Человек отличает себя от мира животных тем, что он соединяет в себе божественное и телесное начало. При этом страх смерти диктует нам вечное отрицание тела. Так высокомерно относится дух к телу и так же высокомерно относится человек к миру природы. Провозглашенный еще в эпоху Ренессанса принцип: человек – это то, что находится в центре мироздания и то, от чего люди должны вести отчет, в последнее время пошатнулся.
Куратор выставки «Документа» Каролин Кристов-Бакарджиев сообщает нам простую истину – мир принадлежит не только человеку, но в равной степени животным и растениям и требует избирательного права для собак и растений. Она обращается к тому времени, когда избирательное право имели только мужчины. В какой-то момент стало ясно, что женщины тоже могут голосовать и определять модель общества наравне с мужчинами. Но так же как человек живет в социальном измерении, в нашем политически управляемом мире живет природа, которая целиком зависит от нас: по крайней мере, на этой планете. В этом Кристов-Бакарджиев видит новое политическое измерение по отношению к природе. По ее мнению, ни мужчины, ни женщины не отличаются от собак, поэтому собаки тоже имеют право на эстетические удовольствия. Куратор «Документы» сравнивает произведения искусства – например, наскальную живопись, которая появилась в результате потребности выживания человека, – с произведениями пчел.
Возникает логический вопрос: какое отношение имеет искусство ко всем этим проблемам, если в искусстве мы видим, в первую очередь, эстетическое измерение? Но в искусстве речь идет и об этике.
До сих пор животный мир являлся проекционной поверхностью человека, которую он избрал для постановки различных вопросов, связанных с собственным существованием и стремлением выжить. В жизни человека животные всегда играли огромную роль, начиная от тотемных верований, заканчивая лабораторными опытами. Художник, который исследует мир с помощью поэтического, часто обращался к образу животных, и до сих пор эта тема в искусстве непреходяща.
В двадцатом веке одна из культовых фигур современного искусства – немецкий художник Йозеф Бойс часто выступал шаманом, связующим мир человека с миром животным. В 1965 году в Дюссельдорфе он показывал выставку мертвому зайцу, а в 1974 провел три дня в клетке с диким койотом.
В контексте русского искусства аналитической или критической зоологией анимается один из важнейших представителей московского акционизма – Олег Кулик. 1993 году в галерее Марата Гельмана совместно с Александром Бренером Кулик провел перформанс «Бешеный пес, или Последнее табу, охраняемое одиноким Цербером». Именно во время этого перформанса он впервые вошел в образ собаки. Его следующее появление в образе собаки – голого человека на четвереньках –чуть не закончилось скандалом: Кулик кусал посетителей выставки в у входа в Кунстхауз в Цюрихе. Так его и запомнила европейская публика.
А вот совсем недавно, 9 октября, Олег Кулик в Лондоне в галерее Риджина повторил свой перформанс 1995 года «Миссионер». Он проповедовал рыбам, подобно Святому Франциску, который проповедовал птицам. Образ Франциска стал одним из ключевых, когда мы говорим об отношениях мира животных и мира людей. Более того, Франциск Ассизский в современном мире стал политической фигурой!
В Берлине я встретилась с Олегом Куликом и московским художником Александром Соколовым. Так три человека с животными фамилиями, я – Кисина, не считая Дмитрия Волчека, для которого я записала наш разговор, беседовали о Франциске, о поросятах и о гуманизме.


Александр Соколов: Фигура Франциска Ассизского затронута не только Олегом в его перформансе, к этой фигуре обращается итальянский философ Джорджио Агамбен, а Антонио Негри последний абзац своей книги «Империя» посвящает Франциску Ассизскому, сравнивая времена Франциска с теми временами, в которых мы сейчас находимся. Папа Римский объявил Франциска Ассизского патроном экологии. Франциск общается с волками, читает проповеди птицам, дружит с ослом. Его отношение к животным описывали современники, говорили о том, что он испытывал восторг, наблюдая разных тварей. Сегодня Франциск Ассизский становится столь актуальным, потому что идет разговор о пересмотре идей гуманизма, где в центре мироздания находится человек. И когда мы говорим о Франциске Ассизском, о его чтении проповеди птицам, то мы видим уравнивание человека и птицы, человека и животного. Собственно, это одна проблема, ее связывают с пересмотром идей гуманизма, с так называемым постантропоцентризмом. Нарциссизму человека, который ставил себя в центр Вселенной, было нанесено три основных удара. Первый, как мы знаем, нанес Коперник, который сказал, что Земля — это всего лишь одна из планет, вращающихся вокруг солнца, а солнце — это одна звезда из мириад других. Второй удар был нанесен Дарвиным, который сказал, что человек — это продукт эволюции бактерий в течение миллиона лет. И третьим был Фрейд.

Юлия Кисина: Я добавлю четвертый удар по человеческому нарциссизму, который сформулировал Станислав Лем в «Звездных дневниках Ийона Тихого»: «Планета Земля пытается вступить в Организацию объединенных планет. Делегаты нашей планеты выступают, сообщают, что мы, земляне, считаем, что мерой всех вещей должен быть человек. При этом представитель другой планеты с ужасом поднимает присоску и спрашивает: почему же именно человек? Его освистали». Все странные существа его освистали — это четвертый удар.

Александр Соколов: Мы можем позднее рассмотреть, как работают эти идеи и откуда появляется необходимость пересматривать гуманистические идеи, появившиеся в эпоху Возрождения, развившиеся в эпоху Просвещения, дошедшие до нашего времени, и почему они сейчас являются контрпродуктивными. Я хочу упомянуть о втором дискурсе, который тоже затрагивает фигуру Франциска. К Франциску Ассизскому обращается Агамбен в книге «Оставшееся время. Комментарии к посланиям апостола Павла». Он говорит о том, что Павел создает мессианские общины, и когда община отказывается от имущества, а именно так вел себя францисканский орден, они отказывались от имущества, можно было пользоваться общим имуществом. Таким образом подрывается закон о собственности. А подрыв закона о собственности как бы приостанавливает, дезактивирует действия власти. И в этом смысле Франциска Ассизского многие современные философы рассматривают как протоанархиста. Он известен как сторонник христианского анархизма, мы знаем из этого направления еще Льва Толстого. И это вторая сторона дела.

Юлия Кисина: Когда Олег Кулик делает акцию с животными, тоже связанную с подрывом власти в художественном производстве – это провокация по отношению к институту кураторства, например, к институту художественных иерархий?

Александр Соколов: Я, как зритель, не могу отвечать за интенции, которые были у Олега. Мне видится, что, с одной стороны, мы понимаем, что находимся в мире, в котором существует серьезный экологический кризис, который совпадает с самым мощным экономическим кризисом за последние 80 лет. И вот эта кризисная ситуация говорит нам о том, что мы больше не можем пользоваться теми идеями, работать в той системе, в которой мы работали до сих пор, и эта система должна каким-то образом пересматриваться. Поиски должны идти именно в направлении понимания, что человек больше не находится в центре вселенной, что вообще противопоставление человека и природы, культуры и природы, техносферы и биосферы, что это тупиковое направление мысли, которое нам необходимо пересмотреть.



Юлия Кисина: Сейчас я хочу, чтобы Олег рассказал, как происходил перформанс в Лондоне.

Олег Кулик: Я должен был читать рыбам Библию, разговор Иова с Богом. Дело не только в том, что я должен был читать рыбам и для них это было важно, а в том, что это было поперек современной реальности, в которой люди общаются кратко, четко, информативно, либо вообще не общаются, не говоря уже о каких-то вещах сложных, двусмысленных, запредельных. Мне хотелось создать ситуацию максимальной невключенности в эту коммуникацию, но где есть напряженная коммуникация о самом главном, о самом важном. Я хотел внятно прочитать это место, где Бог говорит Иову: что же ты жалуешься на жизнь, ты же не знаешь, как она устроена. Ты знаешь, как устроен бегемот? И идет подробное описание бегемота, какие у него ноги, какая у него спина, какая у него шея, какой у него рот красивый, вообще, какое он совершенство. Потрясающее место! Это была преамбула. Как всегда в перформансе, вмешиваются случайные факторы. Дело в том, что в Лондоне очень холодная вода. Когда я погрузился под воду, так сжалась грудь, я не смог читать. Мне приходилось выпрыгивать из воды и глубоко вдыхать. И в этот момент что-то происходит: ты в Лондоне, ты в аквариуме, в сутане, в цепях весь, ты только что видел рыбу, можно сказать, Бога практически. Ты выныриваешь, видишь много народа, надо что-то сказать. И вместо почему-то Иова у меня выскакивает фраза Павла или Петра, который римлянам прокричал: всякая тварь стенает и ждет откровения от сынов человеческих. Как-то из меня это вырвалось с таким пониманием, ощущением. Второй раз, когда я вынырнул, я то ли от полного отупения, ослепления закричал, что никого не вижу. Это тоже для меня было удивительно. Я подумал: что же третий раз выскочит?

Юлия Кисина: Как куратор выставки на религиозные темы, как ты видишь роль художника – как проповедника? Ты в данном случае был проповедником. Может быть, вообще искусство – это проповедь?

Олег Кулик: Я бы хотел его так воспринимать. Но проповедник уверен в том, что он говорит. У меня такой уверенности нет, у меня есть состояние: ты кричишь, я эту фразу чувствовал. Сейчас у меня к ней ироническое отношение. Это холодная вода, экстремальное состояние публичности, ты физически в непривычном состоянии, либо ты должен скукожиться, либо в тебе разворачивается не безумие, но немножко не ты. Это скорее состояние пророка, который предрекает то, что не совсем все понимают.

Юлия Кисина: Медиум такой.

Олег Кулик: Медиум. Это более великое состояние, но менее рационально объяснимое, оно тебе не принадлежит. После этого я напился сильно и уже нес такую чушь, что просто хоть святых выноси, что я самый главный, что я самый великий, что я прекрасный, пускал слюни и трясся от холода — это было омерзительно. Но тем не менее...

Юлия Кисина: Рыбам понравилось.

Олег Кулик: Рыба заплыла под сутану, во время перформанса не было видно, между ног что-то скользкое скользило. И вдруг, когда я нырнул в очередной раз, открыл книгу, стал пускать бульки, подплывает огромный карп, ободранный слегка, с такими зеркальными чешуйками: мол, не увлекайся. Я протянул руки и его взял.

Юлия Кисина: А почему рыбы? Потому что символ Христа?

Олег Кулик: Не только символ Христа, сколько другая среда. Я хотел погрузиться в другую среду, отличную от той среды, в которой обычно существуешь. Воздух не очень доступен, хотя я люблю перформансы, я прыгал с крыши, а вода – это другое пространство. Замысел был такой, я же все-таки художник: Лондон, циничный город, живут бизнес-люди, и в аквариуме сидит человек в позе лотоса и читает Библию. Такая идея совершенства. Общается с Богом, общается с природой, он в ином пространстве измерения – вот это была картинка.

Юлия Кисина: Как соединяется зоологическая тема с религиозной? Не только ты, но и другие художники, которые пытаются вернуть искусству ауру, обращаются к теме животных – это очень часто отсылки к Библии. Я много лет назад привела в музей овец, там читалась лекция для овец и велась божественная охота, понятно, что библейская история была. Искусствовед как проповедник в данном случае. Действительно очень многие художники, которые обращаются к животной теме, постоянно обращаются к теме религиозности, какая-то экзальтация есть, которая – не знаю, каким образом, связана с этим.

Олег Кулик: Мне трудно отвечать за всех художников, мне кажется, когда одновременно возникает тема животного и божественного – это люди исходят из культурной традиции представлять появление божества через животный мир. В моей истории были две параллельные истории и последовательные. Первоначально для меня животное было как именно животное, как низкое, как грубое, как совершенно противостоящее не только божественному, но и человеческому, как метафора диких времен, что-то дикое, грубое, агрессивное, опасное, темное. И с этим я себя ассоциировал как единственно реальное, что было во мне, во времена перестройки, дикого капитализма. Все-таки десять лет, бегая на четвереньках, ты волей-неволей себя воспринимаешь как художественный образ, а постепенно для всех ты становишься человеком-собакой. И ты говоришь: но я-то не собака. Нет, собака и на всю жизнь ты собака. И волей-неволей ты начинаешь о себе думать: а кто ты такой? Как вернуться в человеческое состояние? В человеческое состояние ты вернуться не можешь, ты для всех будешь человек-собака. И более того, животное состояние постепенно в тебе начинает просветляться, наполнять своими качествами, чувствами. Да, они грубые, они агрессивные, но они очень честные, очень прямые, очень искренние, очень теплые. Качества другие видишь, которые такие же реальные, ничего сверхъестественного. И потом ты вдруг на эти качества переносишь свое внимание и понимаешь, что это качество вообще божественное: смотрите, боги тоже часто и грубы, и жестоки, но они могут быть и искренние, и теплые, то, чего современный человек не может.

Юлия Кисина: Я наоборот вижу животных как святых, поскольку нет опосредованности культуры, они не ведают о том, что такое зло. Потому что зло — это все-таки культурная категория.

Олег Кулик: Чем отличается ребенок от святого – это интересная вещь, потому что все-таки ребенок – это тот, который еще не прошел искушение. Животное тоже не может пройти этих искушений. А святой стал ребенком, который прошел искушение, он уже не поддастся. Их можно наделять этими качествами, но это уже метафора будет.

Юлия Кисина: Не все святые были грешниками, не все были такими как Франциск Ассизский.

Олег Кулик: В основном все святые были грешниками, как раз нормально, пройдя через это, уметь трансформировать. Вот эти оскопленные иудовские юродушки – это другие, это блаженные. Может быть и святые, но другой тип святых. У святых, как и у животных, есть классификация. Есть Серафим Саровский, который с медведями, с бабочками разговаривал, и есть Сергий Радонежский, который организатор был мощный – это другой, рациональный, мощный тип святого, который жил аскетично, это реальный святой. А есть биологический, у которого яичники, прости меня, Господи, не сформировались, из-за этого он был такой нежный. Это может быть как психическая недоразвитость. Сложилась интеллектуальная сила, какой-то снизошел свет – все это принимаю. Но мне ближе святые типа Евфросиньи Полоцкой, которая никаких чудес не совершила, но построила много женских монастырей и занималась женским образованием, очень мощная баба была, еще до татарского нашествия. Невероятно красивая, сильная женщина. Сергий Радонежский. Но это другая история, к животным она не имеет отношения. Серафим Саровский имеет, неслучайно он с медведями обнимался. А Франциск Ассизский – это вообще отдельная история, я думаю, он к святости вообще никакого отношения не имеет, это чистый политикан и Бренер средних веков. Это амбициозный человек, гуляка, развратник. Идти работать, заниматься службой? Пойду-ка я в святые. Это был расцвет махрового мракобесия, все деньги, вся власть, вся сила была в церкви. Но идти нормальным путем он не мог. Когда он пришел к Папе организовать орден, он же не пришел: я орден хочу, последователи, трали-вали. Такой бедный орден. Да пошел ты, бедный орден, мы мощь, мы сила, мы победа. И он ему сказал: иди в свинюшник, свинья. И он в свинюшнике пожил пару лет. Те, кто изучал свинью, знают, что это потрясающе умное животное. Потрясающие поросята, приятные, нежные, чистенькие, сообразительные. И что-то ему там открылось. Но это тайна великая.

Юлия Кисина: В самом начале нашего разговора мы затронули политическое измерение твоей акции. Искусство предполагает провокацию или нарушение табу, как недавний перформанс Pussy Riot. В данном случае это была провокация по отношению, например, к миру искусства?

Олег Кулик: Так вот грубо не стоял вопрос, что ты против кого-то делаешь, но ирония, которая возникала волей-неволей, идиотизм ситуации с точки зрения нормального производства и поведения художественного: художник делает работу, вот зритель, попадаешь в такую машину. Конечно, человек, читающий Библию рыбкам на улице, выглядит смешным.

Юлия Кисина: С другой стороны, художник в любом случае не традиционный, производит аберрацию нормального понимания мира, реальности, отношений.

Олег Кулик: Производит — в этом его задача. Пусть что-то ненормальное, но производит. Здесь никакого производства нет, здесь есть ситуация, которая всех ставит в тупик. Это очень затратная вещь: нужно поставить аквариум, пустить рыбу, привести людей, купить Библию, залезть, все это провести, а ничего не остается, даже фотографий внятных не остается. Очень сильные переживания. Ты как будто все время делал: каждое утро ты читаешь проповеди рыбам, рыбы продаются более дорого, например. Когда эти все связки разорваны — в этом смысл перформанса. Когда перформанс ставится на поток, происходит какой-то абсурд, плохой театр, за который ты получаешь деньги. Появляются перформансы, которые скорее разрывают эти связи, но действуют по логике искусства в разный момент. Есть протесты, когда ты просто разбиваешь галерею, бьешь зрителей, мажешь себя говном – это тоже разрывы. Но это разрывы вне искусства. А тут ты производишь их внутри искусства. Но в силу того, что я давно это делаю, у меня нет такого пафоса протеста. Я это делаю, как кайф, счастье, что это возможно сделать. Ты потратишь много сил, у тебя другая история есть с тем, что происходит. Мне важно, что холодная вода, что я поймал эту рыбу, что я что-то прокричал. Это психосоматика. Но с точки зрения художественного процесса все должны принять это, никуда не денешься – это искусство. Что с ним делать и куда пойдет? Сейчас все за рекламу примут: какая-то бессмысленная, но все говорить об этом будут.

Юлия Кисина: У тебя еще была одна тема в твоей многолетней работе – политика и партия животных. Сейчас практически все художники, которые каким-то образом сделали карьеру, занимаются и политикой. Тема абсолютно исчезла из твоих работ, насколько я знаю.

Олег Кулик: Да, она исчезла в прямом смысле. Потому что в мое время политика была более идиотическая, по крайней мере, в России. Туда приходили странные люди, совершенно невозможных ориентаций, направлений и уровней – партия пива, партия любителей кедра. При этом в жизни творились безобразия, грабежи, насилие и очень грубый материализм. Участие в этом было вполне логичное для художника – обозначать сверхидиотизм, просто партия животных. Это не было внятное политическое высказывание, как у Бойса. Я думаю, что Бойс вполне осознавал свою идеалистичность. У меня было просто пародирование, профанирование грубое, артистичное может быть, не грубое как раз. А сейчас, когда пришли времена реальной политики, реальной истории, я считаю, что эти вещи надо разделить прямо. Политический активизм в искусстве – это очень плохая политика, неэффективная и, как правило, плохое искусство. Когда ты показываешь задницу или бьешь кому-то морду в целях саморекламы – это одна ситуация. Когда выступаешь с позиции бедных людей, защищаешь несчастных на территории искусства и добиваешься большего промоушена – это омерзительно. Я абсолютно уверен, что художник должен иметь политическую позицию. Но как человек, как гражданин. А искусство – это эстетическая зона, и нельзя ее терять. Если времена ужесточаются, в эстетике можно сохранить критический и человеческий потенциал. Потому что времена могут быть очень жесткие, очень чудовищные, когда ты в политике вообще ничего не скажешь, тогда вообще исчезнет всякая культура. Но именно культура, чистая культура позволяет невозможность коррупции в силу того, что политика ее не опознает, она может сохранить, законсервировать как гербарий семена человеческого, разумного, вечного. И когда времена оттают, они могут из формы превратиться опять в человеческое высказывание и политическое в том числе. Поэтому настоящая эстетика очень связана с жизнью, она резонирует с ней, но в художественном образе, она претворяет его. И иногда самое сильное высказывание, очень острое очень сильно закамуфлировано. В этом есть смысл формы – камуфлировать политическое высказывание. Потому что политические высказывания приходят и уходят, и человек очень прост, так же как и животное, вся сложность от ложности, поэтому что-то внедрить нечего. Франциск Ассизский очень простой, он совершенно не мудрящий, если взять пап, которые придумали гуманизм. Вы знаете, он говорил: я так люблю осла, он никогда меня не предавал, всегда был верен. Все приходили, уходили, чего-то хотели, а этот осел терпел, молчал, сидел рядом, сейчас он умирает. Я понял, что уходит самое родное существо. Это было настолько просто и искренне. Он понял только во время смерти осла эту всю историю. Здесь забываешь про людей, даже самых родных людей. Папа умер – слава богу, отмучился. Собака бегала, писала, какала, радовалась тебе. Странное ощущение, как будто ты умер, потому что это существо не отделяло тебя от себя. Нет дистанции культурной.

Юлия Кисина: Мне многие вещи просто невероятно близки в том, что ты говоришь о политическом искусстве, потому что я давно морщусь внутренне, когда вижу, что все в массовом порядке стали заниматься политическим искусством. Я вижу на самом деле попытки инструментализировать искусство, превратить его в средство личной карьеры, использовать его в каких-то целях. Поэтому большое спасибо, личное мое спасибо.