Люди винной культуры хорошо знают, что благородство своим происхождением обязано гнили. Все начинается с грибка (Botrytis cinerea). Он обволакивает виноградные гроздья, облизывает их, покрывает поцелуями, не выпускает из объятий. Объект его любви – белый виноград. Плата за эту сладкую любовь – горькая. За один сезон гроздь превращается в подобье старушечьей груди. Жизненная сила и красота покидают гроздь, как душа умершего – бренное тело. Но она, виноградная душа, не улетучивается, а перетекает в бочки, а затем в бутылки, чтобы стать душистой влагой. Роль винодела – нехитрая, но решающая. Он регулирует температуру чудесных метаморфоз. Он словно выдыхает предрассветный туман с его чувственным бархатным пушком, туман, в чреве которого рождается и расцветает гнилостный грибок. Повитуха этого грибка – осенний солнечный свет, полуденный и особенно послеполуденный. Ласка, нежность, страсть, терзание, содрогание, наконец, испепеление – вот ступени любви между грибком и гроздью. Молодой, с кислинкой виноград на глазах наливается золотом, пунцовеет, ржавеет, покрывается пыльцой, будто пораженный проказой, чтобы, в конце концов, выпасть в пепельный (cinerea) осадок. Вот в какой гнили рождаются вина благородного сословия.
Самое «голубокровное» из этих вин – бордоское (район Сотерн) «Шато-Икем» (Chateau d'Yquem). Сначала его трижды отжимают. После не менее трех лет оно накачивает аристократические мускулы в бочках. Ну а потом полирует свои манеры в бутылках в течение полувека или даже столетия. Фигурально говоря, оно бессмертно. Впервые я увидел бутылки «Шато-Икем» в Лондоне в самом начале восьмидесятых годов прошлого века. Я обратил на них внимание во французской винной лавке в переулке рядом с Clifton Road, где я жил вместе с матерью в казенной квартире. Мы эмигрировали вместе из Советского Союза, вскоре после этого ушедшего в исторический перегной. На отъезде матери настояла семья брата: таким образом семья решительно улучшила свои квартирные условия. Но и мне кое-что перепало. В Лондоне я подрабатывал переводами в журнале «Англия», впоследствии не пережившего распада СССР. Благодаря немощной безъязыкой матери нам дали трехкомнатную квартиру в районе Maida Vale. До войны там жила прислуга, лавочники да приказчики, но в наши времена Maida Vale приосанился, отъел брюшко и стал почти респектабельным. Иначе французы из Бордо не открыли бы здесь свою лавку.
На бутылки «Шато-Икем» я обратил внимание по двум причинам. Во-первых, их держали в особом шкафу со своим микроклиматом, что тогда было в диковинку. Во-вторых... да, во вторых, из-за цен. Скромному эмигранту-переводчику эти цены казались просто издевательскими. Я был уверен, что никогда в жизни не заработаю достаточно денег, чтобы купить хотя бы бутылку этого царственного текучего золота. Бедность и эмигрантское сиротство сблизили меня с Жюлем, молодым виноторговцем, нанятым на службу бордоским хозяином лавки. Он тоже был беден и тоже чувствовал себя чужаком в Лондоне. Денег на съем квартиры ему не хватало, и он жил в получулане-полукомнатушке при лавке. Вечером после закрытия магазина мы часто распивали бутылочку-другую дешевого кларета – либо в его чулане, либо в моей трехкомнатной казенной квартире. Мать привечала Жюля. Тогда ей было под семьдесят, и, несмотря на подслеповатость и раннюю глухоту, она вовсю кокетничала с Жюлем и опрокидывала с нами рюмку «кислого», как она говорила, вина. Впрочем, и сейчас – а ей уже за девяносто – она иногда выпивает со мной красного сухого – «вместо лекарства». В дни, когда я получал гонорар, мы с Жюлем позволяли себе бургундское, чаще всего Lafarge 1er Cru Volnay, Chateau des Ducs. Жюль считал это вино – из доступных нам – самым благородным.
– Понимаешь, – говорил он, – пино нуар – воспитанное вино. Оно, как и подобает дворянину, ведет себя достойно в любых обстоятельствах. Какова роль благородного сословия в обществе? Блюсти ритуалы. Других заслуг у этого паразитического сословия нет. А пино нуар чтит традиции.
Я, честно говоря, тогда был не слишком искушенным винопивцем и плохо понимал эти метафоры, но, чтобы не расстраивать Жюля, почтительно кивал головой. Мой роман с Жюлем и его лавкой длился не дольше года и оборвался трагически. Жюля убили грабители, которые проникли в лавку, как видно, не подозревая, что в ней живет виноторговец. Им пришлось раскроить Жюлю череп бутылкой бордоского и оставить его умирать в луже крови и вина (каберне совиньон).
История эта имела для меня неприятные последствия. Меня дважды вызывали на допрос в полицию, где мне приходилось отвечать на оскорбительные вопросы. Полагаю, что именно из-за зловредного следователя-коронера мне и матери предоставили политическое убежище в Англии с отсрочкой на несколько лет. Коронер угрюмо спрашивал:
– Где вы были в ночь убийства Жюля?
– Дома. С матерью. У нее был приступ грудной жабы.
– Вы вызвали карету скорой помощи?
– Нет. Но наутро отвез ее к участковому врачу.
– Хорошо. Я проверю.
Он действительно проверил и удостоверился, что я сказал правду. Но отвязаться от него было не так просто.
– Каковы ваши политические убеждения?
– Я – демократ.
– Да, вы пишете об этом в прошении о политическом убежище. Но в 1967 году вас судили в СССР за членство в монархическом подпольном сообществе. Почему вы солгали в прошении?
– Я не лгал. Я демократ, сторонник конституционной монархии. Как и вы, полагаю.
– Вы знаете, какие вина похитили злоумышленники, убившие Жюля?
– Позвольте, сэр, откуда же мне об этом знать?
– Ну а как вы думаете?
– Могу допустить. Самые дорогие, коллекционные.
– И какие же?
– «Шато-Икем».
– Верно. А вы знаете, кому эти вина обязаны своей репутацией?
– Замечательным французским виноделам.
– Да, но не только им. Это было любимое вино ваших государей.
– Сэр, я вам весьма признателен за эту бесценную информацию.
Допросы эти оставляли у меня неприятный осадок. Мне было искренне жаль Жюля, и полунамеки (understatements) коронера задевали меня за живое. Но отсутствие даже малейших улик вынудили коронера отвязаться от меня.
Недавно, спустя четверть века после этой трагической для Жюля истории, я вновь побывал в Maida Vale. Мать попросила покатать ее на инвалидном кресле по когда-то любимым улицам и переулкам. Вскоре после убийства Жюля мы съехали из Maida Vale и поселились возле Хэмпстедской пустоши в уютной казенной квартире с видом то ли на окультуренный лес, то ли на запущенный парк. Винная лавка счастливо пережила все эти годы и даже прибавила в солидности. Торговал в ней симпатичный итальянский парнишка Джорджио. Я спросил его, какое благородное вино он может мне порекомендовать. Джорджио посоветовал Barolo 1999, Veglio Vigneto Arborina.
– Почему? – спросил я.
– Видите ли, синьор, благородство вина – в послевкусии. Вы пьете бароло, слегка причмокиваете. Но только после последнего глотка понимаете, что встретились с чудом. Увы, вы его проморгали. Осталось только воспоминание...
Джорджио прав. Я до сих пор вспоминаю как чудо первый глоток «Шато-Икем» 1972 года. Оно вело себя пассивно, почти вяло, мол, да не обращайте на меня внимания, я постою, ладно, присяду на краешке... Позже я понял, чему «Шато-Икем» обязан своим благородным происхождением. Винограду Semillon. Да, его принято держать на вторых ролях. Да, дай ему первую роль, и он оступится, пустит петуха. Но на вторых ролях – он незаменим. В них он живет своей тайной жизнью. Semillon – крамольник, заговорщик. Он заговаривает зубы. Не верьте ему!
