(Песня “Когда фонарики качаются ночные”)
Иван Толстой: Московское издательство “Астрель” выпустило книгу Максима Кравчинского “История русского шансона”. В исследовании 860 страниц. А на взгляд автора лет русскому шансону еще больше.
Такое красивое французское слово “шансон” в России в последнее время воспринимается как настоящий, чистый блатняк. Это случайно или не случайно? Шансон в России действительно равен блатняку или это чьи-то шутки, которые все восприняли и повторяют теперь, что шансон это блатняк, а на самом деле вы пишете вовсе не о блатняке, а о каком-то шансоне, который нашим слушателям, может быть, не очень известен? Поясните, пожалуйста, смысл этого названия – “История русского шансона”.
Максим Кравчинский: В этой книге, которая стала квинтэссенцией всех моих предыдущих изданий, я ставил перед собой три задачи. Первая задача - развенчать образ шансона, как песни на узко уголовную тематику, как песни для маргиналов. А чтобы это сделать, стояла вторая задача – надо было дать определение жанру и понять, что же такое шансон и по-русски, и по-французски. К сожалению, вы абсолютно правы - в глазах общественности до сих пор между шансоном и блатной песней стоит знак равенства. На мой взгляд, это случилось по двум причинам. Во-первых, сюжетная песня, каковой шансон является, она всегда зеркало жизни и, как следствие, выход русского шансона или блатной песни из подполья совпал с криминализацией общества. Эти песни, в основном, отражали ту эпоху, их заказывали условные “малиновые пиджаки”. Эти певцы пели про них, потому что они платили за это. А запретов не было, и по телевизору можно было встретить клипы типа “Братва, не стреляйте друг в друга!”. Ничего удивительного, что в массовом сознании эти песни ассоциировались именно с блатной составляющей. Сегодня русский шансон гораздо шире, он включил в себя массу жанров, в этом заслуга (кто-то говорит, что вина) одноименного радио, но на сегодня можно смело говорить, что этот жанр, помимо песен на криминальную тематику, включает и сатирическую, и шуточную, и эмигрантскую, и одесскую, и нэпманскую песню, и – отчасти - бардовскую песню, и цыганский романс, и песню на дорожную тематику, и военные песни. В общем, почти как алмаз с 64 гранями, а, может быть, и больше. И вторая задача была - дать определение жанру. И у того, что сегодня по-русски зовется шансоном, я выделил четыре главных отличия. Во-первых, это песня почти всегда сюжетная, с четко прослеживаемой драматургией. Во-вторых, это песня, где чувства героев накалены до предела. Неважно, они со знаком плюс или со знаком минус, чувства героев всегда гипертрофированы, герои находятся или в крайних обстоятельствах, или, как минимум, в необычных. Третьей отличительной чертой является допустимость использования в такой песне жаргонной или простонародной речи. А четвертая составляющая это определенная музыкальная подача - и аранжировка, и голосовая подача. Артист, как правило, очень экспрессивно это делает – здесь допускается и надрыв, и слеза, и манерность определенная. Вот эти четыре составляющие присущи этой песне. Не всегда они все вместе выражены, но если большая часть из них представлена, человек сразу слышит, что это - шансон.
Иван Толстой: Максим, не могу не спросить вас по поводу оформления обложки. На обложке написано: “История русского шансона”, и в таком картуше, в медальоне таком, в рекламных целях: “1000 лет в судьбах, фактах и легендах”. Ну, знаете, “Россия - родина слонов”, шансон родился тысячу лет назад… Вообще, что это такое? Что это за хулиганство, простите?
Максим Кравчинский: Ну, это - оттолкнувшись от того, что этой песне присущи такие черты. Конечно, они шансоном тысячу лет назад не назывались. Но уже в Х веке (а более ранних свидетельств в истории нет), мы знаем, что были скоморохи, хотя очень мало, буквально несколько песен до нас дошло из их репертуара. Всякие заезжие иностранцы, которые описывали Россию, писали про них. И пели они те вещи, которые не с музыкальной точки зрения, но с сюжетной и текстовой полностью соответствуют жанру. Даже песня “Воры-скоморохи” о том, как ватага скоморохов зашла в деревню, ограбила старушку и довольная ушла. Чем не русский шансон? Было очень много скабрезных песен, где они описывали ухаживания разбитного скомороха, который приставал к монашенке. Очень похоже все это на то, что звучит сейчас. По поводу шансона еще одна ремарка. Я стал разбираться, что же такое шансон. Очевидно, что в русском языке это слово заимствовано. Как такие слова приходят в другой язык? Когда в своем нет того слова, которое в состоянии отразить это явление. Стал я разбираться, что же такое шансон для французов. Шансон, это не просто песня. Сейчас многие пытаются сделать прямой перевод и назвать этот жанр просто “русской песней”. Нет. Даже для французов шансонье - не обычный певец. Для обычного певца у них есть слово “шантёр” (chanteur), а шансонье это маленькие историйки, которые вбиты в песню, это на грани куплета балансирует, это всегда фривольно подается. Идет это от XII-XIII века. Первое кабаре - “Сосновая шишка” в Париже (кто-то называет “Черного кота” первым кабаре). Ги Эрисман, исследователь французского шансона, французскую “Сосновую шишку” относит к XV веку. И шансонетки - зарисовки из жизни мастеровых, всяких белошвеек и преступников - зазвучали примерно тогда.
Иван Толстой: То есть шансон, даже по-французски, это песня сюжетная?
Максим Кравчинский: Да, это определенный род песни. И, углубляясь в русскую историю, я понял, что те люди, которым по призванию, по профессии нужно было чувствовать язык, они это понимали раньше. Скажем, у Игоря Северянина есть стихотворение “Chanson russe” (оно так и называется - по-французски), написанное в 1910 году. Это классическая история о том, как муж уехал, а жена в деревне загуляла. Финал открытый, но понятно, что кончится все большой трагедией. Слово “шансон” есть в рассказах Булгакова, Тэффи использует его постоянно, именно для определения сюжета того, что они создали. Поэтому это не просто песня, это - определенная песня.
Иван Толстой: Тематическая песня, на определенный сюжет, определенную тему - таматизированная песня.
Максим Кравчинский: Да, именно так.
Иван Толстой: Но тогда позвольте вас спросить, как все-таки у вас в одном жанре уживаются и Федор Иванович Шаляпин, и Александр Николаевич Вертинский, и Миша Шуфутинский, и Высоцкий, и многие другие? Чем вы их объединили? Вертинский, по большей части, поет не свои песни, а песни лирические, стихотворения русских поэтов перекладывает на музыку:
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Почему ахматовское стихотворение? Или:
Над розовым морем вставала луна,
Во льду зеленела бутылка вина...
Почему это вы относите к шансону?
Максим Кравчинский: Конечно, Шаляпин шансон не пел, но он с этой песней опосредованно был связан, и мне было интересно показать отношение гения русской культуры к низкому жанру, к низшему жанру, к легкому жанру. Его дочка, Лидия Федоровна, приводит замечательную историю, как Шаляпин в 20-х годах оказался на концерте в Берлине, в театре “Синяя птица”, это такой театр миниатюр был, и там женщина со сцены пела “Бублички”. Шаляпин заплакал. И о Ростроповиче у меня такие истории в книге описаны. Они, кстати, никогда не делали различий - низкий жанр, высокий жанр… Хорошая или плохая музыка? Годится она для души или не годится? Что касается Вертинского, то тут все несколько сложнее. Дело в том, что в России вообще слишком много говорят о шансоне. Это больше, чем музыка, это некое явление, зеркало жизни.
Иван Толстой: Шансон в России больше, чем шансон.
Иван Толстой: Кстати, Бернес есть в вашей книге?
Максим Кравчинский: Рассказывается о Бернесе немного. Все вбить невозможно даже в 1000 страниц, а книга почти в 1000 страниц. Рассказывается в том контексте, что очень часто блатная, запрещенная песня звучала в советских фильмах. Это такой парадокс. Те же “Шаланды” или песня вора Огонька. В этом плане звучит имя Бернеса, но подробно не рассказываю. Так вот, возвращаясь к Вертинскому. Он, как и многие другие, оказался в эмиграции, а все, что оказалось в эмиграции, оказалось под запретом. И в советское время, если задуматься, блатной песней называлась не только песня на криминальную тематику, вернее, совсем не только. Туда входили в 20-е годы цыганские романсы, которые все были под запретом - к концу НЭПа их все запретили исполнять с эстрады, и они автоматически оказались где-то рядом с блатными песнями. Потом эмигранты. Как только Первая волна эмигрантов оказывается на Западе и начинает издавать там пластинки (я привожу выдержки из документа 1923 года), их пластинки запрещаются к вывозу: уничижительное отношение к мужику, воспевание буржуазного образа жизни. Все оказывается там. В итоге, когда зазвучала магнитофонная культура, когда появился Аркадий Северный и прочие, мы получили такой микс из блатных песен, из эмигрантщины, из цыганщины, который, в общем, назывался блатной песней. То есть блатной песней в советское время называлось все то, что не звучало с официальной эстрады.
(Песня “Над розовым морем вставала луна”)
Иван Толстой: Максим, а обсуждаете ли вы, наблюдаете ли вы такое интересное явление, о котором я сейчас подумал: если подпольные советские песни стилизовали эмигрантскую жизнь, какую-то былую, уже недостижимую, ушедшую куда-то, ностальгировали по ней, то эмигранты занимались встречным процессом, встречным ощущением - они ностальгировали, естественно, по России, они воспевали ушедшую, недостижимую, идеальную (хотя, может быть, и не идеальную, они в сатирических красках ее описывали) русскую жизнь. Где пересекались, в результате, эти две волны, которые катились друг на друга? Советская, которая катилась в своих мечтах на Запад, и эмигрантская, которая в своих мечтах катилась на Восток, сюда, в Россию? Был ли кто-то среди ваших героев, кто в творческом плане соединил и то, и другое, кто был на схождении этих двух волн, кто был тем белым барашком, который образуется, когда вода кипит?
Максим Кравчинский: Очень интересный вопрос. Я, если честно, даже в этом ключе и не размышлял, и не пытался сопоставлять, но вот попробую, экспромт такой. Действительно, когда все бывшие премьеры императорской сцены оказались там, в лице Юрия Морфесси и Надежды Плевицкой, они испытывали определенный кризис репертуара. Вертинский замечательно описал свою стычку с Морфесси и упреки ему: “Что же ты все про свои тройки поешь, когда уже давно паровозы ходят?”. Тогда именно в эмиграции были впервые записаны такие хиты как “Кирпичики” и “Бублички”. Хотя они были созданы в советской России как “песни нового быта”, во времена НЭПа, мы их знаем по записям эмигрантов. Они их немного переделывали, но там масса вариантов. И вторая волна востребованности советской песни появилась в 1940-е годы. Когда Советский Союз выиграл Вторую мировую, он стал очень популярен в мире, и все эмигранты, как один, как вы верно заметили, запели “Подмосковные вечера”, “Одессит Мишка” и “Костя моряк”. Здесь, конечно, это было делать непросто. Но если в годы НЭПа звучали такие песни экзотические, как тогда говорили, о Джоне Грее “лихом повесе с силою Геркулеса”, “Фудзияма”, “Есть в Батавии маленький домик”, то они очень быстро сошли на нет, и на пластинках они до нас не дошли, дошли только в виде нот. Я, кстати, работая над следующей книгой - “Песни НЭПа”, - встал перед большой проблемой. Даже ноты “Кирпичиков”, которые вышли тиражом миллион экземпляров, очень трудно сейчас найти, потому что они изымались из библиотек, их не хранили. Такие ноты, такие пластинки уже в 30-е годы говорили о вашей неблагонадежности и служили лишним камешком, чтобы отъехать по 58-й.
Иван Толстой: Вы упомянули “Песни НЭПа”. Замечательно, что вы об этом пишете, я с удовольствием буду читателем этой книги и надеюсь, что мы сможем рассказать о ней нашим слушателям, и, главное, дать послушать, как они звучат. Хотя я родился уже сильно после войны, но все-таки детство пришлось на ранние 60-е годы, и я помню, как какие-то, как раньше говорили, “деклассированные” мужчины во дворах, совершенно спившиеся, бомжи или из коммуналок выходившее в лиловых майках и пузырящихся трениках посидеть и покурить, “забить козла”… Сейчас уже, по-моему, никто козла не “забивает” ни в Москве, ни в Питере, а тогда во дворах эти деревянные столы со скамейками, врытые в землю, стояли, “козла забивали”. И вот выходил Семеныч, вечно всех достающий, полупьяный, и затягивал старые песни. Потом я понял, что это были песни нэповского времени. Даже в каком-то советском фильме конца 60-х, стилизованном под нэповские времена, описывающем нэповские времена, герой пел:
Мама, мама, что мы будем делать
Когда наступят зимни холода?
Ведь у тебя нет тёплого платочка,
А у меня нет зимнего пальта
Известен автор этой песни? Я подозреваю, что нет. Но будет ли эта песня в вашем собрании, известно, кто ее поет? Эта песня страшно брала меня за душу.
Максим Кравчинский: Да, эта песня упоминается в мемуарах того времени, причем даже чуть раньше НЭПа, и известен автор музыки. Вы пели, а я пытался вспомнить.
Иван Толстой: Простите, мне совершенно медведь на ухо наступил, но я ее страшно люблю.
Максим Кравчинский: У меня эта книга еще в разобранном состоянии, там масса журналов старых лежит. Но автор музыки известен - сейчас прямо не скажу, но я его находил в мемуарах. Она была безумно популярна. А говоря про послевоенное время, вы меня натолкнули на другую тему – это возникновение такой странной вещи как вагонные песни. Огромное же количество инвалидов, нищих. Это целая индустрия - конец 40-х - начало 50-х годов. Эдуард Хруцкий, замечательный автор детективов, описывает свою встречу в конце 40-х с каким-то, он не говорит имени, но очень известным в будущем поэтом-песенником, который просто в ресторане сорил деньгами. Он говорит: “А откуда же у тебя такие деньги?” Тот отвечает: “Да для нищих пишу, по вагонам поют”.
Иван Толстой:
О, я несчастный, я калека,
Не дайте горе перенесть,
Я половина человека,
Но я хочу и пить, и есть.
Пели в направлении города Пушкина, а мы в детстве ездили часто туда гулять в парке. Вот я помню, эти инвалиды на маленьких дощечках, все исчезающие инвалиды из Ленинграда тогдашнего. Вот еще что-то мне досталось, в 60-е они были. Хотя сейчас читаешь какие-то историко-журналистские, социологические обзоры, где говорят, что вскоре после войны всех выселили. Совсем не всех. Оставались по вагонам эти ветераны войны, собирали свои копейки.
Максим Кравчинский: Я там даже цитирую переписку замминистра МВД Круглова с кем-то из высшего партийного руководства о необходимости “большой чистки”. Наверное, они оставались, я их, к сожалению, не помню, но я нашел массу свидетельств в мемуарах и отрывки этих песен. И, конечно, квинтэссенция этого уже написана, автор известен – “Батальонный разведчик” Алексея Охрименко. Это уже на стыке фронтового фольклора и последующих вагонных песен.
(Песня “Ехал на ярмарку ухарь-купец”)
Еще одна большая тема, которую я поднимаю в книге, касаюсь краем, так как невозможно охватить все, каждая из этих тем достойна отдельной большой книги, это фронтовой фольклор, когда на фронте зазвучали песни, описывающие реалии именно военной жизни, часто положенные на мелодии известных блатных песен. Скажем, тот же Утесов переделал “С одесского кичмана” на “С берлинского кичмана”, и она была даже записана на пластинку, правда, после войны ее запретили. А была еще масса вещей просто народного происхождения - люди переписывали. Мой дед, который тоже оборонял Ленинград, пел мне крайне неприличную песню. Первую строчку я скажу, и люди старшего поколения наверняка ее знают:
Прибыл из Германии посол,
Длинный и горбатый, как осёл:
Отдавайте Украину и Кавказа половину,
А ни то на вас мы нападем!
Дальше все нецензурно, но песня была очень популярная и дожила до наших дней.
(Песня “А ночью лаяли собаки, а ветер гнал куда-то вдаль”)
Иван Толстой: Максим, как проходит поиск материалов, авторов, звуков, биографий? Вы - автор уже бог знает, какого числа книг, наверное, и метод уже выработан у вас?
Максим Кравчинский: Метод выработан. Работаю в Ленинской библиотеке очень много, к счастью, имею возможность ездить в Америку, где живут эмигранты Третьей волны, которые знакомят с более старыми эмигрантами иногда. Кто ищет, тот всегда найдет, надо знать, где искать. Иногда появляются сюрпризы. Скажем, была книга “Звезды царской эстрады”, канва ее - репринт мемуаров Юрия Морфесси и описание его жизни. И вот Юрий Морфесси, любимый певец Николая Второго, оказавшийся, как и Вертинский, после революции в эмиграции, неожиданно во время войны, в 1943 году, в Берлине записывает пластинки с русскими песнями. Факт известный, пластинки эти есть. Почему он это сделал - абсолютно непонятно. Смотрю дальше. На этих пластинках подыгрывал, аккомпанировал ансамбль А. Шевченко. Лезу еще глубже. Существует ресурс моего друга из Бостона Юрия Берникова, шикарный ресурс, посвященный старым русским грамзаписям. Вбиваю в поисковике “А. Шевченко”, и нахожу, что этот руководитель хора (загадочный человек, не знаю даже, как его звали) записал в 1941 году, когда только началась война, фокстрот, который называется “То не в поле рожь колышется”. Я включаю (там есть функция прослушивания) и слышу, что это на мотив “Ох, полным полна моя коробушка”. Абсолютно ультра-антисовеский текст, у меня и сейчас волосы встают дыбом. Я даже не представлю человека, который рискнул бы эту пластинку протащить в Советский Союз гипотетически, его просто разорвали бы на границе живьем. И вот остались такие вещи. Это делали эмигранты. И теперь, когда я услышал эти вещи, я понимаю природу такого яростного запрета на эмигрантов вплоть до перестройки. Просто идеологи советские не желали разбираться, что там пели Ребров или Рубашкин, которые пели абсолютно советские народные песни. Ребров даже с Фурцевой встречался и туристом сюда ездил. Их не пускали, просто был настоящий железный занавес, потому что во время войны песня действительно была оружием, и никто не хотел вдаваться в подробности, что они поют - “Коробушку”, фокстроты - когда были такие прецеденты. Когда песни Петра Лещенко (с его ведома или нет, сейчас уже не узнаешь) тоже звучали с той стороны фронта и агитировали. Больше скажу, были провокации прямые. У Клавдии Ивановны Шульженко в мемуарах есть потрясающая история. Когда началась война, тут же была сформирована бригада, она со своим мужем Владимиром Коралли ездила по фронтам. В частности, на Волховском фронте, недалеко от Ленинграда, много пела. И вот 24 марта у Шульженко был день рождения. Она отпела в очередной раз, забыв про день рождения, постоянно мотаясь по фронтам. Генералы вспомнили, позвали ее в землянку, выпивают и, вдруг, один, нахмурившись, говорит: “А что же вы для фашистов пели?”. У Коралли просто седеют волосы. Он говорит: “Для каких фашистов? Мы для фашистов не пели, мы для Красной армии”. Генерал-то шутил, но он рассказывает историю, что когда немцы заняли Псков, они нашли старые записи, сделанные там незадолго до этого, записи Шульженко и Коралли. Они отрезали приветствие “мы выступаем для бойцов Красной армии”, оставили только “мы рады приветствовать вас на свободной земле”, и звучит песня “Синий платочек”. Вы представляете, если бы не доброе отношение этого генерала, где бы могла закончить свои дни Шульженко?
(Песня “Эх, полным полна моя коробушка”)
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, об эмигрантской песне еще подробнее: на какие жанры, подвиды, в какие коробочки и в какие ящички вы распихиваете, рассовываете эмигрантских авторов и эмигрантских исполнителей? По-моему, несмотря на то, что 25 лет у нас в России изучают историю русской эмиграции, это самый малоизученный материк.
Максим Кравчинский: Вообще не изученный. Я в начале лета ездил в Консерваторию, так получилось, что у меня там знакомая есть, с которой мы вместе сидим в приемной комиссии. Я преподаю в Университете управления, а она - приглашенный председатель комиссии со стороны.
Иван Толстой: Московскую консерваторию?
Максим Кравчинский: Да, так принято. И она, узнав о моем увлечении, говорит: “А что же вы не пишете диссертацию? Эта тема вообще не разработана, особенно эмигрантская эстрада”. Ну, я не знал, как мне удастся это структурировать, но я загорелся, честно сказать. Но тут дело в том, что Первая волна эмиграции работала на старом репертуаре - это романс, цыганская песня, русская народная песня стилизованная. Потом, ближе к концу 40-х годов, когда появляется большой советский репертуар, они запели его. Что интересно? Практически нет шуточных песен, высмеивающих действительность 20-30-х годов. По крайней мере, на пластинках до нас этого практически не дошло. Очень мало песен. Вообще авторская песня вначале как-то не звучит, она не получила своего развития. Есть певец отдельный, а есть автор. Вот так, чтобы он совмещал это, этого почти нет. В 60-е годы Ребров и Рубашкин продолжают те, первые традиции. Они, если взять их пластинки – одно и то же: “Две гитары”, “Вдоль по улице метлица метет”, может быть, какие-то советские песни. Авторских песен опять нет. Почему - загадка полная для меня. И только с конца 70-х годов, когда меняется и направление эмиграции, и состав эмиграции, когда уже в Советском Союзе удобрена почва, здесь звучит Высоцкий, Северный, вот тогда в эмиграции начинают первые авторы робко записываться на пластинки.
Иван Толстой: Назовите их имена, пожалуйста, кто же это?
Максим Кравчинский: Вилли Токарев, прежде всего, как самый известный бытописатель 70-80-х годов. Был еще такой Ян Балл - Ян Балясный, тоже антисоветчик такой, он даже боялся на свои кассеты фотографию выносить. Он умер в 1984 году. И когда две кассеты выпустил, он там высмеивал всех - и Черненко, и Андропова, и Брежнева. Его ловили на Брайтоне, пытались понять, кто это такой, но не поймали. Был еще Альберт Корабельников, тоже человек, который писал злободневные куплеты, даже сатирические стихотворные пародии делал. Очень странной судьбы человек. Бывший военный моряк, который в эмиграции стал известным строителем, параллельно он еще пел и заработал огромные деньги, но эти деньги помешали ему установить контакт с собственными детьми и с семьей и он застрелился. Вот, пожалуй, Токарев, Корабельников, Ян Балл - главные бытописатели Третьей волны.
Иван Толстой: То есть, вторая половина 70-х годов это время появления авторской песни?
Максим Кравчинский: Да.
Иван Толстой: Неужели у Второй волны в 40-50-60-е не было авторской песни?
Максим Кравчинский: Был Леонид Пылаев, которого вы лучше меня знаете, он, пожалуй, единственной автор, но был еще, может, Теодор Битель. Но это была не авторская песня, они не описывали свою действительность, это были антисоветские песни, они описывали с Запада нашу действительность, и эти пластинки часто забрасывались сюда, как листовки.
(Песня Леонида Пылаева “Эмигрант”)
Иван Толстой: Хорошо, а НТСовцы, Народно-Трудовой Союз? Ведь у них были свои песни, у них были и официальные песни, и неофициальные, среди них было много музыкальных людей, и, насколько я вспоминаю, все-таки их пластинки даже издавались?
Максим Кравчинский: Я бы с удовольствием послушал, хотя бы подержал их в руках. Для меня тоже загадка, почему НТС больше работал с бумагой, чем с аудионосителями. Я из мемуаров Андрея Акулова знаю только про Бориса Брюно, тоже деятеля НТС. Акулов в мемуарах пишет, что у Брюно была пластинка, но она не с НТС связана, она записана почему-то в Марокко в 50-х годах, и он пел там песни поэта Евгения Тарусского, марши белых полков, Алексеевцев и Дроздовцев. Разве что там мелодекламация была про парижского шофера такси. Было, но мало, дозировано совсем. Почему это не приняло такой массовый характер? Наверное, нужно было изобрести магнитофон.
Иван Толстой: Были песни, сочиненные ранним НТС, НТС-НП (“новое поколение”). Это были, в основном, люди, жившие в Белграде, и совсем молодое поколение белого воинства. Там, в кадетских корпусах, пели свои песни. Конечно, авторская песня на ранних этапах, пока жанр еще не развит, она всего лишь подражает, переиначивает, высмеивает, травестирует известные мелодии и известные слова. Но постепенно она развивается, и на этом фоне появляются авторы. Я совершенно не специалист в этой теме, но я хочу вас подтолкнуть в этом направлении. И НТСовские песни были. Например, такой Борис Миллер, который потом вернулся в Советский Союз, и там скончался в 89 или 90 году, в Ленинграде. Он был мужем Натальи Маковой, известной в эмиграции девочки, выросшей без отца, а отец, вместе с группой антисоветских агентов, но русских людей, был заслан в 52 году, сброшен с парашютом, и их немедленно взяли, потому что следили, уже начиная с той школы, где их вербовали, разведшколы западной. И дочка, Наташа Макова, осталась одна, и о ней много говорили, ее воспитывали, ее баловали, она выросла человеком с очень сложной и тяжелой судьбой, вышла замуж за Бориса Миллера. Борис Миллер исполнял НТСовские песни, одну из них я слышал. Все они отличались, знаете, чем? Упадочническими настроениями. Даже, более того - неверием в свою победу. Когда рядом ставишь какие-нибудь песни, сочиненные Покрасом, с гордой, иногда наглой уверенностью в своей победе, и слушаешь эмигрантские, НТСовские песни, понимаешь, почему белые проиграли. Они проиграли потому, что они шли на гибель, на такую святую, может быть, гибель. А Красная армия летела с шашками наголо на победную гибель. Поэтому, в результате, и победила, мне кажется, как это ни горько признавать, потому что я с удовольствием пожил бы при белых, а не при красных. Вот дай вам бог найти и этот пласт песен, это, безусловно, интересно. Конечно, существовали кадетские песни. Почему вам не обратиться в НТС? Представительство давно существует в Москве.
Максим Кравчинский: С удовольствием! Вы меня натолкнули на мысль. Я, собственно говоря, переписываюсь с Ростиславом Полчаниновым.
Иван Толстой: Конечно, этот человек очень много чего знает!
Максим Кравчинский: Ему же за 90, он мне присылает какие-то свои книги.
Иван Толстой: Бывший, кстати, сотрудник Нью-йоркского отделения Радио Свобода.
Максим Кравчинский: Ростислав - замечательный человек.
Иван Толстой: Собирает, по-моему, каждую былинку.
Максим Кравчинский: Да. И там отголоски его юности скаутской, которую он тоже в Югославии провел, но они больше похожи на маршевые песни, а мне бы хотелось именно песни бытового жанра отыскать. Был такой человек в Канаде, еще очень старый коллекционер, он давно умер - Миша Аллен.
Иван Толстой: Он умер, да? Мне про него говорили, как про человека, собиравшего Высоцкого. И не только. Интересовавшегося странной историей “Доктора Живаго”, первого издания на Западе. И я, к сожалению, не смог его найти, когда писал свою книгу.
Максим Кравчинский: Когда вы писали, а она у вас не так давно вышла, года четыре назад, он уже был в лучшем мире. Миша Аллен, во-первых, человек, который первым перевел Высоцкого на английский, когда жил в Канаде, а, во-вторых, он начал свою коллекцию с собирания русских песен. Его интерес к русским песням возник, когда он работал, я не знаю, кем, но он был в лагерях, где были русские солдаты после войны. И он собирал песни перемещенных лиц. У него было собрание. Куда все это делось - неизвестно. Может быть, нас услышат его родственники? Я бы с большим интересом посмотрел на архивы Миши.
Иван Толстой: А еще, знаете, какую наводку я вам хотел бы дать? Был такой Александр Варди, сотрудник Радио Свобода. Он через Польшу выехал из Советского Союза в конце 50-х годов. Он сидел и записывал в разных лагерях, куда его бросала судьба, песни, которые пелись в 40-50-е годы по сталинским лагерям. Вывез их, и, поскольку у него был музыкальный слух и желание петь, он с помощью оркестрика, организованного Леонидом Пылаевым, в 60-е годы в Мюнхене записал несколько пластинок, из которых вышла только одна. Она была издана в 76 году, выпустила эту пластинку организация “Amnesty International”. По-видимому, не очень большим тиражом. Но там, под псевдонимом, кажется, Александр Марков (это был его псевдоним у нашего микрофона) Александр Маркович Варди поет песни в тех вариантах, которые он сам, своими ушами слышал в сталинских концлагерях. Как известно, песни очень сильно модифицируются от поколения к поколению, многие старые слушатели песен говорят: “Ну, какая ерунда! Что вы поете? Надо петь не так”. “Ванинский порт” существует во многих изводах, как известно. Вот Александр Варди признавал только то, что слышали его юные уши, пронес это через всю жизнь и выпустил такой диск. Я читал его переписку с начальством Радио Свобода 60-70-х годов, он все бился, чтобы это была большая коллекция пластинок. К сожалению, удалось осуществить только одну. Желаю вам ее найти, а нам, с вашей помощью, ее послушать в исполнении нашего бывшего, теперь уже покойного, коллеги Александра Варди.
Максим Кравчинский: Спасибо, Иван, я уже горю просто. Вы рассказываете, а я думаю, где же мне начать искать.
Иван Толстой: Это у меня корыстный интерес. Я надеюсь, что ваша книга, которая лежит перед нами, в 1000 страниц - “История русского шансона”, с разговора о которой мы начали сегодняшнюю запись, будет далеко не последняя, а таких книг будет полочка-другая нам всем на радость. Спасибо большое, Максим!
Максим Кравчинский: Спасибо, Иван!
Иван Толстой: Удачи и хороших поисков и находок!
(Песня Юлии Запольской “Кирпичики”)
