Владимир Тольц: Когда я по телефону поделился с несколькими московскими коллегами своей идеей продолжить начатую в незапамятные годы тему «Отечественная война 1812 года в частной переписке современников», то даже по тону ответов собеседников почувствовал их кислые гримасы и недоумение. Если коротко, их мнения сводились к тому, что «перебор»! Что и так продолжающаяся реклама 200-летнего юбилея и все эти побоища ряженых, торжественные молебны по телику, бесчисленные торжественные и научные заседания и конференции (кстати, на этой неделе в Москве случилось одно из них) и «Василиса Кожина» на экранах всех «достали»!...
Попутно мои собеседники наговорили немало занимательного: что видно средств на эту юбилейную компанию выделено столько, что их не успели еще все «освоить» - замахнулись праздновать «торжество русского оружия» аж до юбилеев взятия русскими войсками Парижа в 1814, а то и Венского конгресса и создания Священного союза... Но, во-первых, не учли, что это может дисгармонировать с намеченным на зиму 2014 года всенародном ликованием по поводу Сочинской олимпиады. Именно поэтому сейчас, скороговоркой, по тому же телевидению приходится отмечать уже и 200-летие «битвы народов» (а они состоится лишь осенью 2013-го). Ну, а во-вторых, возникли сомнения: уместно ли это при нынешних отношениях России с миром всенародно ликовать по поводу союза монархов, заложившего основы принципа вмешательства во внутренние дела других государств с целью поддержания существующего в них строя ?
Все это, повторяю, любопытно, конечно. Но с замыслом и содержанием сегодняшней передачи имеет мало общего. Затронувшая судьбы сотен тысяч людей, - от императора до крепостного,- драма 1812 года, великое общенациональное потрясение, смысл которого тщился понять не один только гениальный Толстой, – многие выдающиеся российские умы XIX века бились над этим, – все это давно уже предстает перед нами дежурной чередой юбилейных торжеств, обрывками усвоенного в школе банального восприятия текста «Войны и мира», гусарской опереткой про девицу-кавалериста, а для особо интересующихся прошлым – перечнем сражений и маршей, книгами Тарле и Манфреда... Мне однако кажется, что частная переписка людей 1812 года куда живее и актуальнее сегодня всей этой хрестоматийщины и стереотипов. По сути дела написанные 200 лет назад в момент рокового перелома российской истории письма, сегодня оказались адресованными всем нам, почувствовавшим и осознавшим, что без знания прошлого нет будущего. И своими не тускнеющими от времени содержанием, эмоциями и переживаниями эти письма далекой войны куда более понятны и близки нам, нежели казенные юбилеи и исследования по стратегии и тактике… Так давайте же прочтем их!
Итак, 2 сентября [1812 года] Наполеон вместе со своей армией въехал в Москву. Французы были потрясены – их встретил обезлюдевший город.
«В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, всё находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах».
Владимир Тольц: Это записал обер-шталмейстер Бонапарта Арман де Коленкур.
Московское «общество» разъехалось – кто куда. Некоторые, не сумев добраться до своих имений, осели в пути. 17 сентября фрейлина Мария Волкова писала своей подруге графине Ланской из Тамбова:
«Тамбов битком набит. Каждый день прибывают новые лица. Несмотря на то, жизнь здесь очень дешева. Если не случится непредвиденных событий и обстоятельств и нам позволят сидеть спокойно, мы проведем зиму в чистом и теплом домике. В прежнее время мы бы нашли его жалким, а теперь довольствуемся и им. Кроме нашего семейства здесь находятся Разумовские, Щукины, княгиня Меньшикова и Каверины. Есть много других москвичей, которых мало или почти вовсе не знаем. Все такие грустные и убитые, что я стараюсь ни с кем не видаться, с меня достаточно и своего горя. Когда я думаю всерьез о бедствиях, причиненных нам этой несчастной французской нацией, я вижу во всем божью справедливость.
Не справедливо ли, что где нашли мы соблазн, там претерпим и наказание. Одно пугает меня – это то, что несчастье не служит нам уроком».
Владимир Тольц: В тот же день 18 сентября 1812 император Александр 1 многословно оправдывался в письме своей сестре великой княгине Екатерине Павловне.
«Справедливости ради следует признать, что нет ничего удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда я терплю недостаток в механизмах, чтобы управлять такой громадной машиной, и в такое кризисное время против адского врага, величайшего злодея, но и высокоталантливого, который опирается на соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за 20 лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери двух столиц и что естественным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость.
Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов, напротив, более чем когда-либо я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».
Владимир Тольц: А находящийся в Вологде отставной полковник Иосиф Александрович Поздеев тогда же предупреждал своего собрата по масонской ложе графа Сергея Сергеевича Ланского:
«Дорога от Москвы в Петербург открыта, вы на таком же призе, как Москва. Войск от Москвы до Петербурга нет, кроме мужиков с рогатинами, как против медведей, кои суть жертвы, да и те отягощены набором рекрут и налогами до крайности. Одни дворяне и их приказчики пробуждают к повиновению государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеянием слухов от времен Пугачева о вольности, и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне и паче французами, знающими ясно, что одна связь содержала, укрепляла и распространяла Россию, и именно связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами. Пишут теперь из Подмосковной дворовые, что уже мужики выгнали дворовых всех в одних рубашках вон теперь, а ныне уже зима, куда идти без хлеба и одежды. В леса? Замерзнуть и погибнуть с голоду. Вот состояние России. А сердце государства - Москва – взята, сожжена. Войска мало, предводители пятятся назад, войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют победу о вольности крестьян, то и ожидай всеобщего бунта против государя, и дворян, и приказчиков, кои власть государя подкрепляют. О сем, что я пишу, прошу не говорить обо мне, ибо теперь надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье».
Владимир Тольц: 23 сентября чудом спасшийся из французского плена личный секретарь главнокомандующего Москвы графа Федора Васильевича Ростопчина Александр Яковлевич Булгаков писал с Владимирского тракта своему другу Александру Ивановичу Тургеневу, служившему в ту пору в Министерстве духовных дел и народного образования.
«С чего начать, любезный Тургенев? Не стало б трех суток, чтобы тебе все пересказать, что было с нами и со мною. Довольно того, что жив. Надеясь слишком на свое счастье, попался я французам в руки 2 сентября, в самое то время, как занимали они отдаваемую им без боя Москву.
На Сретенке я был взят и тут же ускользнул от них чудом после долгого допроса. Дай бог таких времен и испытаний не видать никому. Ужасно! Несчастная Москва в награду своей ревности, щедрости и привязанности к отечеству горит. Пламя видно за 130 верст. Горе тому, кто отдал ее, велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне и о бесчестии, которое на нас падет и которое одним только совершенным разбитием, истреблением врагов загладиться может. Не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий. Ты можешь себе представить положение моего начальника – потеря двух домов, оба сожжены, из коих кроме портрета Павла Первого и шкатулки ни булавка не была вывезена. Ты не можешь сделать себе понятия о страшных опустошениях и насилиях, делаемых каннибалами в несчастной Москве. Как можно было это предвидеть? Но горсть бродяг неужели мнит дать нам закон: лучше удавиться, чем пережить этот стыд».
Владимир Тольц: Война и связанные с ней лишения всегда порождают массу слухов и надежд. Часто ложных, а порой и беспочвенных.
25 сентября. Из Твери тамошний домовладелец Михаил Акнов – оказавшемуся под Тверью казанскому помещику Ивану Неелову.
«Милостивый государь Иван Яковлевич, носятся слухи, что из Москвы неприятель выступил. Главная квартира нашего главнокомандующего за Москвою в 30 верстах. Сказывают, что были силы в сражениях, а о низовых городах ничего не слышно. Из Уфы сильное ополчение из разных иноверцев приготовлено и донских казаков идут к Платову 20 полков».
Владимир Тольц: Слухи оказались ложными. Возможно, они были основаны на докатившейся за полторы недели до Твери вести, что из-за разгоревшегося московского пожара Наполеон вынужден был на время покинуть Кремль. Но французы оставались в Москве еще почти месяц - до 20 октября…
…Это было время перегруппировки и накопления сил. Кутузов избегал в эту пору больших сражений.
С Калужской дороги 1 октября Михаил Илларионович написал дочери и зятю, укрывшимся в Рязани:
«Парашинька, мой друг, с Матвеем Федоровичем и детьми, здравствуйте! Я, слава богу, здоров. Стоим уже более недели на одном месте и с Наполеоном смотрим друг на друга, каждый выжидает время. Между тем маленькими частями деремся каждый день и поныне везде удачно. Всякий день берем в полон человек по 300 и теряем так мало, что почти ничего. Кудашев разбойничает так же с партией и два хороших дела имел. Верный друг Михайло Голенищев-Кутузов».
Владимир Тольц: В те же дни преображенец Сергей Марин сообщал раненному при Бородине Михаилу Воронцову:
«Каждый день таскают пленных. И с тех пор, как мы оставили Москву, взято около 10 тысяч, а может и более. Мужики бьют их без милосердия. Наши партии живут на Можайской дороге. И недавно один офицер со ста человеками сборного войска взял шесть пушек и сжег артиллерийский парк. Галлам очень худо и они присылали Лористона, который жаловался на наших мужиков и очень был огорчен, когда Светлейший отвечал им, что мир с ними не в силах заключить и государь, ибо война сделалась народной. Ответы князя были очень хорошо и, кажется, что поворотили нос мерзкому Бонопартию».
Владимир Тольц: 1 октября. Уже цитированный нами Марин (из Тарутинского лагеря русской армии) – неизвестному:
«Крестьяне, оживляемые любовью к родине, забыв мирную жизнь, все вообще вооружаются против общего врага. Всякий день приходят они в главную квартиру и просят ружей и пороха. И французы боятся сиих воинов более, чем регулярных, ибо озлобленные разорениями, делаемыми неприятелем, истребляют его без всякой пощады. Сие приносит двойную пользу, потому что уменьшает число войск вражеских и потому что лишенный продовольствия неприятель не осмеливается посылать своих мародеров в ближайшие к нему селения иначе как большими отрядами, которые стараниями казаков всегда бывают перехвачены или побиты. Если бы я хотел описывать все случившиеся происшествия в окружных селениях и какие способы употребляют добрые, но раздраженные наши поселяне к истреблению врагов, то бы никогда не мог кончить. Не могу умолчать о поступке жителей Каменки. 500 человек французов, привлеченных богатством сего селения, вступили в Каменку. Жители встретили их хлебом и солью и спрашивали, что им надобно. Поляки, служившие переводчиками, требовали вина. Начальник селения отворил им погреба и приготовленный обед предложил французам. Оголоделые галлы не остановились пить и кушать. Проведя день в удовольствии, расположились ночевать. Среди темноты ночной крестьяне отобрали от них ружья, увели лошадей и закричав «Ура!», напали на сонных и полутрезвых неприятелей. Дрались целые сутки, и потеряв сами 30 человек, побили их сто, и остальных 400 отвели в Калугу. В Боровске две девушки убили четырех французов. И несколько дней назад крестьянки привели в Калугу взятых ими в плен французов. Между партизанами нашими более всех отличается артиллерией капитан Вагнер».
Владимир Тольц: «Вагнер» это на самом деле погибший в 1813 году уже полковником штабс-капитан Александр Самойлович Фигнер – создатель партизанского отряда, действовавшего в тылу французской армии не только в России, но затем и в Польше и Германии. Он послужил прототипом Долохова в «Войне и мире» Толстого. Его подвиги Марин описывал так:
«Он начал тем, что пошел в Москву и в числе господских людей получил пашпорт от французского начальства. С сим паспортом вышел он на Можайскую дорогу, собрал свой отряд поблизости оной и опять пошел в крестьянском платье в сопровождении двух мужиков к французам, с которыми шел несколько времени. Высмотрел, где у них были орудия, говорил с нашими пленными и, отстав от них, соединился с отрядом своим. Напал на неприятеля, взял 6 пушек, одного полковника, несколько офицеров и до ста человек пленных, побив не менее. Его отряд состоял изо ста человек, казаков, гусар и драгун. И сею сборною командою был он окружен семью тысячью неприятелей. Сделал плотину через непроходимое болото и ушел. Теперь имеет он отряд до пятисот человек состоящий, разъезжает кругом армии Бонапарта и все, что встретит, истребляет. И одевшись иногда французским офицером, ездит по их полкам, расспрашивает, судит с ними о положении армии и всегда удачно возвращается к своим».
Владимир Тольц: С самого начала поэт Константин Николаевич Батюшков рвался на войну. Но болезнь!.. Оказался в Нижнем Новгороде, откуда 3 октября написал Петру Андреевичу Вяземскому.
«Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая тебя любит и уважает княгиню, жалеет, что ты не здесь. Муж ее на время поехал в Арзамас. Алексей Михайлович Пушкин плачет неутешно, он все потерял, кроме жены и детей. Василий Львович Пушкин забыл в Москве книги и сына, книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. У Архаровых собирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки, кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы и везде глупость: все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах «point de paix». Истинно, много, слишком много зла под луною. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание: человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла. Потерю Москвы немногие постигают, она как солнце - ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый любезный друг, так было угодно провидению».
Владимир Тольц: Тем временем из Тарутина, где укрепилась лагерем русская армия, генерал Петр Петрович Коновницын жене:
«Пишу сие с фельдъегерем. Если дойдет к тебе, душа моя, то здорово. Я жив, но замучен должностью. И если меня дела бумажные не уморят, то, по крайней мере, совсем мой разум и память обессилят. Я иду охотно под ядра, пули, картечи только, чтобы здесь не быть. От тебя другой месяц ничего не имею, тужу, как может только добрый муж, отец и муж то чувствовать».
Владимир Тольц: 5 октября 1812 года. Из Коломны капитан Федор Колобков – коллежскому советнику Андрею Ивановичу Озерковецкому.
«За нужное почитаю уведомить вас о неприятеле. По взятии Москвы грабил все домы, даже те, что сохранили имущество в земле. И оное по доказательствам наших соотечественников. Все сокровища вырыл, церкви разграбил, иконы колол и оклады снял, и живут во многих церквях. На престолах едят, делают всякие неистовства. Словом сказать, осквернил, а во многих церквах дохлые лошади лежат. В Москве от падали пройти нельзя. Наши пленные роют для них, невзирая на лица, картофель. На них наваливают как на скота тяжелые ноши, а мочи нет, так погоняют фухтелями, а нередко и колют штыком. А есть нечего, хлеба ни за пять рублей фунта не достанешь.
Почти все пленные ушли из Москвы. Москва во многих местах выжжена, и лишь малость осталась. В крепость не пускают не только наших, но и своих по разбору пускают. Спасские и прочие ворота заколочены, кроме Никольских. Как сказывают, что находится в Кремле главный наш злодей.
Теперь французская армия по Калужской дороге в 40 верстах, в 8 верстах от реки Нары, и наши войска расположены напротив их. Уже 14 дней нет сражения, на одном месте стоят. Деревни близ нашей армии разорены и сожжены. Войск наших очень довольно, а ему нечего, доходит, есть. Передаются к нам ротами. Отрывки войск мужики наши бьют и в плен берут. Крайне ему приходится тесно. Сперва он пошел по Коломенской дороге в Боровскому перевозу, но наши его пощипали. После оного подался уже на Калужскую дорогу, но казаки наши были оставлены и, согласясь в Шибинской волости с мужиками, в прах их разбили. В плен взяли до 600 человек, а прочие все побиты. Обоз воинский отбили, где и найдено множество сокровищ и окладов с образов довольно».
Владимир Тольц: Когда французские войска покинули сожженную Москву, оттуда во все концы России и в армию полетели эпистолярные описания ужасов оккупации столицы.
«Нельзя описать тех ужасов, произведенных в Москве французами. Я от пожара пошел на пожар и наконец добрался до почтамта и живу в нем. Но 10 октября пришел французский караул с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришельцов и заплатил с помощью наших собратий 205 рублей, за что остались не сожженными, и тем спас до 60 семейств. Французы в Москве рассыпались по улицам, и некоторые из них бросали прокламации печатные, коих трудно достать, да и ни у кого их нет. Вместе со входом французов начались пожары. Загорелся винный двор у Каменного моста и под Симоновым монастырем пороховые магазеи. Потом Гостиный двор, ряды и во многих местах домы, церкви, а особливо все сожжены фабрики и другие заведения. Пожары продолжались целые 6 суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж, французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идущих по улице обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били, а часто до смерти. Особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы. Словом сказать, обращение их с жителями было самое бесчеловечное. И не было различия, чиновник ли кто или крестьянин, всякого, кто им попадался, употребляли в работу, заставляли носить мешки с награбленным имуществом, бочки с винами, копать на огородах картофель, чистить его, рубить капусту и таскать с улиц мертвых людей и лошадей. Осквернение же ими храмов Божьих ясно доказывает, что они не имеют никакой веры в Бога»…
Попутно мои собеседники наговорили немало занимательного: что видно средств на эту юбилейную компанию выделено столько, что их не успели еще все «освоить» - замахнулись праздновать «торжество русского оружия» аж до юбилеев взятия русскими войсками Парижа в 1814, а то и Венского конгресса и создания Священного союза... Но, во-первых, не учли, что это может дисгармонировать с намеченным на зиму 2014 года всенародном ликованием по поводу Сочинской олимпиады. Именно поэтому сейчас, скороговоркой, по тому же телевидению приходится отмечать уже и 200-летие «битвы народов» (а они состоится лишь осенью 2013-го). Ну, а во-вторых, возникли сомнения: уместно ли это при нынешних отношениях России с миром всенародно ликовать по поводу союза монархов, заложившего основы принципа вмешательства во внутренние дела других государств с целью поддержания существующего в них строя ?
Все это, повторяю, любопытно, конечно. Но с замыслом и содержанием сегодняшней передачи имеет мало общего. Затронувшая судьбы сотен тысяч людей, - от императора до крепостного,- драма 1812 года, великое общенациональное потрясение, смысл которого тщился понять не один только гениальный Толстой, – многие выдающиеся российские умы XIX века бились над этим, – все это давно уже предстает перед нами дежурной чередой юбилейных торжеств, обрывками усвоенного в школе банального восприятия текста «Войны и мира», гусарской опереткой про девицу-кавалериста, а для особо интересующихся прошлым – перечнем сражений и маршей, книгами Тарле и Манфреда... Мне однако кажется, что частная переписка людей 1812 года куда живее и актуальнее сегодня всей этой хрестоматийщины и стереотипов. По сути дела написанные 200 лет назад в момент рокового перелома российской истории письма, сегодня оказались адресованными всем нам, почувствовавшим и осознавшим, что без знания прошлого нет будущего. И своими не тускнеющими от времени содержанием, эмоциями и переживаниями эти письма далекой войны куда более понятны и близки нам, нежели казенные юбилеи и исследования по стратегии и тактике… Так давайте же прочтем их!
Итак, 2 сентября [1812 года] Наполеон вместе со своей армией въехал в Москву. Французы были потрясены – их встретил обезлюдевший город.
«В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, всё находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах».
Владимир Тольц: Это записал обер-шталмейстер Бонапарта Арман де Коленкур.
Московское «общество» разъехалось – кто куда. Некоторые, не сумев добраться до своих имений, осели в пути. 17 сентября фрейлина Мария Волкова писала своей подруге графине Ланской из Тамбова:
«Тамбов битком набит. Каждый день прибывают новые лица. Несмотря на то, жизнь здесь очень дешева. Если не случится непредвиденных событий и обстоятельств и нам позволят сидеть спокойно, мы проведем зиму в чистом и теплом домике. В прежнее время мы бы нашли его жалким, а теперь довольствуемся и им. Кроме нашего семейства здесь находятся Разумовские, Щукины, княгиня Меньшикова и Каверины. Есть много других москвичей, которых мало или почти вовсе не знаем. Все такие грустные и убитые, что я стараюсь ни с кем не видаться, с меня достаточно и своего горя. Когда я думаю всерьез о бедствиях, причиненных нам этой несчастной французской нацией, я вижу во всем божью справедливость.
Не справедливо ли, что где нашли мы соблазн, там претерпим и наказание. Одно пугает меня – это то, что несчастье не служит нам уроком».
Владимир Тольц: В тот же день 18 сентября 1812 император Александр 1 многословно оправдывался в письме своей сестре великой княгине Екатерине Павловне.
«Справедливости ради следует признать, что нет ничего удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда я терплю недостаток в механизмах, чтобы управлять такой громадной машиной, и в такое кризисное время против адского врага, величайшего злодея, но и высокоталантливого, который опирается на соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за 20 лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери двух столиц и что естественным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость.
Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов, напротив, более чем когда-либо я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».
Владимир Тольц: А находящийся в Вологде отставной полковник Иосиф Александрович Поздеев тогда же предупреждал своего собрата по масонской ложе графа Сергея Сергеевича Ланского:
«Дорога от Москвы в Петербург открыта, вы на таком же призе, как Москва. Войск от Москвы до Петербурга нет, кроме мужиков с рогатинами, как против медведей, кои суть жертвы, да и те отягощены набором рекрут и налогами до крайности. Одни дворяне и их приказчики пробуждают к повиновению государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеянием слухов от времен Пугачева о вольности, и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне и паче французами, знающими ясно, что одна связь содержала, укрепляла и распространяла Россию, и именно связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами. Пишут теперь из Подмосковной дворовые, что уже мужики выгнали дворовых всех в одних рубашках вон теперь, а ныне уже зима, куда идти без хлеба и одежды. В леса? Замерзнуть и погибнуть с голоду. Вот состояние России. А сердце государства - Москва – взята, сожжена. Войска мало, предводители пятятся назад, войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют победу о вольности крестьян, то и ожидай всеобщего бунта против государя, и дворян, и приказчиков, кои власть государя подкрепляют. О сем, что я пишу, прошу не говорить обо мне, ибо теперь надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье».
Владимир Тольц: 23 сентября чудом спасшийся из французского плена личный секретарь главнокомандующего Москвы графа Федора Васильевича Ростопчина Александр Яковлевич Булгаков писал с Владимирского тракта своему другу Александру Ивановичу Тургеневу, служившему в ту пору в Министерстве духовных дел и народного образования.
«С чего начать, любезный Тургенев? Не стало б трех суток, чтобы тебе все пересказать, что было с нами и со мною. Довольно того, что жив. Надеясь слишком на свое счастье, попался я французам в руки 2 сентября, в самое то время, как занимали они отдаваемую им без боя Москву.
На Сретенке я был взят и тут же ускользнул от них чудом после долгого допроса. Дай бог таких времен и испытаний не видать никому. Ужасно! Несчастная Москва в награду своей ревности, щедрости и привязанности к отечеству горит. Пламя видно за 130 верст. Горе тому, кто отдал ее, велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне и о бесчестии, которое на нас падет и которое одним только совершенным разбитием, истреблением врагов загладиться может. Не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий. Ты можешь себе представить положение моего начальника – потеря двух домов, оба сожжены, из коих кроме портрета Павла Первого и шкатулки ни булавка не была вывезена. Ты не можешь сделать себе понятия о страшных опустошениях и насилиях, делаемых каннибалами в несчастной Москве. Как можно было это предвидеть? Но горсть бродяг неужели мнит дать нам закон: лучше удавиться, чем пережить этот стыд».
Владимир Тольц: Война и связанные с ней лишения всегда порождают массу слухов и надежд. Часто ложных, а порой и беспочвенных.
25 сентября. Из Твери тамошний домовладелец Михаил Акнов – оказавшемуся под Тверью казанскому помещику Ивану Неелову.
«Милостивый государь Иван Яковлевич, носятся слухи, что из Москвы неприятель выступил. Главная квартира нашего главнокомандующего за Москвою в 30 верстах. Сказывают, что были силы в сражениях, а о низовых городах ничего не слышно. Из Уфы сильное ополчение из разных иноверцев приготовлено и донских казаков идут к Платову 20 полков».
Владимир Тольц: Слухи оказались ложными. Возможно, они были основаны на докатившейся за полторы недели до Твери вести, что из-за разгоревшегося московского пожара Наполеон вынужден был на время покинуть Кремль. Но французы оставались в Москве еще почти месяц - до 20 октября…
…Это было время перегруппировки и накопления сил. Кутузов избегал в эту пору больших сражений.
С Калужской дороги 1 октября Михаил Илларионович написал дочери и зятю, укрывшимся в Рязани:
«Парашинька, мой друг, с Матвеем Федоровичем и детьми, здравствуйте! Я, слава богу, здоров. Стоим уже более недели на одном месте и с Наполеоном смотрим друг на друга, каждый выжидает время. Между тем маленькими частями деремся каждый день и поныне везде удачно. Всякий день берем в полон человек по 300 и теряем так мало, что почти ничего. Кудашев разбойничает так же с партией и два хороших дела имел. Верный друг Михайло Голенищев-Кутузов».
Владимир Тольц: В те же дни преображенец Сергей Марин сообщал раненному при Бородине Михаилу Воронцову:
«Каждый день таскают пленных. И с тех пор, как мы оставили Москву, взято около 10 тысяч, а может и более. Мужики бьют их без милосердия. Наши партии живут на Можайской дороге. И недавно один офицер со ста человеками сборного войска взял шесть пушек и сжег артиллерийский парк. Галлам очень худо и они присылали Лористона, который жаловался на наших мужиков и очень был огорчен, когда Светлейший отвечал им, что мир с ними не в силах заключить и государь, ибо война сделалась народной. Ответы князя были очень хорошо и, кажется, что поворотили нос мерзкому Бонопартию».
Владимир Тольц: 1 октября. Уже цитированный нами Марин (из Тарутинского лагеря русской армии) – неизвестному:
«Крестьяне, оживляемые любовью к родине, забыв мирную жизнь, все вообще вооружаются против общего врага. Всякий день приходят они в главную квартиру и просят ружей и пороха. И французы боятся сиих воинов более, чем регулярных, ибо озлобленные разорениями, делаемыми неприятелем, истребляют его без всякой пощады. Сие приносит двойную пользу, потому что уменьшает число войск вражеских и потому что лишенный продовольствия неприятель не осмеливается посылать своих мародеров в ближайшие к нему селения иначе как большими отрядами, которые стараниями казаков всегда бывают перехвачены или побиты. Если бы я хотел описывать все случившиеся происшествия в окружных селениях и какие способы употребляют добрые, но раздраженные наши поселяне к истреблению врагов, то бы никогда не мог кончить. Не могу умолчать о поступке жителей Каменки. 500 человек французов, привлеченных богатством сего селения, вступили в Каменку. Жители встретили их хлебом и солью и спрашивали, что им надобно. Поляки, служившие переводчиками, требовали вина. Начальник селения отворил им погреба и приготовленный обед предложил французам. Оголоделые галлы не остановились пить и кушать. Проведя день в удовольствии, расположились ночевать. Среди темноты ночной крестьяне отобрали от них ружья, увели лошадей и закричав «Ура!», напали на сонных и полутрезвых неприятелей. Дрались целые сутки, и потеряв сами 30 человек, побили их сто, и остальных 400 отвели в Калугу. В Боровске две девушки убили четырех французов. И несколько дней назад крестьянки привели в Калугу взятых ими в плен французов. Между партизанами нашими более всех отличается артиллерией капитан Вагнер».
Владимир Тольц: «Вагнер» это на самом деле погибший в 1813 году уже полковником штабс-капитан Александр Самойлович Фигнер – создатель партизанского отряда, действовавшего в тылу французской армии не только в России, но затем и в Польше и Германии. Он послужил прототипом Долохова в «Войне и мире» Толстого. Его подвиги Марин описывал так:
«Он начал тем, что пошел в Москву и в числе господских людей получил пашпорт от французского начальства. С сим паспортом вышел он на Можайскую дорогу, собрал свой отряд поблизости оной и опять пошел в крестьянском платье в сопровождении двух мужиков к французам, с которыми шел несколько времени. Высмотрел, где у них были орудия, говорил с нашими пленными и, отстав от них, соединился с отрядом своим. Напал на неприятеля, взял 6 пушек, одного полковника, несколько офицеров и до ста человек пленных, побив не менее. Его отряд состоял изо ста человек, казаков, гусар и драгун. И сею сборною командою был он окружен семью тысячью неприятелей. Сделал плотину через непроходимое болото и ушел. Теперь имеет он отряд до пятисот человек состоящий, разъезжает кругом армии Бонапарта и все, что встретит, истребляет. И одевшись иногда французским офицером, ездит по их полкам, расспрашивает, судит с ними о положении армии и всегда удачно возвращается к своим».
Владимир Тольц: С самого начала поэт Константин Николаевич Батюшков рвался на войну. Но болезнь!.. Оказался в Нижнем Новгороде, откуда 3 октября написал Петру Андреевичу Вяземскому.
«Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая тебя любит и уважает княгиню, жалеет, что ты не здесь. Муж ее на время поехал в Арзамас. Алексей Михайлович Пушкин плачет неутешно, он все потерял, кроме жены и детей. Василий Львович Пушкин забыл в Москве книги и сына, книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. У Архаровых собирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки, кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы и везде глупость: все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах «point de paix». Истинно, много, слишком много зла под луною. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание: человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла. Потерю Москвы немногие постигают, она как солнце - ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый любезный друг, так было угодно провидению».
Владимир Тольц: Тем временем из Тарутина, где укрепилась лагерем русская армия, генерал Петр Петрович Коновницын жене:
«Пишу сие с фельдъегерем. Если дойдет к тебе, душа моя, то здорово. Я жив, но замучен должностью. И если меня дела бумажные не уморят, то, по крайней мере, совсем мой разум и память обессилят. Я иду охотно под ядра, пули, картечи только, чтобы здесь не быть. От тебя другой месяц ничего не имею, тужу, как может только добрый муж, отец и муж то чувствовать».
Владимир Тольц: 5 октября 1812 года. Из Коломны капитан Федор Колобков – коллежскому советнику Андрею Ивановичу Озерковецкому.
«За нужное почитаю уведомить вас о неприятеле. По взятии Москвы грабил все домы, даже те, что сохранили имущество в земле. И оное по доказательствам наших соотечественников. Все сокровища вырыл, церкви разграбил, иконы колол и оклады снял, и живут во многих церквях. На престолах едят, делают всякие неистовства. Словом сказать, осквернил, а во многих церквах дохлые лошади лежат. В Москве от падали пройти нельзя. Наши пленные роют для них, невзирая на лица, картофель. На них наваливают как на скота тяжелые ноши, а мочи нет, так погоняют фухтелями, а нередко и колют штыком. А есть нечего, хлеба ни за пять рублей фунта не достанешь.
Почти все пленные ушли из Москвы. Москва во многих местах выжжена, и лишь малость осталась. В крепость не пускают не только наших, но и своих по разбору пускают. Спасские и прочие ворота заколочены, кроме Никольских. Как сказывают, что находится в Кремле главный наш злодей.
Теперь французская армия по Калужской дороге в 40 верстах, в 8 верстах от реки Нары, и наши войска расположены напротив их. Уже 14 дней нет сражения, на одном месте стоят. Деревни близ нашей армии разорены и сожжены. Войск наших очень довольно, а ему нечего, доходит, есть. Передаются к нам ротами. Отрывки войск мужики наши бьют и в плен берут. Крайне ему приходится тесно. Сперва он пошел по Коломенской дороге в Боровскому перевозу, но наши его пощипали. После оного подался уже на Калужскую дорогу, но казаки наши были оставлены и, согласясь в Шибинской волости с мужиками, в прах их разбили. В плен взяли до 600 человек, а прочие все побиты. Обоз воинский отбили, где и найдено множество сокровищ и окладов с образов довольно».
Владимир Тольц: Когда французские войска покинули сожженную Москву, оттуда во все концы России и в армию полетели эпистолярные описания ужасов оккупации столицы.
«Нельзя описать тех ужасов, произведенных в Москве французами. Я от пожара пошел на пожар и наконец добрался до почтамта и живу в нем. Но 10 октября пришел французский караул с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришельцов и заплатил с помощью наших собратий 205 рублей, за что остались не сожженными, и тем спас до 60 семейств. Французы в Москве рассыпались по улицам, и некоторые из них бросали прокламации печатные, коих трудно достать, да и ни у кого их нет. Вместе со входом французов начались пожары. Загорелся винный двор у Каменного моста и под Симоновым монастырем пороховые магазеи. Потом Гостиный двор, ряды и во многих местах домы, церкви, а особливо все сожжены фабрики и другие заведения. Пожары продолжались целые 6 суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж, французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, белье и, смешнее всего, рясы, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом. Нередко случалось, что идущих по улице обирали до рубахи, а у многих снимали сапоги, капоты, сюртуки. Если же находили сопротивление, то с остервенением того били, а часто до смерти. Особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения. Французы купцов и крестьян хватали для пытки, думая по одной бороде, что они попы. Словом сказать, обращение их с жителями было самое бесчеловечное. И не было различия, чиновник ли кто или крестьянин, всякого, кто им попадался, употребляли в работу, заставляли носить мешки с награбленным имуществом, бочки с винами, копать на огородах картофель, чистить его, рубить капусту и таскать с улиц мертвых людей и лошадей. Осквернение же ими храмов Божьих ясно доказывает, что они не имеют никакой веры в Бога»…
