Дмитрий Волчек: Британское издательство “И другие рассказы” (“And Other Stories”), специализирующееся на переводах, выпустило на английском книгу аргентинского писателя Карлоса Гамерро “Острова” (“The Islands”). Публикация приурочена к 30-летию Фолклендской войны. Анна Асланян побеседовала с автором о латиноамериканской литературе и о том, что значат для аргентинцев острова, которые они привыкли называть Мальвинами.
Анна Асланян: Наша беседа с Карлосом Гамерро началась с обсуждения расхожей истины, под которой готовы подписаться многие англоязычные читатели. Когда речь заходит о литературе Латинской Америки, ее нередко подразделют на две категории: магический реализм и Роберто Боланьо. Произведения последнего, особенно роман “2666”, стали популярны в Британии относительно недавно; “Сто лет одиночества” Маркеса здесь читают уже не первое десятилетие. Гамерро привел несколько примеров того, как воспринимают латиноамериканских писателей на родине и за границей.
Карлос Гамерро: Да, недавно я как раз читал одно эссе про аргентинского писателя Хулио Кортасара – можно сказать, довольно известного. В испаноязычном мире он был знаменит, в англоязычном – более или менее известен. Проблема с латиноамериканскими авторами в том, что из каждого поколения в англоязычную среду попадает всего один. Когда-то этим одним оказался Борхес, потом – Габриэль Гарсиа Маркес, теперь это – Боланьо. Остальных не существует. Я преувеличиваю, но в целом это так: в англоязычных странах на переводную литературу выделен лишь очень маленький кусочек книжного рынка. Не знаю точной статистики, но французы, немцы, испанцы читают едва ли не 40—50 процентов книг в переводе. Здесь же, в Британии, эта цифра составляет процента три; в Америке дело обстоит похожим образом.
Читателям хочется, чтобы латиноамериканская литература была по-настоящему “аутентична”: им подавай пончо, лам и все такое, местную специфику. Конечно, магический реализм обрел популярность, главным образом благодаря Маркесу, его роману “Сто лет одиночества”. Тут нет ничего плохого – он стал своего рода удобной формулой для других писателей третьего мира.
И эта формула прижилась. Мне уже приходилось слышать комментарии по поводу моего романа “Острова”, недавно вышедшего в Британии, в которых фигурировал термин “магический реализм”. Я всякий раз отвечал: что?! Если уж на то пошло, называйте его триллером в стиле кибер-панк или даже научной фантастикой! Элементы нереального там связаны с компьютерами, с видеоиграми, с восприятием войны... Но при чем тут магический реализм? Подобные ярлыки приклеиваются сами собой.
По сути, в аргентинской литературе магического реализма вообще нет. Есть нечто совершенно другое, жанр, который обычно называют аргентинской фантастикой или южноамериканской фантастикой. Так принято обозначать определенные произведения Борхеса и Кортасара. Мне гораздо больше нравится другой термин, я сам его придумал: барочный вымысел. Три года назад я написал книгу эссе, которую так и озаглавил: “Ficciones barrocas”. Она посвящена шести авторам – четырем аргентинцам и двум уругвайцам – и их книгам, написанным примерно в одно время, с 40-х по 60-е годы. Это Борхес, Биой Касарес, Сильвина Окампо, Кортасар, Онетти и Фелисберто Эрнандес. На мой взгляд, они пытались заново изобрести то, что некогда придумали мастера “золотого века” испанского искусства: Сервантес, Кальдерон де ла Барка. В этих историях – попытках возродить испанское барокко – реальность всегда имеет две стороны: происходящее наяву и во сне, мир и театр, жизнь и книги, зеркало и предмет. В ходе повествования две реальности или пересекаются, или кто-то переходит из одной в другую, изо сна в явь, например. Или выворачивается наизнанку причинно-следственная связь, изображения обретают жизнь. Все эти элементы можно, конечно, найти не только у этих авторов – они присутствуют у Эдгара Аллана По, у Оскара Уайльда, – однако основы были заложены представителями испанского золотого века. В 20-м веке этот стиль подхватили аргентинские и уругвайские писатели. Он стал типичным для аргентинской художественной литературы, при этом никакого сходства с магическим реализмом тут нет – он устроен совсем по-другому.
Анна Асланян: Роман “Острова”, который только что вышел по-английски в переводе Иэна Барнетта, выполненном в сотрудничестве с автором, действительно не похож на произведение магического реализма: там есть закрученный детективный сюжет и военные ужасы, а какая-либо магия отсутствует. Рассказчик всю Фолклендскую войну промерз в окопах и вернулся оттуда с осколком каски в черепе. Гамерро говорит о том, что история Фелипе Феликса – своего рода автобиография наоборот; он пытался представить себе, что могло бы произойти с ним самим, окажись он в рядах призывников в 82-м. Спустя десятилетие после войны для Фелипе существует лишь одна реальность – виртуальная. Триллерный сюжет заставляет его выбраться из-за экрана компьютера и выйти на улицы Буэнос-Айреса, где Мальвинские острова по-прежнему остаются горячей темой. Гамерро рассказал о том, в чем причина подобного отношения к островам, отчасти сохранившегося в Аргентине до сих пор.
Что до Фолклендского конфликта, он в моей книге определенно реальный, хотя реализм тут ни при чем. По ряду причин Мальвинские острова приобрели в сознании аргентинцев едва ли не мистические качества. В них можно найти сконцентрированное воплощение аргентинского национализма. Они стали своего рода символом, в котором отражены мечты о величии Аргентины. Когда-то, в 20-е годы, такие идеи в стране были распространены. Тогда Аргентина по праву гордилась своей экономикой, считалась страной, подающей большие надежды, вроде Соединенных Штатов, разве что в менее крупном масштабе. Возможно, все это была лишь иллюзия. Как бы то ни было, на протяжении 20-го века в аргентинском национальном сознании постоянно присутствовало ощущение упущенных возможностей. На этом фоне страна мало-помалу вошла в период упадка.
Мальвинские острова символизируют нечто принадлежавшее нам по праву, то, чего нас лишили. Острова действительно были захвачены в начале 19-го века. Когда британцы отобрали их у Аргентины, они превратились в источник ностальгии по золотому веку – мечтаний, которые, вероятно, никогда не имели под собой реальной основы.
Знаете, как обычно бывает с символами, – кто-то подкинет случайную идею, и она начинает разрастаться, словно снежный ком. Так и произошло, что Мальвины стали важной частью жизни страны, в частности, школьного образования. Недавно я беседовал с аргентинкой, которая вспоминала, как в детстве они каждый день в школе начинали с того, что писали в тетрадях: “Мальвинские острова принадлежат Аргентине”. Да, тут можно говорить о промывании мозгов. С другой стороны, такова судьба любого национального символа: сначала его выдумывают, создают, потом вдалбливают в сознание людей – через школу, через СМИ. Но наступает момент, когда он действительно становится реальным, начинает вызывать в людях патриотические чувства.
Хорошо ли это, плохо ли, не знаю, но аргентинцы испытывают к Мальвинским островам очень сильные чувства. Весной 82-го, когда аргентинская армия захватила их, отношение к правительству в стране было чрезвычайно плохое. Неудивительно, поскольку речь идет о жестоком тоталитарном режиме. Стоило завладеть островами, как правительство буквально за ночь сделалось необычайно популярным. Люди вышли на улицы с лозунгами в его поддержку. Разумеется, за этим последовала обратная реакция. Рассчитывать на народную поддержку им было глупо. Они не просто проиграли войну – они понятия не имели, как ее вообще вести. Те самые люди, что кричали о своей любви к военным, вскоре вышли на улицу протестовать, и военный режим рухнул после поражения на Мальвинах. Однако те изъявления любви к правительству, которые происходили на улицах 2 апреля 1982 года, были искренними – тут дело было не в пропаганде, все произошло более или менее стихийно.
Словом, можно согласиться с тем, что изначально подобные патриотические чувства шли от манипулятивных действий правительства, были результатом промывания мозгов. Но в результате они стали частью сознания – аргентинцы очень большое значение придают Мальвинским островам. Здесь, в Британии, многие даже не знают, где там эти острова находятся. В Аргентине же сами их контуры на карте стали культовым образом. Нередко их сравнивают с очертаниями лица Че Геварры.
Анна Асланян: У героев романа острова вызывают в голове, как правило, сексуальные образы – они олицетворяют женское начало на фоне крайне маскулинной атмосферы в стране с ее правителями и местными царьками. Один из таких, которого величают Тамерланом, играет роль главного злодея, циничного самодура. Его монологи, где пережевываются всяческие философские идеи, оставляют впечатление довольно забавное. Так, завладев вниманием Фелипе, он разглагольствует о Ницше и под конец провозглашает: “Истина [...] в том, что твоя свобода начинается там, где заканчивается свобода другого”.
Карлос Гамерро: Это переиначенное испанское выражение. Обычно мы говорим: “твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода других”. В романе Тамерлан говорит Фелипе: “твоя свобода начинается там, где заканчивается свобода другого” – этакая дьявольская инверсия. Если говорить о смысле этих бесед, тут все неоднозначно. Да, с одной стороны эти персонажи противостоят друг другу, с другой – между ними существует диалектическое притяжение. В конце концов Фелипе начинает испытывать к Тамерлану если не привязанность, то, по крайне мере, жалость. Наступает момент, когда он понимает, что стал инструментом в его руках. Если помните, Тамерлан нанимает его, чтобы отыскать свидетелей преступления, которых вскоре начинают убирать с дороги. Поначалу Фелипе приходит в ужас – он-то думал, что свидетелям просто заткнут рот с помощью денег. Тамерлан говорит ему: ты что, издевашься? Конечно, я с самого начала собирался их убрать.
Я не стал бы здесь говорить о каких-то намерениях с моей стороны. У меня не было желания передать те или иные мысли посредством своих персонажей – я работаю не так. Я создаю героев, помещаю их в какую-то среду, и с ними что-то начинает происходить. Скорее уж я сам от них что-то узнаю, чем вкладываю идеи в их уста. Как бы то ни было, в романе происходит вот что: на примере Фелипе становится ясно, что при режиме террора хороших персонажей не бывает. Невозможно остаться чистым, понимаете? Уже в самом начале, в первой главе Фелипе слышит о том, что Тамерлан якобы собирается подкупить свидетелей, и принимает это объяснение за чистую монету – просто потому, что ему только что пообещали заплатить за работу сотню тысяч долларов. Задумайся он хоть на минуту, вспомни, какие аргентинские реалии его окружают, мог бы и догадаться, что заключает сделку с дьяволом.
Это одна сторона дела. Что же касается самого рассказчика, Фелипе – не главная фигура в романе. Он – наблюдатель, а не объект наблюдения. Я пытался создать героя обтекаемого, без четко определенных черт. Наблюдатель из него хороший, он достаточно умен, но ему трудно самому участвовать в событиях. После войны он ушел в себя, потерял связь с миром. Кроме года, проведенного в психиатрической больнице, он все время либо сидит за компьютером, погруженный в киберпространство, либо накачивается наркотиками. Его восприятие не назовешь непосредственным – он видит все как бы со стороны, издалека, словно под воздействием какого-то психоделика.
Анна Асланян: В прошлом году “Острова” были поставлены на аргентинской сцене. Гамерро, сам написавший пьесу, рассказал о том, как приняла ее публика.
Карлос Гамерро: Весьма неплохо. Пьеса вызвала в людях либо сильный энтузиазм, либо сильную злость. С одной стороны, тут сказались сцены насилия, сексуальные сцены – все это показано напрямую, без прикрас. Кроме того, я издеваюсь, насмехаюсь над притязаниями Аргентины на Мальвинские острова, задействуя при этом ряд важных образов, символов, метафор. Так, герои поют песню о том, как Аргентина становится могущественной державой, – в постановке это выглядит крайне глупо и смешно, исполнение государственного гимна – тоже. Потом, девочки, названные в честь островов, Мальвина и Соледад, – в пьесе, как и в романе, они страдают синдромом Дауна. Ярые националисты, ратующие за возвращение островов Аргентине, восприняли все это как оскорбление с моей стороны, нападки на самое святое.
Анна Асланян: Несмотря на подобную реакцию соотечественников, Карлос Гамерро приезжал в Британию по приглашению посольства Аргентины в Лондоне и даже выступал здесь с лекциями о Фолклендском конфликте. Он подарил аргентинскому консулу экземпляр романа “Острова”, который стал культовым у него на родине и успел завоевать симпатии английских читателей и критиков. Гамерро уверен, что консул пока не нашла времени его прочесть.
