Иван Толстой: Сегодня мы продолжаем знакомить наших слушателей с радиоэфиром прошлых десятилетий. Среди популярных передач середины 1970-х были выпуски программы “Мы заграницей”. Программа готовилась в парижской студии Свободы. Ее автор и составитель – Мария Васильевна Розанова. Не желая пользоваться чужим звуковым оформлением, она заставила Александра Галича петь и перепевать его знаменитую песню “Когда я вернусь” столько раз, пока не получился тот вариант, который ее устроил.

Один час в архиве Свободы. Эфир 8-е декабря 75 года. Первая тема: русские писатели за рубежом.

Мария Розанова: В последние годы за границами Советского Союза оказались многие советские писатели – молодые и старые, всемирно известные, всесоюзно известные и почти неизвестные. Прозаики и поэты, романисты, эссеисты, честные реалисты, плотно связанные с добротной русской традицией, и авторы, склонные к современным завихрениям стиля. Словом - разные, сходные, зачастую, только в одном - в стремлении писать. И действительно, все пишут. Никто еще творчески не иссяк, не спился, не погиб под забором. Писатели пишут и даже печатаются. И, вдруг, на страницах газет начинают мелькать сообщения о выступлениях одного, другого, третьего… В Америке, в Италии, в Израиле. Ну, когда дает концерт Александр Галич, это никого не удивляет, это дело естественное, он у нас все-таки бард, ему и гитару в руки. Когда выступает поэт Иосиф Бродский, - тоже понятно, поэты всегда любили почитать свои стихи вслух, вспомним хотя бы выступления Маяковского в Политехническом музее. Но какая сила отрывает от письменного стола большого русского писателя Виктора Некрасова и бросает его из Франции в Швейцарию, из Швейцарии в Америку и еще дальше, и еще… С лекции на беседу, с беседы на митинг… И вот что говорит об этом сам Виктор Платонович Некрасов.

Виктор Некрасов: Оказавшись здесь, я понял, что у нас, русских, оказавшихся в Париже, в эмиграции, как говорится, есть своя задача: не только писать, но и говорить, общаться с людьми, что-то им рассказывать, о чем-то сообщать. В начале этого года я был в Англии, целый месяц. Выступал в университетах перед студентами, рассказывал о нашей литературе, о наших писателях, о моих друзьях, о том, чем я сейчас занят. И когда я смотрел на эти, назовем так, пытливые глаза, которые были на меня устремлены, на эти уши, которые слушали, мне казалось, и я думаю, что я не ошибаюсь, что я делаю какое-то дело. Когда потом, после Англии, а я объездил почти всю Англию, выступал во многих университетах, когда я попал Канаду, уже с другой миссий, с миссией выступать в защиту Валентина Мороза, который находится сейчас в тюрьме у нас, и когда я видел перед собой аудиторию уже другую - и студентов, и не студентов, которая прислушивалась к каждому моему слову (я говорил там по-украински), когда я говорил о Валентине Морозе и других украинцах, русских и евреях, которые сидят у нас дома в тюрьмах, в психушках, я понял, как это нужно, что мой голос доходит до этой аудитории, и доходит до другой аудитории. Мне кажется, что это одна из, может быть, основных задач, которая есть у нас, здесь сейчас живущих.
Недавно здесь, в Париже, был митинг, митинг, посвященный Леониду Плющу. Леонид Плющ, мой друг, близкий друг, сейчас находится в Днепропетровске в психушке. Его жена, когда встречается с ним (это бывает раз в две недели), видит, как он гаснет и гаснет. И когда я увидал в зале Мютюалите, в Париже, в одном из самых больших залов, увидал этот зал, заполненный до самого верха, когда я увидал (я сидел в президиуме) эти четыре тысячи людей… Причем это не правые, это не “реакция”, как у нас любят говорить, это, скорее, левые разных направлений (но – левые!), когда я увидел эту массу людей, которая слушала выступавших в защиту Плюща, я могу сказать, что у меня наворачивались слезы. И когда меня представили, и я должен был что-то сказать, по-французски я говорю не очень хорошо, и я сказал только одну фразу: что все мы должны бороться за свободу Плюща. И когда зал разорвался от аплодисментов, я еле сдержался от слез.
А митинг кончился “Интернационалом”. Не симптоматично ли это? Не важно ли это? Не нужно ли это и нам, и Плющу, и всем тем, кому дорога свобода? Кому дорога свобода и Плюща, и Глузмана, и Буковского? А за моей спиной было три портрета больших - Глузмана, Буковского и Плюща. Не нужна ли эта борьба? Да, нужна!

Мария Розанова: Но кроме основного дела, писания пером по бумаге, кроме митингов в защиту оставленных дома друзей, русскому писателю за границей пришлось превратиться еще и в учителя, и рассказывать миру о нашем понимании вещей, потому что вещи Востока и вещи Запада разошлись в своем понимании. И Западу, как мальчику, нужно объяснять, что такое советский хозрасчет, самиздат или, допустим, коммунальная квартира. А ведь так трудно объяснить иностранцу, даже хорошо знающему русский язык, что такое советская власть, КГБ, колхоз, Главлит… И здесь не надо раздражаться, здесь нужно иметь терпение, чтобы по слогам, как в детском саду, разъяснить эти слова и предметы. Недавно ленинградский поэт Василий Бетаки три недели ездил по университетам Англии и Шотландии. Он читал студентам стихи, говорил о переводах английской поэзии в СССР, читал свои переводы. Вот что он нам рассказал.

Василий Бетаки: В калейдоскопе британских университетов особенно интересен Сент-Андрюс, не только самый северный на островах, но один из самых старых. Основан он был Яковом IV, шотландкам королем, в самом конце XV века. Король этот, кстати, был просветитель Шотландии, создатель флота. Вообще личность этого всестороннего монарха чем-то напоминает мне Петра Великого. Город Сент-Андрюс на скалистом берегу Северного моря, вырос вокруг университета, таким образом он тоже был заложен назло надменному соседу, английскому королю Генриху VIII, которого все у нас помнят хотя бы по “Принцу и нищему” Марка Твена. Чтобы не посылать молодых шотландских аристократов учиться в Оксфорд или Кембридж, Яков основал свой университет. Все это я знал раньше. Но одно дело - книги, а другое - когда сталкиваешься носом к носу с традициями, соблюдаемыми уже пять веков. Встретил меня профессор Кристофер Барнс, переводчик Пастернака и знаток нашей современной поэзии. С ним мы ходили по городку, который я бы охарактеризовал как сочетание готики и зелени. Вот прошли мимо грандиозных стрельчатых руин аббатства Сент-Мэри, вышли к волнолому. На нем стояла группа молодежи в красных мантиях. Кроме красных мантий, я увидел знаменитые квадратные шапочки. Но на голове их носят в Сент-Андрюсе только девушки. Иногда попадались навстречу, на улицах или в зеленых дворах колледжей, студенты, чаще студентки, увешанные самыми разными вещами. У кого-то болталась на мантии кукла, тетрадка, у кого-то - заварной чайник и фотография в рамке, а один студент прошел мимо нас и через плечо у него висел чуть ли не метровой длины резиновый крокодил. Оказалось, это тоже традиция. Профессор Барнс объяснил мне, что на днях был, так называемый, Изюмный понедельник, когда все первокурсники выбирают себе “родителей” из числа студентов старших курсов. При этом они дарят выбранным “родителям” фунт изюма, откуда и название праздника, а те одаривают своих новых подопечных всякими предметами, которые студенты обязаны носить на себе или при себе. Эти забавные факты я привел потому, что захотелось отметить, насколько наши представления о Западе, от каких-то основных вещей до самой забавной мелочи, не похожи на книжное представление.
И самое, пожалуй, главное, - выезжая на Запад и, естественно, продолжая нашу общую работу для русского читателя, которому хотелось и хочется рассказать как можно больше о том, чего он сам не увидит, о том, как многообразен мир, я ни минуты не предполагал, что не менее важным окажется обратное: рассказать людям свободного мира о нас, живущих в лагерной зоне, размером в одну шестую земного шара. Я постепенно начал понимать, что их представления о нас верны лишь в общем. Ну, а в деталях…
Вот это самое “в деталях” и повернуло меня писать, рассказывать свободным людям о том, что такое несвобода. Не в общих словах, не в лозунгах, а просто - по бытовому. И вот лекции, которые я читал студентам западных университетов, оказались и похожими на те, что были в России, и странно непохожими. Особенно важнейшая часть их - ответы на вопросы. Она стала занимать здесь три четверти времени. О чем бы я не рассказывал перед разными аудиториями, о переводах ли английской поэзии на русский язык, о том, что такое цензура или что такое Союз писателей, вопросы были, чуть не каждый, как реплики из пьесы в театре абсурда. Таким частенько оказывались и мои ответы.
Представьте себе, что вы должны объяснить слово “анкета” марсианину. Все понятия в такой беседе смещаются. Выступая перед студентами, неплохо знающими нашу классику, да и кое-что из нынешней литературы, я заходил в тупик. Наряду с вопросами, которые говорили о серьезных знаниях, были вопросы о том, что для нас - само собой разумеется. На такие труднее всего отвечать. Когда в аудитории Сент-Андрюса меня просили о степени влияния Хлебникова на Хармса, ответить было нетрудно. Но что я мог сказать, когда одна девушка спросила меня так: “Каким образом КГБ не может столько лет найти помещение, в котором работает самиздат? Ведь если преследуют читателей, то само издательство обнаружить легче! Как же, за такой срок...?” Я не понял вопроса. “Повторите по-английски”, - попросил я ее, думая, что ей трудно выразить мысль на чужом языке. Но, оказалось, усомнился я напрасно, она спросила именно то, что хотела. Самиздат она представляла себе, как целый штат сотрудников, с реакциями, типографией, в общем, нечто вроде Главлита. Когда я объяснил, что это всемирно известное издательство технически мало отличается от альбома уездной барышни, известного студентам хотя бы по “Евгению Онегину”, удивление перешло всякие границы. Удивлялись не тому, что цепная реакция переписывания и перепечатки на машинках приобрела характер взрыва и держится так добрых 20 лет, удивлялись тому, что за это вообще можно преследовать. Это же частное дело! Для англичанина - святыня.
Едва я оправился, как новый вопрос сбил меня с ног. “Ведь на почте, - сказал один парень в мантии и модных очках, - стоят машины для фотокопий. Разве на них нельзя размножать?” Тут я уже просто засмеялся и ответил строчкой из Маршака: “Ты не в Чикаго, моя дорогая!”.
“Но у нас даже не деревенской почте есть эти аппараты”, - уже под общий смех добавил студент. “Так вот, - закончил я, - у вас свои традиции, у нас - свои. Только ваши традиции забавные - шапочки там, или Изюмный понедельник, а за наши традиции люди рискуют головой, так что Татьяна Ларина теперь вполне могла бы получить семь лет за переписывание стихов месье Трике или Иосифа Бродского”.

Иван Толстой: Еще одна короткая передача “Мы заграницей”, эфир 3-го мая 76-го года. Марию Розанову в качестве ведущей заменяет Анатолий Шагинян.

Диктор: В 1949 году в Париже проходил судебный процесс. Судились, с одной стороны - Кравченко, бывший советский гражданин, издавший на Западе книгу “Я выбрал свободу”, а с другой стороны - коммунисты Франции, обвинявшие Кравченко в клевете. Предметом спора было: существуют ли в Советском Союзе лагеря? А теперь включаем запись из Парижа.

Анатолий Шагинян: На процесс, в помощь французским коммунистам, в качестве свидетелей прибыли даже советские генералы, которые уверяли, что никаких лагерей в СССР не было, и нет. А Кравченко доказывал, что такие лагеря существуют, и за это советские газеты называли его предателем. Судебный процесс Кравченко все-таки выиграл, но с большим трудом. В наше время на эту тему уже никто не спорит, всему миру известен “Архипелаг ГУЛАГ”, Запад уже хорошо усвоил, что такое диссидент, самиздат, шмон, баланда, КГБ, психушки для инакомыслящих. Но как объяснить Западу совсем другие слова, такие привычные для нас, такие простые и близкие: прописка, очередь в магазине, пятый пункт в паспорте, жилплощадь, коммунальная квартира, дефицитные товары? Ведь это особый язык, рожденный нашим особым опытом. И в сегодняшней передаче мы расскажем, как трудно понять нас людям западных стран. Мы возьмем для примера не какие-то сложные идеологические или политические проблемы, а самые простые сюжеты советской повседневности. Говорит ленинградский врач-психиатр, ныне живущая в Лондоне

Врач-психиатр: Я рассказывала англичанину, настоящему англичанину, говорящему по-русски, поэтому у меня не было языкового барьера, такую простую вещь: как в России можно купить сапоги. Это было очень смешно. В течение часа я ему объясняла первый вариант. Приходишь в “Пассаж”(это большой магазин в Ленинграде) и становишься в очередь, которая величиной, не преувеличивая, метров 400, и тебе на руке пишут номер. Вот я ему долго объясняла, как это - пишут номер на руке. Номер, допустим, 1255 или, даже, хотя бы, 507. Пишут тебе его чернильным карандашом на руке, и это даже хорошо, потому что тогда ты свободен, ты можешь уйти хотя бы на час. Потому что если номера тебе не написали, ты должен все время стоять в очереди. И вот эту историю с номером и с очередью он никак не мог понять. Он переспрашивал каждый раз: “А у тебя деньги были?”. Он хорошо говорит по-русски, совершенно свободно. Я ему каждый раз объясняла, что у меня были деньги в сумочке, что я с этими деньгами пришла в магазин и, слава богу, мне написали номерок на руке, и вот я, стоя за этими сапогами в очереди (это было далеко от моего дома), мне некуда было деться, сидела в кафе, читала, потом бегала в эту очередь. Потом оказалось, когда к вечеру подошла моя очередь, у меня очень ходовой размер 35-й, сапог этого размера уже не было. Это - один вариант. Он опять спрашивал, были ли у меня деньги. Он никак не мог осилить. Я чувствовала, что у него в голове перегорели все контакты, он не мог понять: если есть деньги, есть спрос, как не получить сапоги?
И второй вариант я ему пыталась объяснить, что можно через знакомых дать, допустим, 5 или 10 рублей сверху, и тебе достанут сапоги, принесут их домой за эту сумму. Так он все никак не мог осилить: как, сверх суммы 5 рублей? За что 5 рублей? Кому 5 рублей? Мы с ним стояли у реки, махали руками оба, я ему объясняла, кому дала 5 рублей, кто эти 5 рублей куда передал, и как эти сапоги потом, без 5 рублей, вернулись ко мне обратно. Он так и не понял. Но нам обоим надоело, и он вежливо просто сказал: “Ага!”. Но я поняла, что он просто не в состоянии понять.

Анатолий Шагинян: Когда к одному московскому художнику приехала в гости его тетя из Италии, он постарался еще на вокзале все ей объяснить, чтобы не вышло каких-нибудь неприятностей. Он сказал: “Дорогая тетя, я живу в коммунальной квартире, то есть у меня есть соседи, с которыми у меня не самые лучшие отношения. Поэтому я прошу тебя, тетя, когда мы приедем ко мне домой, ни о чем с соседями не разговаривать. Ни на кухне, ни в коридоре. Тебе понятно?”. И тетя сказала, что ей все понятно. Но буквально через час она очень удивилась: “Сашенька, какие у тебя странные родственники! Я поздоровалась на кухне с одной пожилой дамой, так она мне даже не ответила!”. “Тетя! - закричал племянник, - я же тебя предупреждал: это не родственники, это соседи, это же совсем чужие люди! И у меня нет с ними ничего общего. Просто мы живем в одной коммунальной квартире”. “Мама миа! - сказала тетя. - Я всегда знала, что ты небогатый человек, но я не думала, что ты дошел до такой нищеты, что вынужден сдавать комнаты жильцам!”.
Подобные разговоры с итальянскими тетями, американскими дядями, английскими журналистами и парижскими друзьями у нас сейчас происходят почти каждый день. Почему нам так трудно понять друг друга? Об этом же рассказывает писательница Нина Воронель, полтора года назад выехавшая из Москвы.

Нина Воронель: Наше столкновение с иностранцами - вещь очень знаменательная, потому что каждый раз показывает, как наше сознание или наше представление о мире, или, как здесь говорят, ментальность (здесь это очень любимое слово), как наша ментальность отличается от их. И тут я заметила такую вещь: наши ментальности отличаются именно в том, что когда мы рассказываем о самых простых вещах, они не хотят нам верить. У меня было несколько случаев таких странных столкновений. Вот однажды я помогала американскому журналисту собирать материал для его книги о России. Он попросил меня принести ему стихи, которые дети разучивают в детских садах. И я достала для него программу маленького литературного и музыкального монтажа, который маленькие, 4-5-летние, дети разучивают к Дню Октябрьской революции. Это был песенки и стихи, где они хором что-то говорили, потом поочередно, потом пели хором. Это был очень скудоумный материал, очень бедно составленный, очень лживый, производящий ужасное впечатление, особенно если представить, что бедные дети разучивали это несколько раз в неделю по несколько часов. Вот я принесла этому журналисту эти стихи (он хорошо знал русский язык), он их читал и все время ужасался скудоумию того, что он читал, и говорил: “Как мне хочется привести это в своей книге, но ведь мне же никто никогда не поверит! Ведь ни один человек не поверит, что это может быть!”.

Иван Толстой: Мы продолжаем знакомить вас с передачами Марии Розановой “Мы заграницей”, которые готовились в нашей парижской студии. Получасовой выпуск на тему постыден ли физический труд? Эфир 30-го марта 77-го года.

Мария Розанова: Время от времени на станицах советской прессы появляются статьи про нас, про новых эмигрантов, про нашу жизнь здесь, заграницей. Написаны они всегда по одному шаблону – сначала со злобой рассказывается, какие мы все плохие, а потом, со злорадством, как нас всех покарала судьба, как нам трудно и как нам плохо. И с большим удовольствием советские газеты смакуют такие фразы и сюжеты:

“Бывший стоматолог моет пробирки в лаборатории”.
Или:
“Певец, солист Москонцерта, подвизается в ночном кафе”.
Или:
“Инженер вынужден работать каменщиком”.
Или:
“Литератор, не нашедший себе применения, нажимает кнопки в лифте”.

И мы испытываем мучительную неловкость: в самом деле, как мы низко пали! И далеко не сразу, не в один день, и даже не в один год появляется ощущение, что если мы о труде каменщика и лифтера думаем, как о падении, значит, в нашем сознании, в нашей психике что-то выращено не так. Вот этой проблеме - нашему советскому отношению к труду и отношению к труду здесь, заграницей - мы и посвящаем сегодняшнюю передачу. Ведет программу Мария Розанова. У микрофона поэт Александр Галич.

Александр Галич: Один мой знакомый пригласил меня в свой загородный дом, дело было в Лондоне. Я приехал, мне открыла дверь какая-то молодая женщина в джинсовом костюме. Она мыла окна в гостиной и я понял, что, очевидно, это домашняя работница, поскольку жена хозяина – киноактриса, и где-то сейчас снимается в Швеции. Вот, вероятно, он кого-то пригласил, чтобы помочь ему по хозяйству. И действительно, в течение дня, который я провел в этом доме, я видел, как эта женщина то мыла окна, то чистила ковры пылесосом, то подавала обед. А вечером, когда я уже собрался возвращаться в Лондон, она услышала наш разговор и обратилась ко мне: “Я могу вас подвести. Я только уложу детей и вас подвезу охотно”. Я, естественно, с радостью согласился. Она сказала, что через пять минут она вернется, вернулась, уже переодевшись, надела какой-то очень элегантный туалет (так мне, во всяком случае, показалось), мы вышли, и тут я увидел ее машину. Ну, на Западе никого не удивишь машиной, машина тут не роскошь, а средство передвижения. Я думал, что какой-то маленький “Остин”, какая-то малюсенькая машинка, а оказалось, что у нее прекрасный большой автомобиль. Когда я садился, я увидел на сидении какую-то книжку, которую я убрал. Это была книжка французская. Я просто для того, чтобы завести заговор, спросил: “Вы читаете по-французски?”. Она сказала: “Да. Я училась в Париже, привыкла и люблю читать по-французски”. Я подумал: училась в Париже… Интересно, чему она там училась? Что, там какая-то Академия домоводства, что ли, есть? Я спросил: “Чему вы учились?”. Она сказала: “Я тогда занималась Теорией игр, а в Париже это математическое отделение лучше, чем здесь”. Тут я уже несколько опешил. Молодая женщина, которая моет окна, занималась Теорий игр. Я подумал, что, вероятно, какая-то в жизни у нее была большая трагедия, которая заставила ее бросить такое интеллектуальное занятие и пойти мыть окна, чистить полы, заниматься каким-то черным, грязным делом. Я спросил: “Ну как же сложилась ваша судьба? Вы занимались Теорией игр…”. “Да, - сказала она, - я получила степень магистра, вернулась домой”. И я, уже предвкушая какую-то трагедию, спросил: “Ну и что же? И почему же?”. “Ну, ничего, - сказала она, - я начала было делать диссертацию, и бросила”. И опять-таки, боясь ответа, я спросил: “Почему вы бросили?’’. Она опять ответила очень просто: “Я просто поняла, что большого математика, Ньютона из меня не выйдет, а просто учить других как-то неинтересно. А я очень хорошо люблю жить, а в математике, если просто ее преподавать, очень мало платят”. Я совсем поразился: как это - мало? И спросил: “А что, вы здесь зарабатываете неплохо?”. Она засмеялась: “О, я очень дорого стою! Я рассчитала, что хорошую прислугу в наши дни найти очень трудно, а я делаю все, и, поверьте, я делаю это отлично. Я беру очень дорого, немногие могут меня нанять на долгий срок. Я работаю обычно у людей, которые хотят поехать куда-то отдохнуть без детей, или у них срочная работа, они заняты. И вот три-четыре месяца такой работы в год дают мне возможность остальные месяцы жить безбедно в свое удовольствие”. Я спросил: “И что же, у вас всегда есть клиенты?”. Она сказала: “Ну конечно, у меня мои три-четыре месяца расписаны за год вперед”. И тут я, проклиная самого себя за то, что пристаю с расспросами к этой женщине, но мне было очень интересно, я задал уже совсем идиотский вопрос, мне потом стало за него стыдно, я спросил: “А как же все-таки ваше положение в обществе?”. Она удивилась: “А какое положение в обществе? Оно каким было, таким и осталось”. Ну, круг друзей, сослуживцев, коллег, людей, которые бывают у вас в доме, у которых вы бываете в доме? Тут уже удивилась она: “Как же может измениться круг друзей от того, что я, скажем, мою полы, а не занимаюсь Теорий игр? Мои друзья остались друзьями, им совершенно все равно, как я зарабатываю себе на жизнь, каким трудом, лишь бы честно”.

Мария Розанова: Мы рассказали вам историю вовсе не об уровне жизни английской домработницы. Московские домработницы тоже иногда обеспечены не хуже своих хозяев. Эта профессия во всем мире равно дефицитна. Только во всем мире она дефицитна и ничем не хуже, а в Советском Союзе она дефицитна, но презираема. Нас с детства учили, что всякий труд есть дело чести, что труд, и только труд превращает обезьяну в человека. Но на практике вдруг оказалось, что мы делим труд на низкий и высокий, на почетный и позорный. Продолжает русская писательница Нина Воронель.

Нина Воронель: Мне вспомнился такой эпизод. Наши соседи по дому в Тель-Авиве, люди состоятельные, интеллигентные, пригласили нас как-то на вернисаж молодого художника из России. Такое приглашение означает одновременно приглашение в ресторан после вернисажа. И они повезли нас в один из самых роскошных ресторанов в Тель-Авиве, где были завсегдатаями. Это был настоящий хемингуэевский обед. К концу его хозяин ресторана подсел за наш столик, принес с собой собственного изготовления ликер, и мы выпили вместе за процветание его фирмы. Узнав, что мы из России, хозяин воскликнул: “Ой, а у меня работает официант, он тоже из России”. И немедленно позвал официанта к столику, желая доставить нам удовольствие. Перед нами стоял черноглазый юноша в белой форменной куртке, с салфеткой, переброшенной через руку. “Вы откуда?” – спросила я, испытывая неловкость. “Из Ленинграда”, - ответил юноша, немного переминаясь. Нам обоим было явно неприятно, что я сижу, а он стоит передо мной с салфеткой через руку. И тут он вдруг вспыхнул до корней волос и сказал быстро: “Но вообще я не официант, нет, я не официант, я инженер-электроник. Просто я сейчас в армии и ничего не зарабатываю. Знаете, нужно подрабатывать по вечерам - у меня жена и ребенок”. Для советских слушателей спешу пояснить, что израильская армия это не то, что русская, и ничего удивительного в том, что, служа в армии, он мог подрабатывать по вечерам в ресторане, нет. Сама поспешность его слов открыла мне мгновенно его мучительный стыд за то, что он официант, что он обслуживает меня и, следовательно, мы не равны. Ему хотелось поскорее уничтожить это неравенство, разрушить этот барьер, хотя, по всей вероятности, его заработок в ресторане был нисколько не ниже того, что он мог бы заработать как начинающий инженер-электроник. И, я уверена, что он не испытывал этого чувства перед посетителями-израильтянами. Но мы с ним были из одной стаи, мы знали свои правила, и по этим правилам тот факт, что он прислуживает мне за столом с салфеткой через руку, делал нас неравными, и это неравенство было невыносимо нам обоим.

Мария Розанова: А как радостно мы когда-то распевали, помните?

К столу ли ты склоняешься,
В скалу ли ты врубаешься,
Мечта прекрасная, еще не ясная,
Уже зовет тебя вперед!

Это была песня о равенстве труда, и нам с детства твердили, что труд возвышает, что любой труд почтен. Но при этом мы догадывались, что не всякий труд почетен, и вся наша жизнь прошла в сознании, что кем-то быть хорошо, а кем-то - плохо. Сегодня плохо быть евреем, вчера плохо было быть крестьянином, еще в какой-то год лишенцами становились инженеры и немцы Поволжья. А то начинали всем народом бить литературных критиков. Нас воспитывали в идее приоритета одних перед другими, и поэтому среди представителей разных социальных групп в нашем социалистическом государстве неизбежно возник антагонизм. Этакая классовая неприязнь, которая сделала невозможными человеческие контакты.
У микрофона Галина Келлерман, преподаватель Иерусалимского университета, филолог, востоковед, специалист по древним языкам.

Галина Келлерман: Насколько я могла наблюдать, все советское общество поделено на группы, и каждая, вместо чувства собственного достоинства, обладает некоторым гонором, позволяющим причислять себя к избранной части населения. При этом, разумеется, каждая такая группа испытывает преклонение, переходящее в ненависть, перед некоторыми другими группами. Меня, например, всегда смешили отношения, складывающиеся у моего отца, не умевшего забить гвоздь, со слесарями, плотниками и прочими мастеровыми. К примеру, начинал течь унитаз. Мама тут же бежала в ЖЭК, делала запись в книге жалоб, и - не сегодня-завтра - появлялся мужик в ватнике и грязных ботинках, топал, оставляя следы к месту происшествия, и говорил: “Ну ладно, хозяин, на пол-литра дашь?”. “Дам, - лаконично и сладко выговаривал отец, хотя никакой поллитры здесь не полагалось, а починять унитаз входило в обязанности ЖЭКа. Дам, только чтобы хорошо было сделано”. “Это уж точно”, - гукал слесарь и принимался за работу. Провозившись с унитазной трубой минут 15 и залепив ее каким-то замесом неясного происхождения и консистенции, он говорил: “Ну, хозяин, пока все. Потом высохнет – посмотрим”.
И тут начинался ритуал, ибо в папином представлении, нельзя было отпустить рабочего человека не солоно хлебавши. “Лилька, - театрально восклицал отец, - сооруди нам с Иваном Петровичем что-нибудь выпить и закусить”. Мама послушно бежала на кухню, доставала из холодильника водочку, на тарелку клались соленые огурчики, открывалась банка баклажанной икры, и начинался у отца с Иваном Петровичем интересный разговор. Отец расспрашивал Ивана Петровича, как давно он работает в нашем ЖЭКе, какая у него зарплата, работает ли жена, сколько детей, и так далее, а потом прочувствованно произносил: «Да, много у нас еще несправедливости». Слесарь отца почти что ничего не расспрашивал, разве что: “А вы, позволите спросить, кем работаете?”. И с привычным озлоблением рассуждал о паразите председателе ЖЭКа и о том, что водка подорожала. Впрочем, явно бедолага-слесарь чувствовал себя неуютно и, несмотря на баклажанную икру, ощущал желание смыться, не забыв на прощание получить оговоренную трешницу. После его ухода отец неуверенно говорил матери: “Ты знаешь, а он ничего мужик”. И так папа подделывался под слесаря, потому что слесарь бывает нужен, разумеется, не испытывая к слесарю того человеческого интереса, который нормально позволил бы им собраться в квартире одного из них для дружеской беседы за семейным столом. Слесарь, со своей стороны, наверняка завидовал нам, но и презирал за подхалимаж, за то, что на водку дали, а работу проверить не могли. Да мало ли за что рабочий будет презирать интеллигента.

Мария Розанова: Итак, в трудовом государстве, первом в мире, между трудящимися легла пропасть взаимного непонимания и неуважения к труду ближнего.

Александр Галич: А ведь мы когда-то так радостно распевали эту песню:

Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш - есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы.

Нет, вы только подумайте, до чего же это прекрасно: “В своих дерзаниях всегда мы правы”. Всегда!

Мария Розанова: Как так получилось, что нашей стране и в нашем сознании появилось разделение труда на высокий и низкий? Ведь нам с детства говорили, что все люди равны и любой труд почетен. И вдруг мы обнаружили, что никакого равенства нет и быть не может, и мы принесли с собой на Запад эту веру в неравенство, в преимущество одного вида труда перед другим. И с изумлением обнаружили, что Запад не может и не хочет нас понять, что на Западе не так. У микрофона Галина Келлерман.

Галина Келлерман: И вот я приехала в Израиль, и оказалось, что в Израиле эти привычные схемы социальных отношений не работают. Конечно, и в Израиле общество членится на социальные группы, и там некто может попытаться попасть в группу или компанию, которая по каким-то причинам отталкивает его. Но при этом практически у всех людей, с которыми я сталкивалась, есть органическое чувство собственного достоинства и вытекающее отсюда уважение и интерес к другим, независимо от того, выше или ниже они по социальной лестнице. Характерная деталь: я проучилась два года в Иерусалимском университете, подружилась со всеми студентами на отделении, благо нас было человек 15, но только постепенно и случайно узнала, из каких семей некоторые из них. Про нескольких же человек мне это неизвестно до сих пор. Вы представляете это себе в России? Ведь уже через день или два в Московском университете я точно знала, у кого из студентов моей группы кто родители. Еще более характерно, что студенты моего отделения в Иерусалиме все, как один, происходят из “неинтеллигентных”, по русским понятиям, семей. Отец канадки Авивы - стразовой агент, мать не работает. Отец немки Герлинды - бухгалтер деревенской мэрии, мать – повариха. Родители Дины - мелкие фермеры. Отец Мейры – сапожник, мать - продавщица в лавке. И так далее. Если же добавить, что я училась на отделении ассириологии, то есть науки, занимающейся цивилизациями Шумер, Аккад и Вавилона, то вы поймете интеллектуальное бескорыстие этих студентов - они пошли учиться этой специальности не потому, что это модно и экзотично в некоем снобистском кругу, не потому, что это хорошо оплачивается, ибо нужно очень много лет трудиться, чтобы получить пост профессора и приличную зарплату, да и возможности устройства практически нет. Им это просто интересно, и все.
В Университете выяснились и другие интересные вещи. У меня впервые возник нормальный человеческий контакт с секретаршами. Они с интересом и участием расспрашивали, как мои дела, как продвигается мое устройство, что с квартирой, какую тему я выбрала для диссертации. Их нисколько не мучило, что я делаю диссертацию, а они только школу кончили. Любая из них знала, что если ей захочется, она запишется на любой факультет и будет учить социологию или литературу, захочет и возьмет мало курсов и будет не спеша учиться хоть 20 лет, работая, растя детей и, все-таки развиваясь при этом и получая удовольствие. У нас на отделении в прошлом году начала учиться 36-летняя женщина с четырьмя детьми и, говорят, прекрасная студентка. В обществе равных возможностей человек свободно выбирает свой путь, поэтому нет такой безумной зависти и озлобления к тем, кто избрал иную дорогу.

Мария Розанова: Вспомним наши любимые российские ругательства: “а еще в шляпе”, “а еще очки надел”. Очки и шляпа - это признаки интеллигентского труда, ставшие бранными словами. И с помощью этих выкриков униженный пролетарий, который врубается в скалу, защищает остатки своего человеческого достоинства перед интеллигентом, перед барином. И вот теперь нам приходится привыкать к другому подходу, к другой точке зрения на разделение труда. И это не так просто, потому что подход закладывается здесь в человека с детства, и не словами красивых песен, а делом. У микрофона Нина Воронель.

Нина Воронель: Дочь моих американских друзей - из семьи, где отец профессор физики, человек, занимающий очень высокое положение в своем университете, так вот эта дочь пожелала после окончания школы поступить не в свой университет, а в университет в городе Бостоне. Что означает для семьи лишние 3-4 тысячи долларов в год. И родители, люди очень состоятельные, заявили ей, что если она настаивает на своем капризе, то она должна сама обеспечить основную часть этой суммы. И вот девочка 17 лет, будучи ученицей последнего класса школы, то есть накануне выпускных экзаменов, нанялась в кафе мыть посуду. Она работала полный рабочий день, а именно: сразу после школы и до позднего вечера она отправлялась в это кафе, мыла там посуду, собирала объедки, выбрасывала их и выносила что-то, а поздно вечером, после рабочего дня, она готовила школьные уроки. Ее родители, люди очень состоятельные, ничуть не беспокоились, что дочь зарабатывает таким образом, что дочь надрывает здоровье. Они, впрочем, как сама дочь и ее друзья, и друзья родителей, находили такую постановку вопроса вполне естественной: если девочка хочет настоять на своем, она должна знать цену своих желаний. А уж как она заработает, чтобы эту цену оплатить, это ее дело. И уж наверняка никто не видел ничего зазорного в том, что профессорская дочка моет после школы посуду.

У меня произошла в ранней юности ужасная история, из-за которой я поссорилась со своей любимой школьной подругой. Она закончила экономический факультет университета и не могла найти работу. Отца у нее не было, мать была тяжко больна, они страшно бедствовали. Как-то она пришла ко мне, моя мама ее кормила. На ней было совершенно очаровательное двухцветное платье. И она мне объяснила, что она сшила сама это очаровательное платье из двух старых платьев своей матери. Это действительно была очень красивая работа, и у нее был замечательный вкус и прекрасные руки. И я ей сказала: “Слушай, вот выход: ты можешь стать портнихой”. Вы знаете, по сути, с тех пор мы больше не дружили. Она отодвинула чашку со звоном, лицо ее пошло красными пятнами, и она сказала мне: “Неужели я кончала институт для того, чтобы мерить платья на чужих дам? Неужели я для того училась?” Я сказала: “Но ведь ты делаешь это прекрасно - посмотри, как получается! И ты можешь заработать, и ни от кого не будешь зависеть”. Она сказала: “Ты думаешь, значит, что я ни на что другое не способна? Ну что ж, я не знала этого!” И она встала и ушла. Я знаю, что потом она устроилась чертежницей в какое-то бюро, ее научили проектировать унитазы, и когда ее спрашивали, кто она, она с гордостью отвечала: “Инженер-сантехник!” Это было почетно. И таким способом она могла войти в приличный круг и выйти замуж, поскольку если вас спросят, кто ваша жена, а вы скажете, что портниха, то, действительно, в России это нехорошо, это значит, что ваш брак - это мезальянс, потому что кто же женится на портнихе?
Я знаю многих людей, приехавших из Советского Союза, которые несчастливы здесь, потому что понизился их социальный статус. Один, например, был в Киеве инженером, а здесь работает техником. Он прекрасно зарабатывает, у него есть свобода, есть возможность поехать в Лондон или в Париж без характеристики парткома и профорга, а он - несчастлив. Почему, спрашивается? Потому что теперь он не может сказать про себя с гордостью: я – инженер! И, вдруг, оказывается, что именно это было нужно ему для самоуважения. Идея равенства пока недоступна ему.

Мария Розанова: И вот я читаю заметку в американской газете. “За овощным прилавком вашингтонского супермаркета недавно появился новый продавец по имени Тедди. Он отвешивал кочаны капусты и картофель местным жителям, и те, кто его узнавали, интересовались здоровьем его отца”.

Новый продавец овощей Тедди - это Тедди Мондейл, старший, 19-летний сын вице-президента США. Вот на подобных актах люди учатся равенству и уважению к чужой работе.

Галина Келлерман: Когда в моей иерусалимской квартире начинает течь унитаз, я приглашаю слесаря. Ко мне приходит аккуратный лысый человек в очках, осматривает унитаз и говорит: нужно сделать то-то и то-то, ремонт будет стоить столько-то. Я соглашаюсь или торгуюсь и, придя к окончательной цене, мой слесарь начинает работать. Кончив, он убирает за собой, просит стакан воды, если жарко, и, оглядев гостиную, удивляется: “И много же у тебя книг!” В Израиле нет вежливой формы на “вы”. Начинается разговор. Расспрашивающей стороной оказывается слесарь. Его интересует, когда я приехала, как получила визу, действительно ли в СССР такой антисемитизм, почему я выбрала такую странную специальность. “Что, за это денег, что ли, много платят?” – допытывается он. Выяснив, что это просто интересно, он улыбается чуть-чуть снисходительно - евреи всегда любили немного чокнутых грамотеев. Так, постепенно, я прониклась идеей равенства. Плюралистическая идея о том, что у разных людей разные ценности, одни не обязательно хуже, чем другие. Да, я знаю несколько языков, лингвистику, литературу, но зато совсем не знаю ни классического, ни современного джаза, ничего не понимаю в футболе, в машинах, в курсах акций и в разведении цветов. В Союзе, где старые грымзы учили нас с детского сада и школы, что все люди у нас равны и все профессии почетны, при этом негласно существовало общественное соглашение, что любить Пушкина лучше, чем играть в домино, удить рыбу и танцевать на танцплощадке, что стать инженером лучше, чем рабочим или продавцом.

Александр Галич: Каким-то непостижимым образом принцип всеобщего равенства, о котором так долго мечтало человечество, оборачивается, прежде всего, презрением к труду, который направлен как бы на то, чтобы помочь другому. Пожалуй, я не видел никакой другой страны, где бы вот так вот презрительно относились к, так называемому, “черному” труду. Я не знаю ни одной девушки, работающей продавщицей, которая бы не врала и не говорила бы знакомым о том, что она учится или о том, что она на каких-нибудь курсах. Никто никогда не признается, что он работает в сфере обслуживания. Это парии! Они заранее объявлены париями! Люди стыдятся своего труда. Это очень страшно. Это, пожалуй, самое страшное, что могло произойти с людьми. В стране, где объявлен труд делом славы, делом доблести и геройства, люди стыдятся труда.

Мария Розанова: И мы можем, мы должны учиться у Запада отношению к работе. Как к чужой работе, так и к своей собственной.