В детстве я страшно не любила играть на пианино, но меня заставляли. Почему-то больше всего страданий доставила мне в какой-то момент несложная, в общем-то, пьеса Мусоргского "Слеза". Она настолько у меня не получалась, что я плакала, роняя слезы на клавиши. Моя преподавательница, правда, пребывала в святой уверенности, что это меня разжалобил Мусоргский. С тех пор меня занимает эта смысловая неопределенность слез: когда человек плачет, ты никогда не знаешь о чем. Можно плакать от горя, можно – от скуки. Бывают вроде бы слезы радости и творческого упоения. Говорят, британская моралистка-социологиня Гарриет Мартино (1802–1876) обливалась восторженными слезами, переводя увесистые сочинения французского позитивиста Огюста Конта.
Последний пример я почерпнула из симпатичного историко-научного эссе Томаса Диксона, опубликованного в сетевом журнале Aeon. По части истории там много интересного, только вот современное состояние науки о слезах плачевно. Вот ее основной (и единственный) тезис: "Слезы сами по себе ничего не значат. В то же время слеза, пролитая в определенном духовном, общественном или повествовательном контексте, может значить все что угодно". Чрезвычайно содержательное толкование, но удивление перед ним меркнет, когда узнаешь, какую должность занимает сам Томас Диксон. Он руководит Центром истории эмоций в колледже Королевы Марии Лондонского университета.
Когда человеческое знание структурировалось строже, чем сейчас, определеннее были и толкования слез. Собственно, их было три. Исторически слезы воспринимались или как секреция, или как симптом, или как знак. Если принять первое толкование, слезный плач сродни мочеиспусканию, если второе, то это нечто вроде сыпи при болезни, если третье, то это феномен, отсылающий к некой другой, неявной реальности.
Удивительно, но именно теория секреции доминировала в интерпретации слез на протяжении многих столетий. В чрезвычайно влиятельном трактате Тимоти Брайта "О меланхолии" (1586), на который любят ссылаться исследователи Шекспира, когда анализируют душевное состояние Гамлета, слезы названы "своего рода экскрементами, не особо отличающимися от мочи". Еще ярче – эпиграмма Александра Поупа "О даме, которая описалась над трагедией Катона" (1713), русский перевод которой мне, к большому сожалению, найти не удалось. Поуп издевался над получившей широкий успех трагедией Джозефа Аддисона "Катон", но сама возможность такого сатирического замещения строится, конечно, на подразумеваемом сродстве слез и мочеиспускания.
Именно с этой физиологической интерпретацией плача как недержания связан ушедший в историю уже на наших глазах негласный и универсальный, кросс-культурный запрет на публичные слезы. Если женщинам еще позволительно было уронить слезу (хотя обморок был, кажется, предпочтительнее), то мужчинам плакать прилюдно ни в коем случае не разрешалось. Диксон приводит данные любопытного исследования, проведенного в середине прошлого века в Британии в рамках правительственной исследовательской программы Mass Observation. В одном из опросов респондентов просили рассказать, плакали ли они когда-нибудь в кино. Один ответил, что никогда не плакал, но однажды обмочился, а другой заявил, что не находит ничего зазорного в том, чтобы плакать в темном кинотеатре, потому что это почти не отличается от слез “в тиши собственной комнаты”.
На фоне этих откровений классический психоанализ кажется олицетворением здравого смысла. У Фрейда и Брейера в "Этюдах об истерии" слезы понимаются в рамках механизма разрядки. Плакать – значит избавляться от подавленных эмоций. Тоже своего рода секреция, но хотя бы понятая не столь буквально.
К сожалению, дальнейший психоанализ утратил присущее классикам здравомыслие. Слезы в позднейших психоаналитических трудах подаются как симптом, указывающий на удивительные психические процессы. Так, известная американская последовательница Фрейда Филлис Гринэкр (1894–1989) в сороковые годы написала несколько статей, в которых женские слезы интерпретировались как замещение мочеиспускания через феномен "зависти к пенису". Если упрощать, то получалось, что женщины проливают слезы, как бы имитируя присущую мужчинам способность к эффектному мочеиспусканию. Мало того, Гринэкр разделила женский плач на "слезы фонтаном" и "слезы ручьем". Практикующие первый тип интенсивного плача женщины уже смирились с тем, что зависть к пенису будет сопровождать их всю жизнь, тогда как вторые, производящие стабильный поток слез, бунтуют, пытаясь таким образом имитировать недоступный им модус выделения. Это, пожалуй, пик психоаналитической изобретательности – если, конечно, не считать сформулированной в 1959 году теории Томаша Саса о том, что плач – это способ вернуться в эмбриональное состояние, где мы блаженно плавали в (соленых, видимо) околоплодных водах.
Последняя попытка наделить слезы стабильным смыслом была сделана в 1956 году. В классической (хотя по-прежнему недоступной в полном виде) статье психоаналитик Шандор Фельдман объясняет плач как знак, свидетельствующий, что осознание неизбежности смерти произошло. Слезы, которые многие проливают над счастливой концовкой фильма, лишь дополнительный аргумент в пользу этой теории. Мы плачем не потому, что герои обретают счастье, а потому что мы знаем, что это счастье недолговечно.
В конце своего эссе Диксон разводит руками, ссылаясь на две последние книги по теории слез. Автор первой из них, нейрофизиолог Майкл Тримбл, в основу своего рассуждения кладет понятие "эмоции". Если учесть, что разница между когнитивными и аффективными процессами в современной науке уже не проводится, "эмоция" может значить теперь любое состояние ума. И в любом из них мы можем плакать. Автор второй книги, психолог Эд Вингерхетс утверждает примерно то же, но уже со своей колокольни: слезы могут ассоциироваться как с состоянием младенческой изолированности, так и с переживанием включенности в общество, как с одиночеством, так и с задерганностью.
Ничего удивительного в современной неспособности понять слезы нет: чтобы однозначно проинтерпретировать эту характерную для человека активность, нужно хотя бы примерно понимать, что такое человек. А этого западная мысль лишилась как раз в середине прошлого века, отойдя от понимания человеческого бытия как бытия-к-смерти. Теоретикам слез в этой ситуации остается разве что пойти ва-банк и прямо объявить человека плачущим животным.
весь блог
Последний пример я почерпнула из симпатичного историко-научного эссе Томаса Диксона, опубликованного в сетевом журнале Aeon. По части истории там много интересного, только вот современное состояние науки о слезах плачевно. Вот ее основной (и единственный) тезис: "Слезы сами по себе ничего не значат. В то же время слеза, пролитая в определенном духовном, общественном или повествовательном контексте, может значить все что угодно". Чрезвычайно содержательное толкование, но удивление перед ним меркнет, когда узнаешь, какую должность занимает сам Томас Диксон. Он руководит Центром истории эмоций в колледже Королевы Марии Лондонского университета.
Когда человеческое знание структурировалось строже, чем сейчас, определеннее были и толкования слез. Собственно, их было три. Исторически слезы воспринимались или как секреция, или как симптом, или как знак. Если принять первое толкование, слезный плач сродни мочеиспусканию, если второе, то это нечто вроде сыпи при болезни, если третье, то это феномен, отсылающий к некой другой, неявной реальности.
Удивительно, но именно теория секреции доминировала в интерпретации слез на протяжении многих столетий. В чрезвычайно влиятельном трактате Тимоти Брайта "О меланхолии" (1586), на который любят ссылаться исследователи Шекспира, когда анализируют душевное состояние Гамлета, слезы названы "своего рода экскрементами, не особо отличающимися от мочи". Еще ярче – эпиграмма Александра Поупа "О даме, которая описалась над трагедией Катона" (1713), русский перевод которой мне, к большому сожалению, найти не удалось. Поуп издевался над получившей широкий успех трагедией Джозефа Аддисона "Катон", но сама возможность такого сатирического замещения строится, конечно, на подразумеваемом сродстве слез и мочеиспускания.
Именно с этой физиологической интерпретацией плача как недержания связан ушедший в историю уже на наших глазах негласный и универсальный, кросс-культурный запрет на публичные слезы. Если женщинам еще позволительно было уронить слезу (хотя обморок был, кажется, предпочтительнее), то мужчинам плакать прилюдно ни в коем случае не разрешалось. Диксон приводит данные любопытного исследования, проведенного в середине прошлого века в Британии в рамках правительственной исследовательской программы Mass Observation. В одном из опросов респондентов просили рассказать, плакали ли они когда-нибудь в кино. Один ответил, что никогда не плакал, но однажды обмочился, а другой заявил, что не находит ничего зазорного в том, чтобы плакать в темном кинотеатре, потому что это почти не отличается от слез “в тиши собственной комнаты”.
На фоне этих откровений классический психоанализ кажется олицетворением здравого смысла. У Фрейда и Брейера в "Этюдах об истерии" слезы понимаются в рамках механизма разрядки. Плакать – значит избавляться от подавленных эмоций. Тоже своего рода секреция, но хотя бы понятая не столь буквально.
К сожалению, дальнейший психоанализ утратил присущее классикам здравомыслие. Слезы в позднейших психоаналитических трудах подаются как симптом, указывающий на удивительные психические процессы. Так, известная американская последовательница Фрейда Филлис Гринэкр (1894–1989) в сороковые годы написала несколько статей, в которых женские слезы интерпретировались как замещение мочеиспускания через феномен "зависти к пенису". Если упрощать, то получалось, что женщины проливают слезы, как бы имитируя присущую мужчинам способность к эффектному мочеиспусканию. Мало того, Гринэкр разделила женский плач на "слезы фонтаном" и "слезы ручьем". Практикующие первый тип интенсивного плача женщины уже смирились с тем, что зависть к пенису будет сопровождать их всю жизнь, тогда как вторые, производящие стабильный поток слез, бунтуют, пытаясь таким образом имитировать недоступный им модус выделения. Это, пожалуй, пик психоаналитической изобретательности – если, конечно, не считать сформулированной в 1959 году теории Томаша Саса о том, что плач – это способ вернуться в эмбриональное состояние, где мы блаженно плавали в (соленых, видимо) околоплодных водах.
Последняя попытка наделить слезы стабильным смыслом была сделана в 1956 году. В классической (хотя по-прежнему недоступной в полном виде) статье психоаналитик Шандор Фельдман объясняет плач как знак, свидетельствующий, что осознание неизбежности смерти произошло. Слезы, которые многие проливают над счастливой концовкой фильма, лишь дополнительный аргумент в пользу этой теории. Мы плачем не потому, что герои обретают счастье, а потому что мы знаем, что это счастье недолговечно.
В конце своего эссе Диксон разводит руками, ссылаясь на две последние книги по теории слез. Автор первой из них, нейрофизиолог Майкл Тримбл, в основу своего рассуждения кладет понятие "эмоции". Если учесть, что разница между когнитивными и аффективными процессами в современной науке уже не проводится, "эмоция" может значить теперь любое состояние ума. И в любом из них мы можем плакать. Автор второй книги, психолог Эд Вингерхетс утверждает примерно то же, но уже со своей колокольни: слезы могут ассоциироваться как с состоянием младенческой изолированности, так и с переживанием включенности в общество, как с одиночеством, так и с задерганностью.
Ничего удивительного в современной неспособности понять слезы нет: чтобы однозначно проинтерпретировать эту характерную для человека активность, нужно хотя бы примерно понимать, что такое человек. А этого западная мысль лишилась как раз в середине прошлого века, отойдя от понимания человеческого бытия как бытия-к-смерти. Теоретикам слез в этой ситуации остается разве что пойти ва-банк и прямо объявить человека плачущим животным.
весь блог
