Для русской эмиграции фигура Бориса Пастернака к середине 1950-х годов стала почти не отличимой от других фигур советской литературы. Ни в ту, ни в другую сторону.
За Пастернаком не числилось верноподданнических выступлений, участия в коллективных письмах. Но не был он замечен и в чем-либо «оппозиционном»: не прорабатывался больше других, не отлучался от типографского станка или сцены. И хотя теперь мы знаем, что Пастернак и отлучался, и был гоним, но полвека назад страна была закрытой и эмигранты о советской литературной ситуации знали далеко не всё.
Среди тамиздатских авторов постепенно стали числиться и Ахматова, и Зощенко, Дудинцев, не говоря уже о покойных Булгакове и Пантелеймоне Романове. Пастернака среди них не было.
И вот грянул «Доктор Живаго». Эмиграцию словно подменили: повсюду – в газетах, журналах, по радио, а если бы существовало тогда телевидение в изгнании, то и по нему, - стало греметь пастернаковское имя. Нобелевская премия осенью 1958-го добавила только в количестве похвал, не изменив их безусловного качества. Все это, конечно, не мешало суете оставаться суетой, а Пастернаку – Пастернаком.
Предлагаемый сегодня звуковой фрагмент относится как раз к этим посленобелевским временам. Январь 1959-го. Бориса Леонидовича читает и комментирует наш нью-йоркский сотрудник (и сам – поэт) Владимир Юрасов.
