Дмитрий Волчек: Гость радиожурнала “Поверх барьеров” – писатель Маргарита Меклина. 9 лет назад первый сборник ее рассказов “Сражение при Петербурге” был удостоен премии Андрея Белого с замечательной формулировкой: “за героическое неразличение реального и возможного миров”. Весной 2012 года в издательстве “Русский Гулливер” вышла новая книга рассказов Маргариты Меклиной “Моя преступная связь с искусством”, и вновь два мира – реальный и возможный – сливаются воедино. Реальный мир – это мир американского предместья, населенного выходцами из России, Китая, Мексики: бедные третьестепенные люди похожи на дешевые недолговечные вещи, которые штампуются в Азии: сломалась одна вещица и легко заменяется другой; сломался человек, и его место занимает точно такой же, сошедший с работающего неподалеку тайного конвейера. Мир возможный населен успешными современными художниками: преступные связи с искусством рассказчица устанавливает, ссылаясь на несуществующий грант на биографию умершего в 2003 году владельца коммерчески не очень успешной, но передовой нью-йоркской галереи. Книга разделена на две части: в первой – рассказы, во второй их изнанка: переписка, очерки и интервью. “”Моя преступная связь” — и есть преступления неких связей, уготованных беллетристикой для дозированного чтения или же для “колонок” в лакированных коробках, — все шнурки типа связаны и в белых тапочках в гробу. Преступая связи, Меклина преступает пределы вещей, а выходя за их актуальное состояние, она создает новые. И вещи, и связи”, пишет поэт Аркадий Драгомощенко.

Я позвонил Маргарите Меклиной в Сан-Франциско, где она живет уже почти 20 лет, и попросил рассказать об архитектуре новой книги:

Маргарита Меклина: В первой части то, что называется fiction, а во второй – как бы обоснование или подтверждение того, что и художественная литература может быть документальной. Если я в самом начале упоминаю какого-то художника или встречу с любимым человеком, то во второй части я уже показываю, что все это на самом деле было. Если в первой части упоминается перформансист Улай, то во второй части дается с ним интервью, где показывается, что мое знакомство с ним действительно состоялось. То есть первая часть – художественная, вторая – документальная, и она дает подтверждение, что художественное основано на документальном.

Дмитрий Волчек: В одном из первых рассказов “Смерть в воздухе” появляется владелец нью-йоркской арт-галереи, армянин из Ирана, который выставлял знаменитых художников. Во второй части вы называете его имя: Бахман. Могли бы рассказать его историю?

Маргарита Меклина: Эту историю я рассказывала в своей первой книге “Сражение при Петербурге”, и все это перешло во вторую книгу. И в “Сражении при Петербурге” тоже были эссе и какие-то документальные вещи, и в новой книге “Моя преступная связь с искусством” тоже есть художественное и документальное. Тут начинается второй заход – исследование моей жизни. Если сначала мне встречается какой-то человек (и на самом деле он мне встретился в 1999 году, когда он мне продал машину “Мазда”, на которой я до сих пор езжу и, слава богу, она до сих пор хорошо ездит, хотя уже столько лет прошло), и этот человек представляется достаточно романтичным, то потом уже начинается работа писателя, потому что ты хочешь узнать, откуда этот человек к тебе пришел. И после этого, когда я познакомилась с владельцем арт-галереи (я совершенно случайно узнала, что он владелец арт-галереи, потому что он мне продал машину), после того, как он уже умер, мне пришлось провести более детальное исследование его жизни, и в процессе этого исследования мне пришлось познакомиться со всеми художниками, которых он выставлял. Он выставлял Баския: мне с Баския не пришлось познакомиться, потому что он уже умер от передоза к тому времени, с Китом Харингом тоже не пришлось, но мой знакомый арт-галерист, его звали Вреж Бахумян, работал с Джерардом Малангой. Маланга жив, и я решила ему написать, потому что мы обычно интересуемся только художниками, но мы совершенно не интересуемся теми, кто этих художников нам показывает, кто их открывает. Есть такой галерист Тони Шафрази, который открыл Кита Харинга. И мой знакомый арт-галерист был двоюродным братом этого Тони Шафрази, который изуродовал в 1974 году “Гернику” Пикассо и этим прославился. И теперь никого не интересует, что он изуродовал произведение искусства, а интересует то, что он продает картины за огромные цены. Мой знакомый галерист работал вместе со своим братом Шафрази и был знаком с Харингом. И там участвовал Маланга и другие художники. И когда звонишь этим художникам и спрашиваешь, помнят ли они такого арт-галериста, они обычно ничего не помнят, они только помнят, за сколько продали картину. Когда я сказала, что я хочу исследовать жизнь такого галериста Маланге, который работал на “Фабрике” Уорхола, он запросил через своего агента (но мне кажется, что он сам притворялся этим агентом), потому что мне написал некий японец, представившись агентом Маланги, и сказал, что я должна заплатить за это интервью. Так что некоторые интервью с художниками или фотографами не состоялись. Но перформансист Улай, который более известен своими выступлениями с Мариной Абрамович, согласился бесплатно со мной побеседовать по поводу арт-галериста, который когда-то выставлял его работы. Улай, как мне кажется, более важен своими фотографическими работами, чем работами с Абрамович. Он был раньше транссексуалом, делал опыты со своим телом. Вот это, мне кажется, намного более интересно. То есть через исследование жизни своего знакомого арт-галериста, который умер в 2003 году, я исследовала и работы художников, которые выставлялись в его галерее, как Улай, например.

Дмитрий Волчек: Улай вам рассказывает замечательную историю об акции 1976 года по похищению одной из любимых картин Гитлера. Это картина “Бедный поэт” Карла Шпицвега, очень известная работа.

Маргарита Меклина: Меня Улай очень заинтересовал, потому что в 70-х годах он был намного радикальнее, чем многие нынешние наши художники-акционисты. Потому что его идеей было то, что искусство должно принадлежать народу на самом деле. Он считал, что если эта картина – национальное достояние, плюс еще эту картину любил Гитлер, то эта картина должна висеть в доме какого-нибудь бедного турецкого эмигранта. И он выбрал этого эмигранта совершенно случайно, приехал к нему домой, его встретила жена этого эмигранта и куча детишек, и Улай снял со стены у этого эмигранта какую-то картинку из журнала “Огонек” немецкого или турецкого и водрузил эту картину, которую он украл из Национальной галереи. За ним бежали, хватали его за штанины, потом его арестовали. Он раньше был гражданином Германии, он родился в Германии, а из-за этого ему пришлось уехать, его не впускали туда, и сейчас он живет в Амстердаме. Но он хотел показать, что искусство должно принадлежать народу и значит эта знаменитая картина должна висеть дома у бедного турецкого эмигранта на какой-то окраине. И он это сделал тогда, когда в Германии очень не любили этих гастарбайтеров.

Дмитрий Волчек: Но самое интересное, что 13 лет спустя, в 1989 году, эту картину похитили настоящие грабители.

Маргарита Меклина: На самом деле, было несколько экземпляров этой картины.

Дмитрий Волчек: Да, Карл Шпицвег нарисовал три картины “Бедный поэт”.

Маргарита Меклина: Вот одна из них действительно была украдена каким-то человеком на инвалидной коляске. И его не поймали. Но для него это был не перформанс, он хотел ее украсть, и он ее украл.

Дмитрий Волчек: Еще один персонаж Маргариты Меклиной – голландский художник Бас Ян Адер, пропавший без вести в 1975 году в Атлантическом океане, который он пытался пересечь на парусной лодке. Короткометражные фильмы Баса Яна Адера похожи на реконструкцию сцен из комедий Чаплина или Бастера Китона: курьезные падения на велосипеде в канал или с ветки дерева. Его последний перформанс, романтическое путешествие, превратился в романтическое исчезновение.

Маргарита Меклина: Да, он тоже фигурирует в одном из моих рассказов, и в другой моей книжке “А я посреди” он был упомянут. Сначала он у меня фигурировал в эссе, а потом в рассказе “Смерть в воздухе”. Я впервые с ним познакомилась, когда полетела в Мексику, и там в музее Руфино Тамайо показывали его документальные фильмы, которые он делал, перформансы. Он заснял себя в этих перформансах, и у него был последний перформанс, когда он сел в какую-то утлую лодчонку, уплыл, и так его никто и не нашел. Некоторые считают, что он скрылся и где-то живет. Но, скорее всего, он утонул. Мне было очень интересно исследовать его судьбу, поэтому я написала его вдове Марион, она ответила, написала, как ей важно, что его творчеством до сих пор интересуются. А потом была очень интересная история, потому что через четыре месяца вдруг мне приходит письмо от нее, где написано, что она сама потерялась на каком-то далеком острове, у нее нет денег, и она срочно просит меня выслать ей какую-то большую сумму. И там был счет в банке. Меня очень удивило, что вдруг вдова этого Баса Яна Адера просит у меня денег и оказалась в такой ужасной ситуации. Мне, конечно, хотелось ей помочь, но потом показалось, что, может быть, кто-то взломал ее почтовый ящик и мне написал. Эта история до сих пор мне кажется очень загадочной. Я ей ответила, но потом от нее никаких сообщений не поступало.

Дмитрий Волчек: Скорее всего, кто-то взломал ящик, такие письма часто приходят от малознакомых людей. Вы упомянули далекий остров, а я вспомнил еще одного вашего героя, знаменитого путешественника Тобиаса Шнеебаума, который действительно ездил на далекие острова и жил среди папуасов Новой Гвинеи.

Маргарита Меклина: Я написала эссе про Тобиаса Шнеебаума, когда он еще был жив. К сожалению, он умер. Мне очень близки его идеи о смерти, потому что он говорил, что смерть это совершенно естественный, нормальный процесс, и у тех племен, которые он тогда навещал, это, кажется, было в Перу, нормальным считается взять череп предка, как-то его обработать, чтобы он не пах, и вот этими черепами предков играют дети. Вот таким образом они играют со своими предками и не испытывают страха от смерти – перед ними эти черепа, они катают их, как мячи на полу. Это мне очень понравилось у Шнеербаума.

Дмитрий Волчек: Он жил в племени каннибалов и описывает в одной из книг, как съел кусок человеческого сердца.

Маргарита Меклина: Да, мне очень интересно читать про такие племена. Сейчас я читаю книжку Станислава Грофа, это один из основателей трансперсональной психологии, о которой я упоминаю в тексте “Теория клеточной памяти”. Он тоже пишет про всякие путешествия, как ты можешь путешествовать с индейцами на каноэ, ты попадаешь в другой мир, каждый себе выбирает какое-то ритуальное животное и происходят изменения в человеческой психике. Я думаю, что буду использовать его теории в следующих своих текстах. Гроф много практиковал с ЛСД, с психотропными веществами, чтобы ощутить изменения сознания. Но после этого ЛСД запретили, и он стал использовать холотропное дыхание. Если специально каким-то образом дышать, то ты можешь вспомнить, как тебя мать рожала, были ли какие-то травмы в это время. И я описываю сеанс этого холотропного дыхания в тексте “Теория клеточной памяти”, это тоже в моей книге есть новой.

Дмитрий Волчек: Рита, ваши рассказы населены людьми, связанными кровными узами. Один из ваших героев даже специально приезжает из Америки в Италию для того, чтобы разыскать далеких родственников, он рисует генеалогическое древо. Вас эта тема очень занимает…

Маргарита Меклина: Скорее, меня интересует тема различных связей, как можно потянуть где-то за ниточку и очутиться на другом конце вселенной. Как бы никому нет друг до друга дела, но когда ты начинаешь копаться и разыскивать эти связи, то вдруг знакомишься с людьми, с которыми никогда бы не познакомился. Вот, например, у меня есть родственники в Италии и в Испании, и при помощи генеалогии мы оказались в Испании, потом в Италии, и знакомились с людьми, которые, в принципе, родственниками не являлись, но потом, если внимательно посмотреть, то какие-то связи были. И вот этот опыт я описала в одном из своих рассказов, который называется “Изучаем червей”. Он действительно основан на реальном факте, когда мы посетили профессора, который изучал червей, мы с ним пошли в гости к одному итальянцу, который был очень беден, он жил на окраине Милана в очень бедном доме, где у него протекал унитаз, все протекало, соседи были какие-то ненормальные. Мы с ним пообщались, и этот опыт был описан потом в рассказе. И как только этот рассказ был закончен, этот человек умер, как будто бы знал, что мы его навестим и про него напишем.

Дмитрий Волчек: У вас ведь есть родственник в русской литературе, это Владимир Набоков, которого можно назвать вашим дедушкой или дядюшкой. Как складывались отношения с этим вашим знаменитым родственником?

Маргарита Меклина: Отношения складываются очень хорошо. У меня есть знакомый здесь, в Сан-Хосе, Терри Майерс, который дарил много подарков музею Набокова. И буквально недавно умер сын Владимира Набокова, с которым я была знакома, правда, очень немного, он приезжал в Беркли читать лекцию по переводу. Он умер 22 февраля и завещал себя похоронить в его день рождения 10 мая. Это произошло в Монтре, мы послали цветы и написали на итальянском, на русском и на английском языке. Очень много связей у меня с Владимиром Набоковым. Я слышала, что у него были плохие отношения с сестрой, потому что она была замечена в антисемитизме. И у меня в семье тоже одна еврейская часть, другая – антисемитская. Так что есть и такие связи. И потом, ни одному русскому писателю не избежать какого-то сравнения с Владимиром Набоковым. Каждый раз, когда я кому-то говорю, что пишу одновременно на русском и на английском языках и мне удалось напечатать пару рассказов на английском языке, то сразу сравнивают с Владимиром Набоковым. Поэтому уже хочется, чтобы не было слишком тесной связи, хочется, наоборот, написать что-то такое, чего Владимир Набоков не написал, допустим, то, что может написать женщина. Вот сейчас я только что закончила текст, который собираюсь отдать в новый журнал “Русская проза”, его издают Николай Кононов, Станислав Снытко и Денис Ларионов. И вот я сейчас написала текст под названием “Сервикс”, переводится как “шейка матки”. Вот такое Владимир Набоков точно не мог написать, тем более что он недолюбливал женщин-писателей. Поэтому, мне кажется, надо себя немного отъединить от него, чтобы не было каких-то повторений ненужных.

Дмитрий Волчик: Во втором номере журнала “Русская проза”, который вы упомянули, этот номер только что вышел, опубликована рецензия Игоря Гулина на вашу книгу “А я посреди”. Не знаю, видели ли вы ее. Игорь Гулин сравнивает ваши новые рассказы с текстами, которые вошли в книгу “Сражение при Петербурге”, и говорит, что страсть в этих рассказах сменилась усталостью. Вы согласитесь с этим?

Маргарита Меклина: Эту рецензию я видела, мне ее прислали. В том, что страсть сменилась усталостью, я не уверена. Игорь Гулин даже пишет о какой-то моей геронтофилии, чего в принципе нет. Он, мне кажется, заметил много того, чего у меня нет. Есть некоторая усталость, может быть, в том, что мне сейчас не хочется писать о гейских темах. Раньше у меня было много гейских и лесбийских тем, но сейчас как-то устала от этого, потому что видно, что общество к этому еще не готово. Я недавно была в Москве на презентации своей книги в “Билингве”, и ни одного представителя от гейской интеллигенции не было там. То есть были мои знакомые геи, лесбиянки, два-три человека, которых я лично знаю, которых пригласила, но так называемых “активистов” не было, потому что они пошли все на какой-то марш, который в тот же день проходил. Но усталость есть от таких тем и даже от политической составляющей любви, если можно так выразиться.

Дмитрий Волчек: На презентации книги “Моя преступная связь с искусством” в московском клубе “Билингва” Маргарита Меклина говорила о том, что не видит ничего интересного в современной литературе США – страны, в которой она живет с 1994 года, упомянула только одного близкого ей писателя – Гая Давенпорта, его эссе о Набокове публиковалось в переводе Меклиной. Мне показалось это разочарование в современной американской литературе странным, и я попросил объяснить, с чем оно связано.

Маргарита Меклина: Кроме Гая Давенпорта мне еще нравится Кэти Акер, она тоже умерла. Скорее всего, когда я говорю, что в американской литературе ничего нет, я имею в виду, что ничего нет для читателя, который следит за литературной жизнью, то есть среднего читателя в Америке. Я как бы средний читатель, мне не доступны редкие издания, через знакомых предающиеся. Я читаю “Нью-Йоркер”, “Атлантик”, известные литературные журналы, которые издают университеты, и вот они там просто отказываются печатать что-то авангардное. То есть, возможно, что-то есть, но это не попадет среднему читателю: в тех журналах, которые попадают мне в руки, нет ничего интересного.

Дмитрий Волчек: Вы упоминаете в своей книге одного малоизвестного писателя, но при этом брата знаменитого актера, Джонни Деппа, и публикуете даже переписку с ним.

Маргарита Меклина: Это мой знакомый, я упоминаю, что я его знаю, именно чтобы дать подтверждение, что то, что я пишу – это документальные тексты. Он упоминается как раз в тексте “Моя преступная связь с искусством”, который дал заглавие всей книге. Там приводится переписка, и потому я все время как бы подчеркиваю, что я с ним знакома, потому что это брат Джонни Деппа, известного актера. И познакомились мы совершенно случайно, потому что его жена со мной пересекалась по работе, я ее хорошо знаю. Он пишет детективы, Джонни Депп его очень поддерживает и говорит, что он все сделает для своего брата, и многие его тексты посвящены Джонни Деппу. Он пишет хорошую детективную прозу, которую, я думаю, все-таки было бы сложно опубликовать, если бы он не был братом Джонни Деппа. Но это очень интересное знакомство, потому что жена брата Джонни Деппа из Тегерана, и мы опять возвращаемся к моему знакомству с арт-дилером, который тоже из Тегерана. Поэтому мы так сроднились: у нее была любовь в Тегеране, и у меня было романтичное знакомство с человеком оттуда, поэтому брат Джонни Деппа для меня стал очень интересен именно этой неожиданной связью с Ираном.

Дмитрий Волчек: Мы говорили о литературном дядюшке Маргариты Меклиной – Владимире Набокове, но есть у нее и родственница в кинематографе – режиссер Лукресия Мартель. Фильмы Мартель, как и рассказы Меклиной, населены множеством персонажей, зачастую не имеющих отношения к сюжету – собственно, как сама жизнь, где нас окружают десятки полупостронних: сослуживцев, родственников, соседей. Обычный сценарист их в фильм не допустит, а Мартель намеренно привечает всех. Рассказы Маргариты Меклиной тоже перенаселены людьми размножающимися, насекомо борющимися за выживание, страдающими и болеющими: было бы занятно подсчитать, сколько раковых опухолей упомянуто в книге “Моя преступная связь с искусством”. Поэт Полина Барскова в предисловии к этому сборнику пишет о “бессмысленной полноте бытия”, отличающей прозу Маргариты Меклиной.

“Если бы писателя Риты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, cила сострадающего и насмешливого взгляда. Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в объекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое. Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.

Как? То есть как это сделано? Она умеет покидать тело. Это явление было многажды описано в специальной литературе. Вот например так: “Однажды выкручивая лампочку, поэт NN почувствовал, что его душа спиралеобразно выскользнула из тела — вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивленный, он глянул вниз и увидел свое тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно просачиваться сквозь стену...” Вероятно, из этого состояния сподручнее всего наблюдать за жизнью собственного тела и иных “милых, толстых и плотных тел”.

В одной из давнишних меклинских книг поразил меня следующий абзац: “В музее старинных механизмов вращались тонкие медные диски, под которыми прятались цеплявшую музыку крюки и где стояло пианино, у которого сами по себе выстукивали мелодию клавиши, где в ящичке с вывеской “Тюрьма”, если бросить монетку, открывались окна и двери, и во двор выходил маленький, но совсем как настоящий гуттаперчевый стражник”. Я часто ходила в тот музей на заселённом воскресными собаками пляже Сан-Франциско, да слов для него у меня не нашлось. В то время как Меклина так же безжалостно ухватила взглядом маленького гуттаперчевого стражника, как и бесчисленных прочих своих сказочных отпрысков: лепидоптеролога и герпетолога, Маргариту и “Фриду”, Байарса и Ботеро, тихого акустического гитариста и громких гаучо и — самое главное — щенка, поедающего мандарины.

Не отвлечённое, не избирательное, но настороженное и раз-дражительное воображение Меклиной вбирает в себя всё, как вышеупомянутый щенок, как пылесос в детских руках. Бессмысленная полнота бытия, вынужденный вуайеризм эмиграции, библиотечное разбухание, чужой язык в пересохшем от курения рту, подавляющий оптимизм калифорнийских пейзажей. Проза жизни”.





Дмитрий Волчек: Презентация книги “Моя преступная связь с искусством” прошла в апреле в московском клубе “Билингва”. В конце вечера Маргарита Меклина ответила на вопросы читателей:


Маргарита Меклина: Татьяна Маврина задала вопрос: “В какое время суток вы пишете? Когда возникает чаще связь с музой?”. Я пишу, в основном, часов в 12 ночи, когда можно поспать днем после работы и начать снова писать. Может быть, с 12 до 3-х ночи это самое удобное время, когда все спят. Иногда, правда, выстрелы слышны за окном, но не долетают до меня пули, поэтому все нормально, не мешают. Наоборот, видно, что жизнь еще идет за окном. Связь с музой возникает во время процесса, то есть она возникает каждый день. Если садишься за компьютер, то она сразу же возникает. Иногда можно просто что-то читать в сети, и не только связь с музой появляется, а вообще связь между несвязанными между собой событиями, которые вдруг соединяются в такую цепочку, происходит короткое замыкание и сразу возникает связь с музой. Так бы я ответила на этот вопрос. Второй вопрос: “Что для вас современная русская проза, какой она будет через 20 лет?”.

Я читаю нескольких прозаиков, которые мне нравятся, и для меня представляют современную русскую прозу. Остальных я уже просто не успеваю замечать, потому что на это нет времени. Раньше я читала все толстые русские журналы, чтобы не забыть русский язык и пополнить словарный запас, хотя во многих журналах, особенно толстых, этот словарный запас был такой же, как когда я уезжала в 80-х годах. Сейчас я читаю питерских писателей, в основном, они мне ближе. Допустим, молодой прозаик Станислав Снытко, мне нравятся его произведения. Александр Ильянен мне нравится. Из московских – Андрей Бычков, Наталья Рубанова. Очень нравится гей-проза. Есть Константин Кропоткин, тоже очень хороший писатель. И хочется, чтобы гей-проза тоже вошла в общий поток, чтобы все вместе были, и народы, и национальности, и сексуальные ориентации. Так что я надеюсь, что через 20 лет уже не будет такого гетто, что, допустим, геи и лесбиянки – там, а тут вот евреи сидят, а тут – русские, они все за разной партой голосуют. Я думаю, что какая-то будет общая площадка. Не знаю, интересна ли мне будет такая общая площадка, поскольку меня интересуют исключительно элитарные произведения, но хочется, чтобы была эта площадка просто для демократического процесса, в том числе в литературе. И еще вопрос: происходят ли в моей жизни неожиданные всякие истории? Да, они происходит каждый день буквально, просто их надо замечать. Надо выходить в другое измерение, и они сразу начинают происходить. Если человек внимательный, то с ним начинают происходить истории. В квантовой физике, если ты смотришь на какие-то частицы (я надеюсь, что физики не будут надо мной смеяться), они начинают двигаться, а до этого они сидели спокойно, они никому не мешали, ничего не делали. Ты на них посмотрел, они задвигались. И поэтому у писателя должен быть внимательный взгляд. И когда писатель, который знает, как смотреть, начинает на это смотреть, все начинает двигаться и происходят такие истории. У меня было очень много историй всяких, но не все они могут быть рассказаны, скорее всего.

“Рита, насколько перспективна ваша проза на английском? В России она пришлась по вкусу, а как начет США?”. У меня есть вещи, которые опубликованы на английском, я пишу также на английском языке. Проза на русском никому не приходится по вкусу, потому что в США привозят только определенных писателей – Пелевин, Прилепин, Сорокин. Это буквально три фамилии, их модно привозить и их привозят. Одних и тех же привозят, поэтому все остальные остаются за бортом. И русская проза в США никого не интересует вообще. Может быть, в каком-то маленьком колледже сидят два профессора и приглашают трех поэтов, и им будет это очень интересно, но всем остальным эта проза не приходится по вкусу. В США сейчас печатают, в основном, прозу из Ирана. Надо, чтобы был враг. Иран или Китай. Китай не совсем враг, но там зажим демократических свобод. И эти писатели поощряются – китайцы, иранцы. Говорят, что ты же не пишешь у нас про Иран, как ты рос с верблюдами, в террористы тебя записали… Русская проза никого не интересует в США, а то, что интересует, связано с политическими проблемами. Вот меня иногда переводят, была женщина, которая перевела “Золотого теленка” на английский, и она перевела только что мой рассказ из предыдущей книги. И он будет напечатан в журнале “Russian Life”, раньше он назывался “Soviet Life”. Поэтому я пишу на русском и на английском. На английском мои темы совершенно не связаны с моими русскими темами. Просто чтобы выйти на международный рынок, нужно забыть, что ты русский писатель.

Дмитрий Волчек: Еще один вопрос из зала – о влиянии английского языка на язык русского писателя, живущего в Калифорнии:

Маргарита Меклина: Я думаю, что у меня свой авторский язык. Когда я жила в России, он был не совсем русским, он был с очень необычным синтаксисом, скорее, тяготевшим к прозе Андрея Белого. Поэтому я думаю, что пребывание в чужой языковой среде, оно наоборот… Бродский вообще говорил, что человек в языке в Америке, это как Белка или Стрелка, которая летит в космос. То есть ты в этом языке улетаешь, и тебя больше ничего не волнует. Но что касается меня, я много читаю в интернете, я узнаю новые русские слова – “девелопмент”, “роуминг”, “флешка”... Единственное русское слово почерпнула, когда пошла с доктором наук на выставку Мирослава Тихого, чешского художника, единственное русское слово, которое я раньше не слышала – “модняк”. Его не было в моем лексиконе, но вот я запомнила. От доктора наук я услышала модняк, и мне понравилось.

“Вы считаете ваши рассказы реалистичными или скорее негативными? Вы описываете то, что видите вокруг, или то, что чувствуете внутри? Что вы испытываете, закончив рассказ? Эмоциональное облегчение?” Тут идет противопоставление реалистичного или негативного. Я думаю, что реалистичный и негативный это одно и то же. Я думаю, что мои рассказы очень жизнеутверждающие. Один прозаик, недавно читала, тоже питерский, который мне нравится, Сергей Уханов, там у него все алкоголики и все друг друга убивают, трахают постоянно, и он мне надписал, что это хорошая терапия – вот почитаешь, сразу хочется жить, жизнеутверждающая, столько всего происходит. Я думаю, что моя проза тоже жизнеутверждающая.
“Вы описываете то, что видите вокруг, или то, что чувствуете внутри?” Нет, я описываю то, что вижу вокруг, и я добавляю своими действиями что-то к этому, и потом описываю то, что я делаю. Допустим, если что-то на меня оказало влияние или эмоциональное впечатление произвело, тогда я что-то делаю, потом я описываю то, что я делаю. То есть я всегда описываю свои акции или свое поведение.

“Что вы испытываете, закончив рассказ? Эмоциональное облегчение?”. Абсолютно ничего не испытываю и хочу сразу перейти к другому рассказу. Без них эта поездка бы не состоялась, и поэтому я хочу прочитать стихотворение про Москву для всех москвичей. Это стихотворение Алика Ривина, называется “Дрогомиловка”.

Вот ты, Москва моя, моя упрямая,
как вкрадчивое торжество,
вот столь за мамою, вот столь без мамы я,
вот столько разом прожито.
На пепельной скатерке кладбища
зачокаются чаши лип.
Шоссе по-пьяному осклабится,
улыбкой чащу пропилив
застав, шлагбаумы заламывая,
метя аллейною листвой, —
к тебе, Москва моя, моя упрямая,
как вкрадчивое торжество.

А вот еще одно стихотворение Алика Ривина, которое написано было 22 июня 1941 года, и мне очень приятно его прочитать, потому что здесь находится мой однофамилиц Юрий Меклин, чья бабушка была известная летчица Наталья Меклина, она была ночной бомбардировщицей, которая бомбила фашистов. Она была частью женского эскадрона. И я хотела бы в ее память прочитать стихотворение, которое было написано Аликом Ривиным 22 июня 41 года.

От тревоги к тревоге мечась,
Тихо заживо в яме сиди.
Помни: Гитлер – рыцарь на час,
Но весь этот час – впереди.

А вот еще стихотворение, написанное другом Алика Ривина Мироном Левиным в 1934 году. Еще война не началась, а он уже предчувствовал ее.

Начинается война
И кровава и длинна,
В лазаретах запах пота
И солдатского сукна.
Трупы, трупы как грибы,
Рядом делают гробы...
Мы не мертвы, мы устали
От походов и пальбы.
На дороге столбовой
Умирает рядовой.
Он, дурак, лежит, рыдает
И не хочет умирать.
Оттого что умирает,
Не успев повоевать.
Он, дурак, не понимает,
Что в такие времена
Счастлив тот, кто умирает,
Не увидев ни хрена.