В Петербурге в издательстве «Пушкинский фонд» вышла книга литературоведа и критика Самуила Лурье «Изломанный аршин» с подзаголовком «трактат с примечаниями». Само же название относит к личности главного героя этого трактата – Николая Алексеевича Полевого, журналиста и литератора пушкинских времен, издателя лучшего в свое время русского журнала «Московский телеграф» (годы его жизни 1796 – 1846). Полевой по своему социальному положению был купец, «аршинник», как было принято насмешливо называть людей торгового сословия. Это и было громадной новацией в русской культурной истории – до него почти все русские литераторы были дворянского происхождения. «Изломанный аршин» –- это строчка из эпиграммы на Полевого, когда он уже стал редактором журнала «Сын отечества»: «Отродие купечества, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества? Ты просто сукин сын!» Как видим, эпиграммка некомплиментарная – Полевой имел много врагов и завистников как в литературных, так, что много важнее, в правительственных кругах. В конце концов, Полевого, говоря по-нынешнему, загнобили, он кончил жизнь в бедности и в знак некоего демонстративного вызова завещал себя похоронить в халате и небритого. Это было большое тогдашнее событие, отмеченное чуть ли не всеми мемуаристами. В свете этих подробностей название книги Лурье – «Изломанный аршин» ненавязчиво, но вполне ощутимо соотносится с пушкинской поэтической формулой – «колеблемый треножник».
И вот тут нужно сказать, что героем книги Самуила Лурье выступает отнюдь не один Николай Полевой. Пушкин – второй герой трактата с документами. А есть еще и третий – пресловутый Уваров, министр народного просвещения при Николае Первом, смертельный враг как Пушкина, так и Полевого, автор печально знаменитой идеологической триады «православие, самодержавие, народность». Да и помянутый только что Николай Павлович Романов немалое место занимает. Так что книга эта не о том или ином литераторе, а о русском литературном процессе в его прошлом как давнем, так и недавнем, и чуть ли не современном. А этот процесс, как всем известно, проходил в теснейшем, хотя далеко не гармоничном соприкосновении литераторов и полиции. Тут можно Набокова вспомнить, сказавшего, что в русской истории росли одновременно два явления: вольнолюбивейшая литература и могущественная тайная полиция. Книга Лурье эту общую характеристику разворачивает в живейших подробностях рассматриваемого им периода – 30-40-е годы 19-го века.
Своеобразие книги Лурье в том, что это отнюдь не строго научное историко-литературное исследование. Хоть он и назвал его «трактат с документами», но это скорее не трактат, а роман. В книге наличествует острая фабула, живейшие психологические характеристики героев, тщательная, богатая подробностями прорисовка культурно-бытового фона.
У этой книги, у этого романа есть сквозной сюжет – вот об этом самом волеизъявлении Полевого положить его в гроб в халате и небритым. Выясняется, что Полевой сделал свое распоряжение, чтобы так символически отомстить Белинскому, многие годы занимавшемуся постыдной травлей своего бывшего кумира и благодетеля. Это сюжет в общем известный и послуживший в свое время Юлию Айхенвальду одним из мотивов для его сенсационного разоблачения кумира русских либералов Неистового Виссариона. Но Лурье разоблачает отнюдь не одного Белинского, а можно сказать всех, о ком в этой книге пишет. В том числе Пушкина. И Герцена, или, скажем, Вяземского. Все эти люди по-своему гадили Полевому, живому или мертвому (как Герцен), и Лурье это тщательно, с пристрастием расследует. Не говоря уже о государственных деятелях – том же Уварове или императоре Николае.
Кто такой был Николай Алексеевич Полевой? Писатель-беллетрист романтического направления, историк, автор многотомной «Истории русского народа», написанной в пику Карамзину, которой в русской истории видел только государство, и самое главное, очень умелый, расторопный и удачливый журналист, то есть издатель журнала, вот этого самого «Московского Телеграфа», который выходил с 1825 по 1834 год. Своеобразие Полевого было в том, что он из купцов – литературный самоучка, даже иностранные языки выучивший по ночам при свете огарка. Полевой был человек вполне благонамеренный, истинно православный, как и положено русскому купцу, – но был при этом острым, энергичным, хорошо осведомленным западником. Он верил, что пришло время выйти на культурную арену людям его сословия – того самого третьего сословия, которое незадолго до того произвело великую французскую революцию. Вот это и настораживало власти, такие вот воспоминания и параллели.
И ведь не только власти – но и самих литераторов тоже, причем первейших, причем самого Пушкина, однажды весьма неловко в печати выразившегося о Полевом (поставив его в ряд с Булгариным и Гречем). Этот эпизод относится ко времени издания Пушкиным «Литературной газеты», в которой весьма настороженно относились к новым литературным деятелям из разночинцев. Те в свою очередь насмешничали над литературными аристократами. И вот Пушкин возьми и напиши :
«Не-дворяне (особливо не русские) позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей 18-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики: Аристократов к фонарю – и ничуть не забавные куплеты: Повесим их, повесим. Имеющий уши да слышит».
Лурье, автор нецеремонный, по этому поводу пишет:
«Это был уже никакой не намек. Это был самый настоящий сигнал. Презентация одного из ведущих жанров соцреализма».
И он всячески опровергает те советские трактовки, которые объясняли эти слова Пушкина или травлю Полевого Белинском тем, что он якобы изменил передовым воззрениям и перешел в лагерь реакции. Он указывает, например, что кампания Белинского против Полевого началась еще тогда, когда он сам был в лагере реакции, в период своего пресловутого примирения с действительностью. И что Полевой никогда ничему не изменил, он и всегда был верноподданным, – это Белинский всю жизнь мотался, как флюгер.
Факт, однако, в том, что Полевого действительно не любил почти никто, кроме подписчиков, взахлеб читавших «Московский Телеграф». Особенно раздражало то, что у литературных аристократов такого не получается (все издательское проекты Пушкина были неудачны). И когда «Телеграф» в 1834 году запретили – за отрицательный отзыв на пьесу Кукольника, которая понравилась царю, – эту новость встретили почти что с радостью многие литературные тузы.
Можно, конечно, по старинке так называемого вульгарного социологизма, напомнить, что дворянские писатели питали к Полевому классовую вражду: на смену, мол, дворянству шла подымающаяся буржуазия, что и нашло отражение в литературном процессе. Так в свое время и говорили, и Полевого очень даже нахваливали, но потом расчухали, что Ильич говорил о дворянском этапе русского революционного движения. А где декабристы, там и Пушкин, так что Полевому опять не пофартило. Но ведь можно и по-другому: а был ли сам Полевой такой уж невинной овечкой? В своих полемических приемах он тоже мало считался с правилами приличия.
Лурье очень подробно пишет об одном литературном эпизоде 1830 года, когда появилось стихотворение Пушкина «К вельможе», давая очень хороший построчный его анализ. Но тут же помещает этот текст в хронику тогдашней литературной жизни – и вот оказывается, что этот шедевр русской поэзии вызывал не совсем благоприятные для автора толки: Пушкин, мол, заискивает у богатого вельможи Юсупова (Лурье со своей стороны уточняет – чтоб согласился быть у него на свадьбе посажёным отцом). Дальше-больше, и вот Полевой сочиняет и печатает в своем «Телеграфе» пасквиль на Пушкина, где вельможа, прочитав стихи, говорит секретарю: пожалуй, приглашай его на обед по четвергам, да будь с ним погрубее, а то эти господа слишком готовы забываться.
Лурье создает у читателей впечатление, что он в этом эпизоде на стороне Полевого и что описание им пушкинского послания – не клевета, а конспект. Но если ему – историку это нравится, то современникам не нравилось. Вяземский назвал Полевого литературным кондотьером, а позднее Герцен уже после смерти Полевого ту же характеристику дал уже с позитивной оценкой:
«Наибольшими его врагами были литературные авторитеты, на которые он нападал с безжалостной критикой. Он был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью ни рабом в религии, ни рабом в обществе!»
Лурье рисует вокруг этого воображаемую сцену: как Уваров, уже отставленный от дел, читая Герцена, убеждается в своей ретроспективной правоте: верно, верно я угадал этого врага! Но если гнусному Уварову сие кажется подтверждением его инсинуаций, то стоит ли так уж сразу считать вопрос оконченным, он далеко не кончился. И вот уже не за горами те дни, когда самого Герцена его молодые друзья-нигилисты отправят в преждевременную отставку. От Полевого можно вести линию – едва ли не прямую – к вульгарному шестидесятничеству, к разночинскому нигилизму. Эта литературная перспектива осталась вне горизонта автора «Изломанного аршина».
Почему? Это действительно нелегкий вопрос. У Лурье получается, что Полевой был чуть ли не лучше всех. С другой стороны: а кто о нем замолвит слово? Пушкину что ни шей – он всё равно наше всё, с него любые взятки гладки. И какова бы ни была изнанка того же послания «К вельможе», интересуют нас не факты и дрязги литературной жизни, а результат – гениальное стихотворение. Никакой, так сказать, деконструкцией его не возьмешь. У Лурье чувствуется гнев и пафос сотоварища по цеху: своих в обиду не дам, тем более если своего просто оклеветали. Да, Полевой не гений, как Пушкин, но не считайте его шпионом и доносчиком.
Книга Лурье написана, я бы сказал, грубо, и это сознательно, это прием. Если методология у него вполне традиционная – дотошный историко-биографический метод, - то манера письма как бы футуристическая, этакая «дыр-бул-щыл». Или Маяковский: «Эй, вы, небо! Снимите шляпу, я иду!» Несколько напоминает книгу Белинкова об Олеше одним приемом – постоянно и искусно проводимым отождествлением разных эпох, когда получается, что в русской истории всё одно, хоть Николай Первый, хоть Брежнев. Но книга Лурье лучше – хотя бы потому, что Белинков бил лежачего, а Лурье лежачего и побитого поднимает и возвращает ему человеческое достоинство. Кумир его, конечно, – Тынянов, причем не академик, а писатель. «Изломанный аршин» – это как бы во много раз расширенная повесть Тынянова «Малолетный Витушишников». Да и «Смерть Вазир Мухтара» можно вспомнить. Хорошая книга. Тираж, естественно, мизерный – 1000 экземпляров. Но если в России всё-таки есть тысяча человек, читающих такие книги, то не всё потеряно. Еще не вечер.
