23 февраля в Париже в возрасте 75 лет умер художник, актер и поэт Владимир Котляров, известный под псевдонимом Толстый. Он снимался во французских фильмах ("Королева Марго" Патриса Шеро, "Мне не спится" Клэр Дени), а самое известное его литературное начинание – альманах "Мулета", который начал выходить в 1984 году во Франции, а с 1991 года печатался в Москве. Категорически не похожая ни на советские журналы, ни на строгие издания идейной эмиграции, "Мулета" была замечательно хулиганской даже в верстке, а ее авторы дергали за рога всех священных коров на свете. В "Мулете-S", вышедшей в 1992 году в Москве к 50-летию ее издателя, было опубликовано анонимное эссе "Толстый как феномен". В редакционном послесловии говорилось, что автор умер, а рукопись получена от вдовы, но читателю несложно было догадаться, что автор текста – Эдуард Лимонов. Сегодня – с разрешения Эдуарда Лимонова – мы публикуем этот текст из давно ставшего библиографической редкостью альманаха.


1.

Вес Толстого колеблется от 118 до 125 килограммов — в зависимости от дня недели. В любом случае, если Толстый куда-нибудь бежит и по пути заде­нет вас своей тушей, то будь это в пятницу или в понедельник — прямиком отправитесь в больницу.
Лучше всего понимаешь то, чем Толстый занимается в искусстве, если придешь на его "перформанс" сразу после посещения музея, после того, как несколько часов провел в окружении потускневших от времени "творений" мастеров прошлого, заключенных в золоченые рамы, после лицезрения бес­численных натюрмортов, портретов, пейзажей.
Одно время Толстый все это очень профессионально реставрировал. Мож­но представить, как однажды вдруг это великолепие, блевотина веков, ему внезапно опротивела, и с криком:
— А-а-аааааааааааааааааааааааааааааааа! — Толстый выбежал из ма­стерской, ломая и подминая под себя шедевры. Всеми ста двадцатью пятью килограммами. — Гр-др-дргр-хряп!
Слишком много произведений искусства накопилось на земле. Перепроиз­водство искусства. Слишком много полотен, изображающих лошадей, пасу­щихся на лугу, слишком много мадонн с коротконогими и жирными мла­денцами, сотни тысяч штук восходов и закатов над морем, девятых валов и рассветов в чаще многонациональных лесов. Миллионы букетов цветочков в вазах, фруктов и фруктовых ножей, парижских улочек, выполненных мас­лом или акварелью, слишком много распятых Христов, наконец. Как обесце­ненные бумажные деньги в период девальвации, грудами накоплены они в музеях, частных домах, антикварных магазинах и галереях.
Может, именно поэтому Христо стал упаковывать неожиданные объек­ты, а Энди Уорхол разрисовывать фотографические портреты, а еще до это­го Пикабиа пририсовал усы Джоконде. Поэтому и Толстый тащил свой крест на Голгофу. Толстый и крест. Одни. Без рамы. Вне рамы...
Может быть, картины следует сжигать каждые сто лет. Может быть, ча­ще — каждые пятьдесят. Может быть, следует запретить писать картины под страхом смертной казни. Не навсегда, но лет на сто. Отдохнем немного. В Лувре устроим кинотеатры.
Когда я вижу "художника", старательно малюющего в миллиардный раз Нотр-Дам, мне хочется столкнуть его в Сену, на берегу которой он располо­жился со своим мольбертом, и встретить его ударом ноги в лицо, если он выплывет и попытается выбраться. Наверное, этого же хочется и Толстому, я не спрашивал.

2.
— Как ты думаешь? Наверное, все же здесь можно купаться, раз они ло­вят здесь рыбу? — спросил я Толстого. Мы пили пиво, свесив ноги с острова Сент-Луи.
— Конечно, — согласился Толстый. — Если рыба живет в этой воде, что может случиться с человеком? "Они" преувеличивают загрязнение их воды в их реке. Трусят. Осторожные.
Толстый, нет, он не трусит. Он прыгает в их фонтаны и бредет с крестом на их Голгофу. Прыгнув в фонтан, вынырнул он в итальянской тюрьме. Посидел немного — пострадал за концептуализм.


3.
— Концептуально! — с восхищением говорит дочь Толстого, Даша, о чем-то, вещи или человеке, которые ей понравились. Мало к кому она приме­няет этот эпитет. Я еще суровее Даши и соотечественников своих обычно избегаю по причине полной несхожести наших вкусов и на жизнь, и на искус­ство. Не люблю старомодных и глупых выходцев из России. Толстый мне нравится, потому что он сумасшедший, то есть ненормальный, то есть нескучный и необычный. Он не довольствуется истертыми истинами, не хочет знать свое место — не стоит в бархатном берете, картинно подбоченясь, с кистью в руках перед мольбертом, а выпрыгивает из художников, выламыва­ется в мир и показывает этому миру голую задницу, если считает нужным. Толстый — он живой. Живой Толстый мне близок, и потому на его перформансы я хожу, а на выставки "художников" — нет.
Как Толстый жил до того, как я с ним познакомился летом 1980 года в Париже, я не знаю и знать не хочу. Кем он был — меня тоже мало заботит. Я увидел уже готового, уже "концептуального" Толстого, и этот Толстый меня устраивает, он относится к небольшому числу людей, среди которых и вместе с которыми я бы хотел оттянуть свой положенный мне срок на этой земле. "Концептуально" оттянуть, с удовольствием.

4.
"Перформансы" Толстого всегда интересны, фантастичны, захватывают. Концептуализм Толстого очень часто романтичен. Пройти, таща на себе шестидесятивосьмикилограммовый крест по той же дороге, по которой в свое время провели Христа, — каково, а? По дороге Бога. Браво, Толстый! Уезжая из России, а все мы покидаем Россию навсегда, Толстый символичес­ки похоронил себя-Толстого, поместив в семейную нишу в крематории Дон­ского монастыря урну с духом Толстого, и на мраморной доске золотыми буквами начертал "Толстый. 1937—1979". И сфотографировался на месте своего захоронения.



5.
Толстый разражается текстами и манифестами, как папа римский своими энцикликами.
— Этого я хвалю, — говорит Толстый. — Этот немец хороший, и эти французы интересные, а эти русские — жулики!
Толстый имеет право осуждать и предавать анафеме. В этой жизни ты — тот, кем ты хочешь быть. Хочешь быть учителем — учи, хочешь быть папой римским или слесарем — будь тем или другим.
Стиль его толстых посланий и текстов напоминает революционные воз­звания и декреты. "Я — человек Вселенной. ПЕРВЫЙ! И объявляю это ак­том искусства! Трагическим, но неизбежным для себя", — пишет или, вернее, вскрикивает Толстый в концепт-тексте № 1650—1981.

6.
Толстый отрекся от национальности официально в том же тексте № 1650—1981. Совершил смелый и трагический шаг, неожиданность и серьезность которого, очевидно, понятна немногим. Между тем своей ак­цией Толстый утверждал, что, только отбросив национальную принадлеж­ность, артист может полностью развязать себе руки, освободить себя для искусства. Освободить от неизбежных национальных склонностей, вкусов и предрассудков. Истинное современное искусство должно быть вненационально. По необходимости. Иначе ему грозит провинциализм, в котором погря­зло, в частности, современное русское искусство — как зарубежное, так и создаваемое на территории метрополии.
Мы, русские, имеем сегодня захолустную литературу и захолустное изо­бразительное искусство не из-за недостатка талантов в нашем народе, но из-за недостатка смелости и воображения. Вместо того, чтобы обратиться к но­вым, малоразработанным формам искусства, "наши" люди предпочитают сварганить (в миллиардный раз на земле) абстрактный холст или же (в луч­шем случае!) гиперреалистическое полотно. Именно поэтому нам нужен Толстый. Он смел.

7.
Толстый использует в "перформансах" все возможности своего большого тела — прыжок, где нужно — позу-гримасу, гримирует тело, подвешивает его, швыряет его наземь. МГНОВЕНИЕ. ДОКУМЕНТ. ПОСТУПОК! — кредо Толстого. Поступок — от представления, от театра, документ — это тексты, воззвания, записные книжки, мгновения же фиксируются полароидом — самым современным средством для фиксирования мгновений.


8.
Мы бредем по самой набережной Сены, под мостом, Толстый с фотоаппа­ратом, он делает обложку к моей новой книге, ему нужна моя фотография.
— Подними руки, как будто ты летишь, — говорит он. Я поднимаю. Сделав несколько снимков, требует:
— А теперь ложись на землю. Ты упал.
Я ложусь. Толстый щелкает фотоаппаратом. Толстый доволен.
— Вот теперь хорошо. Хорошо, — повторяет он.

9.
— Нужно увидеться, — сказал мне Толстый по телефону, — есть дело.
Оказалось, что Толстый изобрел вивризм. Прочитав манифест вивризма, я узнал, что был я вивристом всю жизнь, вовсе этого не подозревая. Только я был и есть очень злой виврист. Толстый же виврист добрый.
"Вивризм — от французского vivre — жить, — пишет Толстый в своем протовивристическом манифесте, — потому что она — жизнь наша — это искусство, это вивризм. Вивризм — это легкость, это игра, это страсть, это наше тело и наша душа, потому что человеческие тело и душа — суть объек­ты, инструменты и материал вивризма. От восторга перед жизнью, я подо­зреваю, Толстый изобрел вивризм. В числе других — немцев, французов, поляков, русских, израильтян, подписал манифест и я. Радовался, когда Толс­тый нарисовал мне на лбу трилистник — эмблему вивризма, ибо вивризм — это легкость, это игра.

10.
Самого Толстого мои друзья — молодые французские литераторы Пьер-Франсуа Моро и Тьерри Мариньяк — сфотографировали сидящим на стуле посреди парижской мостовой — голого, с куклой в руке. На фотографии у Толстого серьезный, озабоченный вид дикаря, прижимающего к себе первую, или, может быть, последнюю, куклу на земле. Заботливо, нежно держит ку­клу. Будьте уверены — не съест и не сломает.

Эдуард Лимонов