Обозреватель РС Ирина Лагунина, в прошлом - военный корреспондент, освещавший войны в Югославии и в Афганистане, рассказывает об опыте работы женщин-журналистов в военных конфликтах.
- Ирина, вы может быть меня поправите, но в списке самых известных военных корреспондентов последних лет больше женщин, чем мужчин. Я назову только три имени - это в России Анна Политковская, в Чехии Петра Прохаскова и американка, работавшая на британскую прессу, побывавшая на всех войнах, начиная с 80-х, - Мэри Колвин. По вашему мнению, почему именно женщины, о которых часто говорят "слабый пол", становятся известными военными журналистами?
- Когда женщина отправляется на войну и начинает о ней рассказывать, то это воспринимается как нечто из ряда вон выходящее. Когда это делают мужчины, это само собой разумеется. Кажется, что женщина на войне быть не должна, поэтому больший интерес вызывают статьи, написанные женщинами о войне, или репортажи, сделанные женщинами с передовой. Это обусловлено оценкой обществом роли двух полов. С другой стороны, женщина по-другому оценивает войну, без бравады: не с точки зрения перемещения войск, технического оснащения тех или иных вооруженных отрядов, военных планов проведения операций… Женщина оценивает войну с человеческой точки зрения, рассказывая о человеческих судьбах. Она видит детали жизни на войне, ведь это совсем другая реальность, исковерканная в самой своей основе. Женщина все это видит и все это очень точно передает. Поэтому публикации, репортажи, свидетельские показания женщин о войне больше притягивают публику.
- Вы упомянули слово "бравада". Оно часто появляется при обсуждении войны. Во время речи, которую Мэри Колвин произнесла, когда ей вручали премию "Журналист года" в 2001 году, она упомянула журналистку Ивон Ридли, оказавшуюся в плену у талибов. Против нее были выдвинули обвинения в шпионаже, поскольку она нелегально пересекла границу, чтобы написать репортаж. За это ей грозила смертная казнь. Такое поведение журналиста, с вашей точки зрения, можно назвать смелым поступком или все-таки бравадой?
- Бравады здесь быть не может. Если есть необходимость осветить ту сторону конфликта, о которой ничего не известно обществу, международному сообществу, то абсолютно не важно, легальным или нелегальным способом журналист попадает в страну. И журналисты очень часто попадают в страну, где происходит конфликт, нелегально. Более того, надо помнить, что на войне одна из сторон всегда пытается скрыть правду. Либо это государство, которое ведет войну, либо это какие-то вооруженные формирования, которые являются зачинщиками конфликта… В таких условиях правду найти намного сложнее, чем в нашей обычной, спокойной, мирной жизни. Я могу привести один пример, когда мне пришлось сделать выбор между законностью и полузаконностью. Это было в Косово накануне бомбардировок НАТО, в 1999 году, когда я, воспользовавшись тем, что работаю на американскую радиостанцию, отправилась к косовским албанцам. С другой стороны, я русская, поэтому меня принимали косовские сербы. У меня было две аккредитации: одна - у Косовской освободительной армии, а другая - у сербских властей в Косово. И единственная проблема была в том, чтобы вовремя спрятать аккредитацию другой стороны, когда меня останавливал очередной патруль. Это было не совсем легально, но это позволило мне осветить обе стороны конфликта и поговорить с людьми с обеих сторон.
- Находясь в зоне военного конфликта, начинаешь по-иному воспринимать такие понятия как «смелость», «риск»?
- Когда журналист загорается темой и отправляется в зону военного конфликта, он особо не думает о риске. Впервые ощущение, что я могу умереть при исполнении служебных обязанностей, появилось у меня в Сараево. С другой стороны, ничего более ужасного, чем в Сараево, я не видела ни до, ни после. Когда я прилетела и увидела надпись на контейнере: "Перемирие продлилось столько-то долей секунды", то я задала себе вопрос: «Почему я рискую своей жизнью?» В Афганистане этого ощущения не было. Я оказалась там сразу после вывода советских войск, и ощущение национальной и личной вины за то, что сделал Советский Союз с этой страной, перекрывало те неудобства, которые возникают, когда попадаешь в зону конфликта. Но даже несмотря на то, что в Сараево я почувствовала риск, я все равно продолжала потом летать в горячие точки, и вернулась в Сараево еще два раза после первого путешествия - на третий месяц блокады. Но в какой-то момент я сказала себе: все, хватит. И на афганскую войну, которая началась в 2001 году, я уже не поехала. Более того, я решительно отказалась туда ехать. Наступает какое-то пресыщение, какое-то понимание того, что все, хватит, рисковала в своей жизни достаточно, больше не могу. Связано это с тем, что люди, которые очень много посвящают себя работе во время вооруженных конфликтов, получают посттравматический стрессовый синдром. Это состояние, когда обычная жизнь не кажется нормальной, и когда единственный способ самовыражения – это поездка на очередной конфликт. Это как наркотик, это эффект привыкания. Нервозность возникает в мирной жизни, а спокойствие, наоборот, - во время войны. Все психологические последствия этого известны: обычно люди разводятся, начинают употреблять наркотики или алкоголь. Журналисты тоже страдают от этого синдрома, хотя, по статистике, женщины – реже, чем мужчины.
- А порог страха изменяется после того, как человек побывал в горячей точке?
- Нет, не думаю, потому что страх есть страх, и журналисты ничем не отличаются от мирных жителей, живущих в условиях войны. Расскажу о том, как это было в Сараево. Это город, окруженный с двух сторон горами. И улицы, перпендикулярные горам, целиком простреливались, а те, которые шли параллельно горам – нет. Все перекрестки с улицами, перпендикулярными горам, надо было пробегать. И мы бегали так же, как бегали местные жители, пытаясь не получить пулю снайпера.
В Сараево во время блокады не было абсолютно ничего, включая косметику. Косметика на черном рынке стоила безумных денег. И вдруг видишь большое количество ярко накрашенных привлекательных женщин. Я спросила что происходит, и мне ответили, что на самом деле молодые девушки используют косметику с мыслью, что снайпер увидит их через прицел, и подумает: «какая красивая девушка, стрелять не буду». И я поняла, что и мне захотелось тоже ярче накраситься, потому что на войне всегда присутствует страх.
В Сараево была и другая история. Мы должны были улетать из Сараево, как и другие журналисты, самолетом ООН. Рейс был назначен на 6 часов утра. У нас был "РАФик" оранжевого цвета, и я очень боялась, что мы в пять часов утра поедем в сторону аэропорта на этом "РАФике", разбудим какого-то сербского снайпера, и он пульнет в нас просто потому, что мы его разбудили. И это был чудовищный страх! Я жутко боялась уезжать из Сараево, хотя оставаться там было не менее страшно. В результате я сказал всем, что я боюсь. Я женщина, поэтому могу признаться в своем страхе. И я пошла к командиру украинского батальона, который там стоял, и попросила у него БТР. И нам сделали исключение: в 5 часов утра к гостинице приехал БТР, который нас забрал и довез до самолета.
- Вы постоянно возвращаетесь в Сараево в своих воспоминаниях, а я вспомнила, что Мэри Колвин писала в своей книге, что происходящее на Земле во время войны остается неизменным на протяжении вот уже более ста лет. Это кратеры, пылающие дома, женщины, оплакивающие сыновей и дочерей, страдания... У вас сложилось такое впечатление, что война везде одинакова, независимо от того, говорим мы об Ираке, Афганистане или Югославии?
- Абсолютно! Человеческие эмоции остаются одинаковыми, и человеческое восприятие того, что происходит что-то, что происходить ни при каких обстоятельствах не должно, оно тоже остается. Потому что война - это полный отрыв от нормальности, это полное уничтожение всего, что мы считаем привычной, нормальной человеческой природой общения. Это уничтожение социальных связей, это уничтожение физических связей, это уничтожение быта вокруг тебя. Это везде одинаково, в любом конфликте. Другое дело, что, конечно, мирное население, в зависимости от того, кто ведет вооруженный конфликт, страдает по-разному. И не зря в последние годы развивалось международное право. Например, после конфликта в Руанде в ходе международного военного трибунала по Руанде в число характеристик геноцида попало изнасилование женщин. Сейчас идет кампания против противопехотных мин и кассетного оружия. От этого тоже в военных конфликтах страдает мирное население. Впервые я столкнулась с кассетным оружием в Афганистане. Во дворе виллы, где мы жили, был бассейн, и вдруг поутру мы обнаружили в этом бассейне такую... пластиковую кувшинку что ли, плавающую на поверхности воды. Сначала я вообще не поняла, что это такое, но мне очень быстро объяснили, что это бомбочка из кассетной бомбы, случайно залетевшая в бассейн. В Хорватии, Боснии использовалось немного другое кассетное оружие: такие колокольчики, маленькие бомбочки, на беленьких ленточках. И я первый раз столкнулась с этим в 1992 году в Хорватии, когда там уже шел конфликт, в городе Задер. В местной больнице была выставка детских рисунков. На картинках детей стояли человечки, у которых в руках были зажаты колокольчики на белых ленточках. По-хорватски они назывались "звончичи". И дети вот таким образом рассказали о кассетном оружии, которое применялось сербской стороной в этом конфликте. У каждого конфликта есть свои тонкости, но в целом все конфликты одинаковы.
- Мэри Колвин при описании войны использовала не только более менее нейтральные слова, она писала и о крови, о размозженных черепах. Есть ли у вас воспоминания такого рода? Об этом может быть сложно говорить, но без такого вопроса разговор о войне невозможен.
- Когда я ехала в Сараево, в России практически никто не знал о том, что там происходит, потому что все российские журналисты на тот момент находились в Сербии. О том, что Сараево в осаде, информации тоже не было, никто не знал, что там происходит. Моя мама, когда я рассказала ей о том, куда собираюсь ехать, сказала: «Ну, вот и отдохнешь после поездки в Иран»… И она не самый рядовой потребитель международной информации, она мама журналиста, много читает, много знает, много слышит. Но ее слова продемонстрировали, что никто не знал на тот момент, что там происходит!
В Сараево мы пришли в один двор, где накануне были убиты семеро детей, и из этого двора мы поехали в морг, где были их тела, и я сделала фотографии, я принесла их на планерку в редакцию и выложила на стол. Некоторые отшатнулись и спросили: "Это ты фотографировала?" Моя мама нашла эти фотографии года через три, принесла их мне и сказала: "Ты же женщина, как ты могла это фотографировать?! Неужели тебе это никогда не снилось?" Я честно сказала: "Мама, нет, мне это никогда не снилось". Я понимаю, что есть эта боль, есть профессия, и самое главное, наверное, в этой профессии - правильно донести эту боль, пронеся ее с собой, но не дать возможности этой боли сделать твой мозг невосприимчивым к дальнейшей жизни.
- Ирина, вы может быть меня поправите, но в списке самых известных военных корреспондентов последних лет больше женщин, чем мужчин. Я назову только три имени - это в России Анна Политковская, в Чехии Петра Прохаскова и американка, работавшая на британскую прессу, побывавшая на всех войнах, начиная с 80-х, - Мэри Колвин. По вашему мнению, почему именно женщины, о которых часто говорят "слабый пол", становятся известными военными журналистами?
- Когда женщина отправляется на войну и начинает о ней рассказывать, то это воспринимается как нечто из ряда вон выходящее. Когда это делают мужчины, это само собой разумеется. Кажется, что женщина на войне быть не должна, поэтому больший интерес вызывают статьи, написанные женщинами о войне, или репортажи, сделанные женщинами с передовой. Это обусловлено оценкой обществом роли двух полов. С другой стороны, женщина по-другому оценивает войну, без бравады: не с точки зрения перемещения войск, технического оснащения тех или иных вооруженных отрядов, военных планов проведения операций… Женщина оценивает войну с человеческой точки зрения, рассказывая о человеческих судьбах. Она видит детали жизни на войне, ведь это совсем другая реальность, исковерканная в самой своей основе. Женщина все это видит и все это очень точно передает. Поэтому публикации, репортажи, свидетельские показания женщин о войне больше притягивают публику.
- Вы упомянули слово "бравада". Оно часто появляется при обсуждении войны. Во время речи, которую Мэри Колвин произнесла, когда ей вручали премию "Журналист года" в 2001 году, она упомянула журналистку Ивон Ридли, оказавшуюся в плену у талибов. Против нее были выдвинули обвинения в шпионаже, поскольку она нелегально пересекла границу, чтобы написать репортаж. За это ей грозила смертная казнь. Такое поведение журналиста, с вашей точки зрения, можно назвать смелым поступком или все-таки бравадой?
- Бравады здесь быть не может. Если есть необходимость осветить ту сторону конфликта, о которой ничего не известно обществу, международному сообществу, то абсолютно не важно, легальным или нелегальным способом журналист попадает в страну. И журналисты очень часто попадают в страну, где происходит конфликт, нелегально. Более того, надо помнить, что на войне одна из сторон всегда пытается скрыть правду. Либо это государство, которое ведет войну, либо это какие-то вооруженные формирования, которые являются зачинщиками конфликта… В таких условиях правду найти намного сложнее, чем в нашей обычной, спокойной, мирной жизни. Я могу привести один пример, когда мне пришлось сделать выбор между законностью и полузаконностью. Это было в Косово накануне бомбардировок НАТО, в 1999 году, когда я, воспользовавшись тем, что работаю на американскую радиостанцию, отправилась к косовским албанцам. С другой стороны, я русская, поэтому меня принимали косовские сербы. У меня было две аккредитации: одна - у Косовской освободительной армии, а другая - у сербских властей в Косово. И единственная проблема была в том, чтобы вовремя спрятать аккредитацию другой стороны, когда меня останавливал очередной патруль. Это было не совсем легально, но это позволило мне осветить обе стороны конфликта и поговорить с людьми с обеих сторон.
- Находясь в зоне военного конфликта, начинаешь по-иному воспринимать такие понятия как «смелость», «риск»?
- Когда журналист загорается темой и отправляется в зону военного конфликта, он особо не думает о риске. Впервые ощущение, что я могу умереть при исполнении служебных обязанностей, появилось у меня в Сараево. С другой стороны, ничего более ужасного, чем в Сараево, я не видела ни до, ни после. Когда я прилетела и увидела надпись на контейнере: "Перемирие продлилось столько-то долей секунды", то я задала себе вопрос: «Почему я рискую своей жизнью?» В Афганистане этого ощущения не было. Я оказалась там сразу после вывода советских войск, и ощущение национальной и личной вины за то, что сделал Советский Союз с этой страной, перекрывало те неудобства, которые возникают, когда попадаешь в зону конфликта. Но даже несмотря на то, что в Сараево я почувствовала риск, я все равно продолжала потом летать в горячие точки, и вернулась в Сараево еще два раза после первого путешествия - на третий месяц блокады. Но в какой-то момент я сказала себе: все, хватит. И на афганскую войну, которая началась в 2001 году, я уже не поехала. Более того, я решительно отказалась туда ехать. Наступает какое-то пресыщение, какое-то понимание того, что все, хватит, рисковала в своей жизни достаточно, больше не могу. Связано это с тем, что люди, которые очень много посвящают себя работе во время вооруженных конфликтов, получают посттравматический стрессовый синдром. Это состояние, когда обычная жизнь не кажется нормальной, и когда единственный способ самовыражения – это поездка на очередной конфликт. Это как наркотик, это эффект привыкания. Нервозность возникает в мирной жизни, а спокойствие, наоборот, - во время войны. Все психологические последствия этого известны: обычно люди разводятся, начинают употреблять наркотики или алкоголь. Журналисты тоже страдают от этого синдрома, хотя, по статистике, женщины – реже, чем мужчины.
- А порог страха изменяется после того, как человек побывал в горячей точке?
- Нет, не думаю, потому что страх есть страх, и журналисты ничем не отличаются от мирных жителей, живущих в условиях войны. Расскажу о том, как это было в Сараево. Это город, окруженный с двух сторон горами. И улицы, перпендикулярные горам, целиком простреливались, а те, которые шли параллельно горам – нет. Все перекрестки с улицами, перпендикулярными горам, надо было пробегать. И мы бегали так же, как бегали местные жители, пытаясь не получить пулю снайпера.
В Сараево во время блокады не было абсолютно ничего, включая косметику. Косметика на черном рынке стоила безумных денег. И вдруг видишь большое количество ярко накрашенных привлекательных женщин. Я спросила что происходит, и мне ответили, что на самом деле молодые девушки используют косметику с мыслью, что снайпер увидит их через прицел, и подумает: «какая красивая девушка, стрелять не буду». И я поняла, что и мне захотелось тоже ярче накраситься, потому что на войне всегда присутствует страх.
В Сараево была и другая история. Мы должны были улетать из Сараево, как и другие журналисты, самолетом ООН. Рейс был назначен на 6 часов утра. У нас был "РАФик" оранжевого цвета, и я очень боялась, что мы в пять часов утра поедем в сторону аэропорта на этом "РАФике", разбудим какого-то сербского снайпера, и он пульнет в нас просто потому, что мы его разбудили. И это был чудовищный страх! Я жутко боялась уезжать из Сараево, хотя оставаться там было не менее страшно. В результате я сказал всем, что я боюсь. Я женщина, поэтому могу признаться в своем страхе. И я пошла к командиру украинского батальона, который там стоял, и попросила у него БТР. И нам сделали исключение: в 5 часов утра к гостинице приехал БТР, который нас забрал и довез до самолета.
- Вы постоянно возвращаетесь в Сараево в своих воспоминаниях, а я вспомнила, что Мэри Колвин писала в своей книге, что происходящее на Земле во время войны остается неизменным на протяжении вот уже более ста лет. Это кратеры, пылающие дома, женщины, оплакивающие сыновей и дочерей, страдания... У вас сложилось такое впечатление, что война везде одинакова, независимо от того, говорим мы об Ираке, Афганистане или Югославии?
- Абсолютно! Человеческие эмоции остаются одинаковыми, и человеческое восприятие того, что происходит что-то, что происходить ни при каких обстоятельствах не должно, оно тоже остается. Потому что война - это полный отрыв от нормальности, это полное уничтожение всего, что мы считаем привычной, нормальной человеческой природой общения. Это уничтожение социальных связей, это уничтожение физических связей, это уничтожение быта вокруг тебя. Это везде одинаково, в любом конфликте. Другое дело, что, конечно, мирное население, в зависимости от того, кто ведет вооруженный конфликт, страдает по-разному. И не зря в последние годы развивалось международное право. Например, после конфликта в Руанде в ходе международного военного трибунала по Руанде в число характеристик геноцида попало изнасилование женщин. Сейчас идет кампания против противопехотных мин и кассетного оружия. От этого тоже в военных конфликтах страдает мирное население. Впервые я столкнулась с кассетным оружием в Афганистане. Во дворе виллы, где мы жили, был бассейн, и вдруг поутру мы обнаружили в этом бассейне такую... пластиковую кувшинку что ли, плавающую на поверхности воды. Сначала я вообще не поняла, что это такое, но мне очень быстро объяснили, что это бомбочка из кассетной бомбы, случайно залетевшая в бассейн. В Хорватии, Боснии использовалось немного другое кассетное оружие: такие колокольчики, маленькие бомбочки, на беленьких ленточках. И я первый раз столкнулась с этим в 1992 году в Хорватии, когда там уже шел конфликт, в городе Задер. В местной больнице была выставка детских рисунков. На картинках детей стояли человечки, у которых в руках были зажаты колокольчики на белых ленточках. По-хорватски они назывались "звончичи". И дети вот таким образом рассказали о кассетном оружии, которое применялось сербской стороной в этом конфликте. У каждого конфликта есть свои тонкости, но в целом все конфликты одинаковы.
- Мэри Колвин при описании войны использовала не только более менее нейтральные слова, она писала и о крови, о размозженных черепах. Есть ли у вас воспоминания такого рода? Об этом может быть сложно говорить, но без такого вопроса разговор о войне невозможен.
- Когда я ехала в Сараево, в России практически никто не знал о том, что там происходит, потому что все российские журналисты на тот момент находились в Сербии. О том, что Сараево в осаде, информации тоже не было, никто не знал, что там происходит. Моя мама, когда я рассказала ей о том, куда собираюсь ехать, сказала: «Ну, вот и отдохнешь после поездки в Иран»… И она не самый рядовой потребитель международной информации, она мама журналиста, много читает, много знает, много слышит. Но ее слова продемонстрировали, что никто не знал на тот момент, что там происходит!
В Сараево мы пришли в один двор, где накануне были убиты семеро детей, и из этого двора мы поехали в морг, где были их тела, и я сделала фотографии, я принесла их на планерку в редакцию и выложила на стол. Некоторые отшатнулись и спросили: "Это ты фотографировала?" Моя мама нашла эти фотографии года через три, принесла их мне и сказала: "Ты же женщина, как ты могла это фотографировать?! Неужели тебе это никогда не снилось?" Я честно сказала: "Мама, нет, мне это никогда не снилось". Я понимаю, что есть эта боль, есть профессия, и самое главное, наверное, в этой профессии - правильно донести эту боль, пронеся ее с собой, но не дать возможности этой боли сделать твой мозг невосприимчивым к дальнейшей жизни.