Феномен растущего в России протестного движения по-прежнему остается предметом анализа и споров для ученых-обществоведов. Например, один из ведущих аналитиков Фонда «Общественное мнение» Григорий Кертман склонен видеть в этом движении общие черты с диссидентством советских времен.
- По-моему, сейчас формируется новая протестная субкультура, которую я рискую называть неодиссидентской, идеологически разнородная, точно так же, как и субкультура классического диссидентства советских времен. Существованию этой субкультуры как некоего единства разномыслие, как и тогда, не препятствует. Ее интегрирует не общность взглядов, а противостояние власти и социальное творчество, связанное с изобретением новых политических и квазиполитических практик, каналов связи – хотя тогда был самиздат, а сейчас социальные сети. Сходство, прежде всего, в этом. Есть и более частные аналогии на уровне стиля: некоторый идеализм, нехватка самокритики и т.д.
- Как я понимаю из вашего комментария на сайте ФОМа, вы так же проводите аналогию современного протестного движения с шестидесятничеством 20 века. Что же вас навело на такую мысль?
- Главное заключается, собственно говоря, в том, что шестидесятничество как политическая субкультура формировалось в силовом поле противостояния власти и узкого диссидентского слоя. Формировалось и отношением к власти, и отношением к диссидентству – в ситуации, когда проблема «флажков», выбора между лояльностью и независимостью была актуализирована для широкого слоя образованных людей.
- Не кажется ли вам, что Россия слишком изменилась с тех пор по сравнению, скажем, с 70 годами 20 века, все вокруг другое – нет советской власти, не так жестко подавляется инакомыслие, существует частная собственность. Масса перемен. Я хочу сказать, что если это и диссидентство, то уж точно не в чистом виде.
- Разумеется, изменилось все. Речь идет только о структурном сходстве. Но нет ли оснований полагать, что каждый раз после периодов либеральных преобразований – на стадии отката и подмораживания – в России возникает радикальная субкультура, которая интегрируется почти исключительно протестом против власти, готовностью к противостоянию с ней, а между этой субкультурой и властью, соприкасаясь и с тем, и с другим полюсом, формируется некая иная субкультура, втягивающая в себя значительные интеллектуальные ресурсы? В 70-е годы 20-го века – шестидесятничество, на исходе века 19 - го – то, что называлось общественностью. И если сейчас неодиссидентская субкультура и власть будут непримиримо противостоять друг другу длительное время, то не исключена перспектива сосредоточения, концентрации основных интеллектуальных сил общества где-то у самой границы, отделяющей приемлемое для власти от неприемлемого. И снова вместо формирования политического спектра, где размежевание проходило бы по мировоззренческим, идеологическим основаниям, главным критерием политической дифференциации в стране может стать степень лояльности по отношению к власти, что, кстати, предопределит неустойчивость и нестабильность политической системы. Смысл приведенной мной аналогии с ситуацией позднесоветского времени, прежде всего, именно в этом.
- По-моему, сейчас формируется новая протестная субкультура, которую я рискую называть неодиссидентской, идеологически разнородная, точно так же, как и субкультура классического диссидентства советских времен. Существованию этой субкультуры как некоего единства разномыслие, как и тогда, не препятствует. Ее интегрирует не общность взглядов, а противостояние власти и социальное творчество, связанное с изобретением новых политических и квазиполитических практик, каналов связи – хотя тогда был самиздат, а сейчас социальные сети. Сходство, прежде всего, в этом. Есть и более частные аналогии на уровне стиля: некоторый идеализм, нехватка самокритики и т.д.
- Как я понимаю из вашего комментария на сайте ФОМа, вы так же проводите аналогию современного протестного движения с шестидесятничеством 20 века. Что же вас навело на такую мысль?
- Главное заключается, собственно говоря, в том, что шестидесятничество как политическая субкультура формировалось в силовом поле противостояния власти и узкого диссидентского слоя. Формировалось и отношением к власти, и отношением к диссидентству – в ситуации, когда проблема «флажков», выбора между лояльностью и независимостью была актуализирована для широкого слоя образованных людей.
- Не кажется ли вам, что Россия слишком изменилась с тех пор по сравнению, скажем, с 70 годами 20 века, все вокруг другое – нет советской власти, не так жестко подавляется инакомыслие, существует частная собственность. Масса перемен. Я хочу сказать, что если это и диссидентство, то уж точно не в чистом виде.
- Разумеется, изменилось все. Речь идет только о структурном сходстве. Но нет ли оснований полагать, что каждый раз после периодов либеральных преобразований – на стадии отката и подмораживания – в России возникает радикальная субкультура, которая интегрируется почти исключительно протестом против власти, готовностью к противостоянию с ней, а между этой субкультурой и властью, соприкасаясь и с тем, и с другим полюсом, формируется некая иная субкультура, втягивающая в себя значительные интеллектуальные ресурсы? В 70-е годы 20-го века – шестидесятничество, на исходе века 19 - го – то, что называлось общественностью. И если сейчас неодиссидентская субкультура и власть будут непримиримо противостоять друг другу длительное время, то не исключена перспектива сосредоточения, концентрации основных интеллектуальных сил общества где-то у самой границы, отделяющей приемлемое для власти от неприемлемого. И снова вместо формирования политического спектра, где размежевание проходило бы по мировоззренческим, идеологическим основаниям, главным критерием политической дифференциации в стране может стать степень лояльности по отношению к власти, что, кстати, предопределит неустойчивость и нестабильность политической системы. Смысл приведенной мной аналогии с ситуацией позднесоветского времени, прежде всего, именно в этом.
