Иван Толстой: Слушателям Радио Свобода со стажем имя Глеба Александровича известно очень хорошо, еще лучше они знают его голос – полнообъемный, округлый, с неправдоподобно ясной артикуляцией. Казалось, что ему впору преподавать дикцию в театральной студии.
Глеб Рар был известным в эмиграции журналистом, историком и церковным деятелем. Он и на Свободе вел по большей части религиозные передачи. Глеб Александрович – крупнейший сторонник объединения Русской Церкви после падения советской власти, председатель Свято-Князь-Владимирского Братства, сотрудник НТС (Народно-Трудового Союза).
Семья Раров очень известна и в Русском Зарубежье, и в новой России. Брат Глеба Александровича Лев – общественный деятель, сыновья Александр и Волик – журналисты, в разные годы связанные с Радио Свобода, а Александр – автор книги о Владимире Путине, в основу которой положены архивы нашего радио. Жена Глеба Александровича и его многолетний помощник, Софья Васильевна, - дочь знаменитого издателя журнала "Часовой" Василия Орехова.
В этом году московское издательство “Русский путь” выпустило 700-страничный том воспоминаний Рара “…И будет наше поколенье давать истории отчет”. Автора уже нет в живых, он скончался в 2006-м. Но задолго до этой книги, десять лет назад я записал большую беседу с Глебом Александровичем в его доме под Мюнхеном. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию третью часть разговора, относящуюся к годам работы на Радио Свобода. Предыдущая часть нашей беседы прервалась на том, что в 1960-м Глеб Александрович с семьей получил по линии НТС работу в Японии.
Глеб Рар: Был один человек, который заведовал Дальневосточным отделом на Радио Свобода. Он выслужился в генералы и ушел в отставку. И он меня уговаривал изо всех сил перейти на Радио Свобода. Но мы только что приехали в Японию, нам было так интересно, чтобы сразу уезжать из Японии опять...
Иван Толстой: А он вас звал в Мюнхен?
Глеб Рар: Он говорил, что без этого нельзя, что надо обязательно. Может быть, мы вас опять отправим в Японию… А мы только что приехали и, в общем, я уклонился. Хотя он говорил, что то содержание, которое я вам предлагаю, вам никто другой не предложит. Наверное, так и было, но так случилось. Потом мы вернулись в Европу в конце 1963 года, уже имея четверых детей, опять на нищенское НТСовское содержание. Было очень трудно, но все равно какой-то гонор: как же я столько лет уже работаю в НТС, куда же я пойду только зарабатывать деньги на радиостанцию? Там, наверное, ничего такого нельзя делать. Оставался так до тех пор, пока мне в самом Франкфурте не сказали, что, в общем-то, у нас финансы настолько ухудшились, что работать в закрытой системе, то есть по связям с Россией, мне больше нельзя будет, нельзя это финансировать, что мне могут только предложить при издательстве “Посев” делать переводы тех книг русского самиздата, которые “Посев” будет издавать по-немецки. При НТСовской оплате, а не по той оплате, которую я, как переводчик, могу всюду иметь. Они не могли иначе, но я тоже не хотел.
В конце концов, появился Шенфельд. Он поддерживал связь и НТС, и Радио Свобода с Окуджавой, с этим кружком. И он в “Посеве” мне говорит: “Мы сейчас открываем балтийские редакции. Вы же латышский знаете. Поступайте туда”. Я решил попробовать. Поехал, представился на радиостанции, как кандидат на участие в латышских передачах. Выдержал. Тогда, правда, латышей там еще не было. Был литовский профессор-лингвист, он проверил, знаю ли я латышский. Конечно, я его знал, вырос там. Знаю не академически, конечно, но разговорный знаю полностью.
Иван Толстой: А кто был этот литовский профессор-лингвист?
Глеб Рар: Чигинскас. Он потом руководил Литовской редакцией. Потом раздается звонок от Саши Перуанского: “Ты что, с ума сошел? Зачем тебе у латышей? Ты у нас попробуй”. Я опять поехал, записал два скрипта, которые в тот же день пошли в эфир. И во Франкфурте они даже удивились, что я только что туда поехал, и уже - в эфире. Саша Перуанский мне выколотил сразу 12-ю группу, что тогда не всем давали сразу, и я начал работать на станции. Потом перетянул семью туда, а когда я уже должен был идти на пенсию, пошел к Матусевичу, главному редактору. Вы, наверное, знаете, кто такой Матусевич, что о нем говорят и как о нем отзываются. Я должен сказать, что все, что касается его скверных манер, неумения тактично разговаривать, соответствует и моей оценке. Тем не менее, он редко терял из виду интересы дела. Я к нему пришел и сказал, что хотел бы после того, как выйду на пенсию, еще немножко что-то делать. “Балтийский маяк” они закрыли под нажимом эстонцев из Вашингтона, религиозные передачи передали Алене Кожевниковой. “Что вы можете предложить?”. Я сказал: “Я предлагаю новую программу - “Партнер – Германия”. “Да! Столько-то в месяц будете получать”. Так что у меня самая лучшая память о Матусевиче.
Иван Толстой: За два десятка лет работы Глеб Александрович вел у нашего микрофона многие программы. Одна из них – религиозная передача “Не хлебом единым”.
Глеб Рар: “Не о хлебе едином жив будет человек: Но о всяком глаголе, исходящем из уст божиих”. Второзаконие, глава 8, стих 3, Евангелие от Матфея, глава 4, стих 4.
Это воскресенье в церковном календаре значится как “неделя перед Просвещением”. Просвещение - праздник Богоявления или Крещения Господня. Вместо рядового Евангелия читается Евангелие предпраздничное, самые первые строки Евангелия от Марка, говорящие нам о Святом Иоанне Крестителе.
Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия, как написано у пророков: вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему.
Явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и Иерусалимляне, и крестились от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои.
Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и ел акриды и дикий мед.
И проповедовал, говоря: идет за мною Сильнейший меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его; я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым.
Из другого Евангелия, Евангелия от Луки, мы знаем, что незадолго до рождения младенца Иисуса Святая Дева Мария побывала у своей родственницы Елизаветы, которая тоже ждала ребенка. Этот ребенок и был будущий Иоанн Креститель. И, как повествует евангелист Лука, “он радостно взыграл во черве матери своей, когда к ней пришла будущая Матерь Божия”. Встречались ли Иисус и Иоанн в детстве? Об этом Евангелие не упоминает. Но вероятно, что связь между ними во всяком случае прервалась с того времени, как Иоанн ушел жить в пустыню, в то время как Иисус до 30-летнего возраста продолжал жить в семье в Назарете. Ведя жизнь подвижника-аскета, Иоанн сознавал себя предтечей, пророком и проповедником, возвещающим непосредственно грядущее явление Спасителя.
Иван Толстой: Программа “Не хлебом единым”. 14 января 1984 года. Мюнхенская студия. Ведущий – Глеб Рар. Глеб Александрович продолжает свой рассказ, записанный на магнитофон десять лет назад.
Глеб Рар: Сначала на новостях я сидел, только отдельные скрипты писал, но с самого начала у меня были свои скрипты. Помню, самый первый мой скрипт был, когда я на два дня приехал. Андрей Тенсон написал “Анализ советской автопромышленности”, и Перуанский мне сказал написать на эту тему”. Я написал свой первый скрипт на радиостанции. Потом на самые разны темы писал отдельные скрипты, если что-то случалось, но довольно рано мы начали разговор о религиозных передачах. У радиостанции в тот момент была только 10-минутная проповедь каждое воскресенье отца Александра Шмемана. Американцы решили, что этого маловато, и мне предложили делать эту программу. Программу мы назвали “Не хлебом единым”, а еженедельная проповедь отца Александра туда входила как обязательная составная часть - все остальное я мог добавлять. Это была первая моя передача. В какой-то момент началась критика, что эта передача “overly orthodox”, чрезмерно православная, что я не учитываю, что Советский Союз - многоконфессиональное государство, надо всем давать возможность. Я созвал совещание главных редакторов мусульманских редакций, изложил им эту проблему. На что мне главный редактор Туркменской службы сказал: “Глеб Александрович, мы же все попали в плен к немцам как советские парни, ничего мы о нашем исламе не знаем. Вы уж как-нибудь…”. Потом одно время добивался в Нью-Йорке Аксенов-Меерсон, чтобы ему передали эти передачи. Я пробные его передачи слушал, они мне совершенно не понравились. Например, он, как сторонник того, что надо реформировать православное богослужение, чтобы все понимали, говорил, что надо на русский язык переходить, тайные молитвы читать громко, и так далее. И прислал мне запись богослужения. Он уже к тому времени был священником. Хор поет, а он там громко в алтаре читает эти тайные молитвы. Ни хора, ни его понять невозможно, это каша полная. Я дал прослушать эту передачу американцам - конечно, это нельзя было давать. Но они на меня все-таки здорово начали нажимать, а Алеша Лёвин мне дал неправильный совет: “Не сдавайся, держись, говори, что только православное нужно”. Тогда у меня действительно отняли, и на какое-то время отдали Меерсону. Но за меня вступился не кто-нибудь, а Александр Исаевич! Он потребовал, чтобы меня послали репортером на получение им Темплтоновской награды в Лондон. Я туда приехал, там было только десять избранных журналистов, и он во всеуслышание на пресс-конференции завил, что считает, что Рару надо передать религиозные передачи Радио Свобода. Что и было сделано сразу. Когда опять начались разговоры, что они “слишком православные”, я начал думать, как хитрить. А мне дали шесть дней в неделю на получасовые религиозные передачи (только в четверг не было) в связи с надвигавшимся тысячелетием Крещения Руси. Заходит ко мне Аркадий Львов, одесский писатель, и говорит: “Глеб Александрович, у вас опять проблемы? Вам опять говорят, что вы “слишком православные” передачи делаете?”. “Да”. “Знаете что? Ни мусульмане, ни баптисты тут вообще ни при чем. Вот у вас остался свободный день - четверг. Посоветуйте американцам, чтобы они дали мне их, я буду делать о современном иудаизме раз в неделю, и можете не беспокоиться за все остальные дни”. Ровно так и было. И весь этот период - с 87 по 89 год (там была только переименована главная передача, которая стала называться “Россия христианская. Тысячелетие второе”, но фактически это было продолжение) - шесть дней в неделю по полчаса. Заполнить было очень трудно, это каждый журналист понимает, но я делал такие вещи: читал просто хорошие книги, которые были изданы в эмиграции, к 950-летию Крещения Руси, например, белградский сборник, очень хороший, использовал очень много текстов не моих, не сам писал, а просто использовал. Шмелева “Богомолье” по кусочкам, как дополнение к каждой передаче - сколько помещалось. Митрополита Анастасия о религиозности Пушкина. В эмиграции сколько угодно литературы на эту тему, так что технически - сколько хватало у меня самого сил просто нарезать и составить. Очень этому содействовал Франк Шекспир, тогдашний директор станции, чрезвычайно симпатичный человек. Наверное, у него свои инструкции были, чтобы в связи с тысячелетием Крещения Руси развить как следует, раскачать кадило. Что он и делал через меня. Так что это - самые основные мои передачи, и они продолжались довольно долго, до того, как я вышел на пенсию - тогда эти передачи передали Алене Кожевниковой. Шмемана уже не было в живых. Я в свое время заменил Шмемана отцом Георгием Бениксеном из Калифорнии. Он – рижанин, был лагерным священником в “Колорадо”, я его оттуда знал, очень культурный, хороший человек. Эти шесть программ, это не было все одно и то же. Одна была нормальная, “Не хлебом единым”, по субботам, одна - молодежные церковные проблемы, хроника церковной жизни, потом исторические материалы… В общем, под разными названиями эти шесть были. Один раз мне позвонили по телефону ночью, в воскресенье вечером: “Мы слушали вашу передачу “Не хлебом единым”. Мы - группа священников. Мы очень благодарим за передачу и провозглашаем вам многая лета“. И поют по телефону “Многая лета”. Вот такой случай был, это один из немногих откликов, которые я получал на свои передачи, почтовых откликов серьезных практически не было. Сокращать начали религиозные передачи после 1989 года, но тогда появилась возможность делать “Балтийский маяк”. Вначале на четырех языках объявляли – по-литовски, по-латышски, по-эстонски, и, наконец, я говорил: “Балтийский маяк”!
Глеб Рар: “Балтийский маяк”. Семь человек заявили было о своем намерении баллотироваться на выборах президента Литвы. Однако пятеро из них были вынуждены или не пожелали, в конце концов, выдвинуть свою кандидатуру.
Иван Толстой: Еще одной программой, которую готовил Глеб Рар, была передача “Путь и жизнь”.
Глеб Рар: “Остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим” (Книга пророка Иеремия, глава 6, стих 16).
Иван Толстой: Я спросил Глеба Александровича, что он думает по поводу сложного конфликта, который возник в русской редакции в середине 70-х годов, когда главный редактор Владимир Матусевич на программной летучке сказал, что “мы – не русское радио; наш слушатель живет на всем пространстве Советского Союза, и мы передаем наши программы для всех национальностей, для всех культур, для всех вероисповеданий; другими словами, мы не русское радио, мы – советское радио”. Это вызвало бурю возмущения у некоторых сотрудников русской редакции. А что думает по этому вопросу Глеб Рар?
Глеб Рар: Мы - не русское, конечно. Я думаю, что моя позиция была бы такая, что это - американская радиостанция, но в условиях холодной войны она дает совершенно четкую возможность для русских антикоммунистов вести диалог со своим народом. И я могу сказать так: были моменты, когда я понимал, что я что-то хотел бы сказать в эфир, но не мог, потому что это американская станция, но не мог, потому что это прямой запрет начальства (и я сейчас приведу пример), но, в принципе, меня никогда никто не заставлял говорить что бы то ни было, что я бы считал неправдой и преувеличением. Я говорил то, что я думаю, но только не всё, что я думаю. Я даже не говорил бы о том, что Тольцу, скажем, передали историческую программу - можно было создать две программы, одну - о Компартии, другую - о России. Но ничего, это не так страшно. А я готовил в 1981 году передачу к 70-летию убийства Столыпина. У наc, как-никак, свободным сотрудником был Аркадий Петрович, и я от него получил материал к этой передаче. Но очень в этот период против меня почему-то вставал Лодезен. В Мюнхене, в Русской редакции, его слово было абсолютным законом. В данном случае, когда он не пропустил мою передачу о Столыпине, кто-то из наших американцев звонил в Вашингтон, а там ответили (свои же, американцы), что то, что Лодезен сказал, то и должно быть, они ему дали полномочия. Ко дню 70-летия убийства Столыпина передачи не было, несмотря на то, что я психологически подготовил почву тем, что до этого давал такие же обширные передачи о Керенском, с которым я лично встречался, с обоими сыновьями которого я знаком был. Наверное, их уже обоих нет больше. Младший сын Керенского - мой двойной тезка, Глеб Александрович. Оба сына - в Англии. Я с ними подготовил передачу об их отце, и тоже большую. Поэтому, когда мне Лодезен сказал, что про одного человека не нужно такую большую программу делать, я спросил: “А Керенский?”. “Ну, да…”. Но не прошло и каких-то там недель, как Лодезин исчез, и ровно через год появился Джордж Бейли. То есть он появился раньше, но через год он сидел в кресле начальника Русской службы. Я пошел к нему и сказал: “Год назад Лодезен не пропустил эту мою программу. Если вы позволите, я ее пущу”. “Да, да, у нас, конечно, никой цензуры нет. Конечно, можете”. Все! К 1971 году. Это был наиболее яркий случай политического вмешательства в мои передачи.
Иван Толстой: А какая была на самом деле причина глубинная?
Глеб Рар: Я думаю, что это связано с психологией Лодезена, который где-то что-то о России выучил в левых американских университетах. Столыпин был реакционной фигурой. Между прочим, потом, когда умер архиепископ Василий Кривошеин, опять похожая ситуация создалась. Я архиепископа Василия Кривошеина, который был представителем Русской Церкви (не Зарубежной) в Брюсселе, несколько раз посещал секретно. В эмиграции никто не знал, он сам мне предложил эти встречи. “Посев” давал материал, который он привозил из России, о положении церкви, но никто об этом не знал. Доверительная цепочка была. Он умер в Петербурге, отслужив литургию в том же самом Преображенском соборе, где его крестили в свое время - кончил службу, вышел, разоблачился, сел и умер. Но в одну из последних наших встреч в Брюсселе, он мне подарил часть своих воспоминаний, а именно - главу “1919 год”. Причем под его мирским именем - Дмитрий Кривошеин. И сказал: “Я хочу, чтобы и об этом память осталась”. Ротаторная эта штука была. Это значит, что когда все Кривошеины уже были на юге, у белых, он застрял в Москве под каким-то чужим именем, учился в университете даже, потом решил пробираться к белым. Вот эпопея, как он из Москвы (тут его сколько раз хватали, сажали, чуть ли не расстреливали), в конце концов, выходит к белым. Последний этап, как в какой-то деревне он запрятался, ему там мужички говорят, что белые уже в следующей деревне. Он до рассвета выходит в поле, там бабы уже работают, картошку копают: “Ты, сынок, не ходи туда, там белые, они тебя расстреляют”. Он только что не говорит им, что к белым и хочет. В общем, очень романтично описано, как он приходит в эту деревню, никаких постов, но встречает на деревенской улице белого унтера “с добродушным русским лицом”. Я все это сделал в память Кривошеина - хотя он архиепископ, но у него есть и такая история. И из этой истории его переход фронта взял. Мой редактор, по моему же выбору, был Туманов, потому что я считал, что в смысле русского языка он очень правильно решал всякие проблемы, был не таким мягким и лентяем, как Грегори. Туманов был редактор, свое дело выполнял, но вдруг эта передача застопорилась. Теперь-то я понимаю, почему. А тогда… Иду к Туманову: “Нет, я еще не посмотрел”. Потом: “Я еще с Грегори должен посоветоваться”. Потом еще что-то. В конце концов, он сказал: “Надо тут вычеркнуть слова “белый унтер-офицер с добродушным русским лицом” - унтер-офицеры не бывают такими”. Ну, хорошо, вычеркнем “добродушное лицо”. Но потом я понял, в чем дело.
Иван Толстой: Для тех слушателей, кто не знает, о ком идет речь, поясню, что Олег Туманов был агентом КГБ, проработавшим в Русской редакции с середины 60-х до 86-го года. Он спешно бежал в СССР и умер в Москве в середине 90-х.
В 83-м тот же Олег Туманов в 30-летнему юбилею радио подготовил интервью с рядом сотрудников. Вот разговор с Глебом Раром. Ведущий – шпион Туманов.
Глеб Рар: “Россия вчера, сегодня, завтра” – единственное, пожалуй, название программы, не нами самими придуманное. Осенью 1961 года поступило на нашу радиостанцию окольными путями письмо от школьника из Московской области:
“Мне 16 лет и я не очень разбираюсь в политике, но, слушая ваши радиопередачи, я стал больше понимать то, что происходит у нас, в России, и за рубежом. Наши ребята не проявляют особого интереса к политике, хотя их и заставляют сидеть на политинформации. Некоторые задают вопросы лектору, читающему лекции о международном положении, учителю истории. Ну, вы сами догадываетесь, какие ответы они получают. Поэтому я предлагаю открыть на радиостанции рубрику под названием “Россия вчера, сегодня, завтра”, в которой вы бы давали советы, разъяснения, факты и ваши взгляды насчет происходящего в России”.
Письмо 16-летнего школьника почти 22 года назад. Тогдашнему школьнику теперь 37-38 лет, и каковы его жизненные пути, мы не знаем, но завет храним. Правда, не в советах видим мы свою задачу. Задача - в фактах. Фактах России вчера, объясняющих иногда то, что творится в России сегодня, фактах, которые, быть может, помогают уяснить себе вероятные, возможные, мыслимые или чаемые пути России завтра. Нельзя жить, не ощущая, не зная своего прошлого. Я имею в виду, нельзя жить сознательно, понимая, что кругом творится. В программах “Россия вчера, сегодня, завтра” мы стараемся содействовать пробуждению национальной памяти.
Иван Толстой: Глеб Рар, выступление 1983-го года. И снова обратимся к записи 2002-го. Я спросил Глеба Александровича, какой итог он мог бы подвести годам работы на Свободе? Как мог бы сравнить с годами труда в Народно-Трудовом Союзе (НТС)?
Глеб Рар: Прежде всего, я ретроспективно очень жалею, что я так поздно из Франкфурта перешел на радиостанцию Свобода, это надо было делать гораздо раньше. Почему? По той простой причине, что я, как журналист, заинтересован в контакте с читателем или слушателем. “Посев”, для которого я работал, издавался тиражом в несколько тысяч экземпляров, но сколько из них попадало в Россию? Может быть, сотни. Как только я вышел в эфир радиостанции Свобода, я почти физически почувствовал, что меня слушают, я не знаю, сколько, но, может быть, даже миллионы. В какие-то периоды, когда были острые, горячие новости, конечно, радиостанцию слушали очень много, и мне приходилось и здесь, и в Москве встречать людей, которые меня по голосу узнавали: “А! Вы с Радио Свобода! Я вас слушал”. Это был очень мощный инструмент. Такого инструмента ни у русской внутренней оппозиции советскому режиму, ни у диссидентов не было. Уже одно это определяет ценность и значимость Радио Свобода. Именно такого органа надежной информации и более или менее правильных политических комментариев не хватало. В конце концов, если мы посмотрим на западные страны, всюду там есть или “Нью-Йорк Таймс”, или “Таймс” в Лондоне, или есть в Париже “Фигаро”, у всех есть какое-то центральное издание. У нас, у российской оппозиции, центрально чего-то, будь то радио, будь то газета, не было. “Посев” бывал, временами, очень хорош, но сколько экземпляров попадало, куда надо? Второе -действительно, радиостанция отличилась от “Голоса Америки”. То был откровенный, честный, именно голос Америки, который комментировал события в России, а тут была возможность самим диссидентам, оппозиции, самим русским силам дать звучать своему мнению. Это мнение практически не ограничивалось, хотя я и говорил о некоторых случаях, когда мне затыкали рот, но этого было очень мало. В принципе, любой человек мог говорить, не приспосабливаясь, то есть не оппортунистически, не подлаживаясь под американские вкусы, а именно говорить, что он хочет. Может быть, не всегда всё. И в этом плане, я думаю, что радиостанция играла очень большую роль. Остается ли сейчас за ней это же значение? Нет. Потому что, слава богу, развиваются свои СМИ в России, и я очень далек от точки зрения, что там зажимают НТВ, что нет независимых СМИ. Независимых СМИ не бывает. Одни зависят от какого-то правительства (в случае нашей радиостанции - даже от иностранного), другие зависят от финансистов, третьи - от какой-то партии, Так что независимое радиовещание, это когда они предоставляют журналистам широкий диапазон для обсуждения проблем. Радиостанция такой была, надеюсь, и осталась. Теперь, что касается ее теперешней роли. Мы когда-то говорили, что мы заменяем провинциальную прессу в России. Не знаю, радиостанция не провинциальная, она сидит в Москве, но думаю, что совсем такого значения как в те годы она не может иметь просто потому, что есть русские станции. С другой стороны - для корректировки деятельности российских СМИ. Во всяком случае, никакого вреда не может быть, только надо отдавать себе отчет в том, что это - американская станция, которая помогает тем избранным русским, которым она считает нужным помогать.
Иван Толстой: И в завершение передачи - еще один фрагмент программы “Россия вчера, сегодня, завтра”. Ведущий - Глеб Рар.
Глеб Рар: “Россия вчера, сегодня, завтра”. Не кончен, не доведен до конца старый русский спор славянофилов и западников. Тезису западничества, петровского “окна в Европу” продолжает противостоять антитезис самобытности, особенной стати России. Синтез не найден, и, судя по ожесточению, с которым ведутся, порой, споры в наши дни - и в самиздате, и в зарубежных изданиях, а, подспудно, полуприкрыто, порой, и в официальных изданиях в стране - спорящие далеки не только от синтеза и примирения, но даже от самого простого понимания друг друга, понимания того, что другой говорит или имеет в виду. Валерий Чалидзе помещает в нью-йоркской газете “Новое русское слово” статью “Хомейнизм или национал-коммунизм?”. Через две недели в иностранной печати появляется статья-заявление Солженицына “Я - не русский аятолла”. Между тем, у истоков знаменитого спора между классическими славянофилами - братьями Киреевскими, Хомяковым, Самариным, Аксаковыми, с одной стороны, и классическим западниками –Чаадаевым, Грановским, Герценом, с другой стороны, понимания было куда больше. Попросту - был у них еще общий язык. Не единомыслие, конечно, но вещи они называли одними и теми же именами. Общий язык, позволявший и спор вести продуктивно, и на высоком уровне. Общая терминология. Сейчас мы услышим рассказ Бориса Шрагина, как сам он знакомился в Ленинской библиотеке с произведениями Киреевского, например. Ему, Шрагину, кандидату философских наук, представлялось, вплоть до этого знакомства с Киреевским, что славянофилы были какими-то “малообразованными бородачами, персонажами из пьес Островского”. Делает честь моему коллеге Борису Шарагину, что он в этом открыто признается. Но не делает чести нынешним спорщикам, если они пользуются терминологией старого спора славянофилов и западников, не вникая в суть обсуждавшихся в этом споре вопросов, и не пытаясь свою полемику тоже вести на уровне повыше “необразованных бородачей”, будь то персидские аятоллы, будь то персонажи Островского. Участников современного движения за духовное и религиозное возрождение, членов Бердяевского кружка в Ленинграде в первой половине 60-х годов, участников религиозно-философских семинаров молодежи в разных городах страны, в наши дни называют иногда нео-славянофилами. Но, прежде чем говорить о нео-славянофилах, надо, конечно, знать, что такое сами славянофилы. И Борис Шарагин начнет сегодня небольшой цикл бесед об одном из основоположников этого течения мысли - Иване Киреевском. Но поскольку речь уже зашла о терминологии, я хочу отчасти предвосхитить рассказ Бориса Шрагина и указать, что термин “славянофилы” и “славянофильство” сам не точен и может ввести в заблуждение. Возник он случайно и закрепился за группой мыслителей, в которую входили Аксаковы, Киреевский и Хомяков, тоже случайно. Сам Иван Киреевский как-то в письме Хомякову даже резко отгородился от термина “славянофильство”, предпочитая характеризовать свое направление как “православно-славянское”. Покойный профессор Православно-богословского института в Париже отец Василий Зеньковский, автор известной двухтомной “Истории русской философии”, писал, что еще правильнее было бы называть это направление “православно-русским”, ибо в сочетании православия и России - та узловая точка, в которой все мыслители этой группы сходятся. Милюков не видел православного компонента славянофильства. Он, в отличие от Зеньковского, писал, что славянофильство - направление мысли, сложившееся из националистического протеста против заимствований с Запада, из философски-исторической теории национальной самобытности, формулированной при помощи немецких философских систем Шеллинга и Гегеля и панславистских симпатий, подогреваемых в течение столетия фактами национального возрождения западных и южных славян. Но славянофильство, споря с западничеством, далеко не во всем от него удалялось и отходило. Иван Киреевский, как мы подробнее услышим от Бориса Шарагина, назвал свой журнал “Европеец”. Сводить славянофильство к антизападничеству нельзя. Его основа, решающий момент умонастроения славянофилов, не в критике Запада, а в постулате, в отстаивании своеобразия России, сердцевину которого они видели в русском православии. И если и было у классических славянофилов антизападничество, оно смягчалось их христианским универсализмом. Еще одна крайне важная отличительная черта славянофилов. У них вера в правду церкви и в великие силы России сочеталась с действительной защитой свободы. Философия свободы у Хомякова, защита политической свободы у Аксаковых, выступление Самарина против неравноправного положения латышей и эстонцев в Прибалтийском крае, изнутри были связаны с духом их учения. Все славянофилы стойко защищали свои учения, и все пострадали от близорукого правительства. Аксакову была запрещена постановка его пьесы, Киреевскому три раза закрывали его журнал, Хомяков вынужден был печатать свои богословские произведения заграницей, в Праге, а Самарин за свои письма против онемечивания Прибалтийского края был посажен в Петропавловскую крепость. Это - историческое свидетельство их верности началу свободы.
Иван Толстой: А недавно московское издательство “Русский путь” выпустило 700-страничный том воспоминаний Рара “…И будет наше поколенье давать истории отчет”. Здесь о чем-то рассказано меньше, чем в наших беседах, а о чем-то гораздо больше. И конечно, в книге множество семейных уникальных фотографий. Автора уже нет в живых, Глеб Александрович скончался в 2006-м.
