Эстер Яковлевна Гессен (1923 года рождения), Израиль
Про умного папу
Я родилась в двадцать третьем году в Польше, в Белостоке. Когда нас присоединили к Советскому союзу, я как раз заканчивала среднюю школу. И всех родители послали во Львов учиться. А мой папа был такой умный, что сказал: «Во Львове ты погибнешь так же, как в Белостоке». И настоял на том, чтобы я уехала учиться в Москву. И что вы думаете? Они таки все погибли. Потому что туда пришли немцы. Их главное занятие – уничтожать польских евреев, что они и делали очень успешно. Так что я осталась жива. Из моих одноклассников буквально можно по пальцам пересчитать тех, кто остался жив. В Московском университете я училась на филологии, тогда ещё не было гуманитарных факультетов при университете, а был такой институт ИФЛИ. А когда началась война, ИФЛИ влили в университет. Так что начинала я в ИФЛИ, а кончила в университете.
Про гимназию
Когда я в Израиле слышу, как маленькие дети говорят на иврите, мне от умиления хочется плакать. Я же в Белостоке училась в древнееврейской гимназии. Иврит не был для нас родным языком, это был язык, на котором мы разговаривали в школе. Учителя требовали от нас, чтобы мы между собой говорили на иврите. А мы все говорили или по-польски, или на идиш. Так что когда мы видели издали преподавателя, то мы быстренько переходили на иврит. Ну так вот, сначала, в 39-40 году у нас были немцы, а потом был пакт Молотова-Риббентропа, и разделили бывшую Польшу так, что Белосток, в котором я жила, достался Советскому Союзу. А у нас был преподаватель иврита, который как раз больше всего требовал, чтобы мы между собой говорили на иврите. И вот тут наступает Советская власть - что они не признают иврит, это мы уже знали. И как-то раз гуляем мы, а навстречу нам этот преподаватель, и я громко кричу: «Шалом, адон а-море!», на что он отвечает «Их фарштей ништ». Для меня это был такой шок!
Про поступление в университет
Отец мой был сионистским деятелем. У моих родителей всё уже было запланировано – я заканчиваю школу, они меня посылают в Палестину, папа уже послал деньги в Иерусалимский университет за первый год обучения. Но тут началась война - никакого Иерусалимского университета, никаких поездок. И вот мы решили, что я поеду в Москву. Я подала заявление, что я хочу учиться в ИФЛИ, но прошу меня освободить от экзамена по русскому языку, потому что я его не знаю. Принимает у меня экзамен по литературе какой-то преподаватель и говорит: «Ну, вы можете отвечать по-немецки». Я говорю: «Нет, по-немецки я не могу, могу по-английски». Он говорит: «Я английского почти не знаю, но можете попробовать». Я ему начинаю худо-бедно по-английски отвечать, он меня прерывает и говорит: «Давайте на иврите. Иврит я не слышал и не говорил на нём уже тридцать лет, но вдруг пойму?» В итоге он всё понял и поставил мне пятёрку. Так я сдала экзамен по русской литературе на иврите. Кстати, пока я сдавала экзамен, там в порядке учебной практики сидели пятикурсники ИФЛИ. И их страшно заинтересовало, как это я на иврите отвечаю, они после экзамена ко мне подошли, представились и сказали, что берут надо мной шефство, будут мне показывать Москву. И действительно – взяли надо мной шефство, предупредили всех экзаменаторов, и меня уже никто больше не просил говорить. На экзамене по истории я писала на доске даты, на экзамене по географии я по карте показывала, где что, и все мне ставили хорошие отметки. А за лето я выучила русский язык.
Про войну, эвакуацию и ссылку
Я не воевала, к сожалению. До того, как университет эвакуировался, я была в Москве. Началась война, все помчались в военкомат. И парней действительно отправили на фронт, а девушек отправили на курсы шофёров, и меня в том числе. Фронт уже был под Москвой буквально, в 50-60 километрах. Я закончила курсы шофёров. Потом я эвакуировалась с университетом в Ашхабад – меня, между прочим, не отпускали с работы, потому что парней всех взяли на фронт, и некому было машины водить! А немцы уже были в шестидесяти километрах от Москвы, и какой-то секретарь нашей комсомольской организации пошёл и сказал: «Вы знаете, немцы вот-вот войдут в Москву, она еврейка, её уничтожат сразу». «Аа, - сказали, - ну раз так, то ладно». В общем, меня отпустили, и я поехала с университетом в Ашхабад, и там меня разыскала моя мама. Она была в ссылке - потому что у советской власти была такая система: главу семейства сажали, а остальных ссылали. Когда за ним пришли и сказали, что его в тюрьму, а маму в Сибирь, мама села и сказала, что никуда не поедет. Они там пошептались и сказали: «Ну ладно, ваш муж поедет с вами в ссылку». Тогда мама собрала и свои и его вещи, их посадили в машину, и на этой машине подъехали к тюрьме. У тюрьмы его высадили, а маму оставили. Посадили её в какой-то поезд, на котором ссыльных посылали в Сибирь, а папу оставили там в тюрьме. Уже потом его оттуда выпустили немцы и тут же загнали в гетто, и тут же всё гетто уничтожили. В общем, маму сослали в Сибирь. И там она меня разыскала, написала мне, и я к ней поехала. Потому что Ашхабад, куда нас привезли, - это город, окружённый со всех сторон пустыней. И он весь на привозном продовольствии. А у нас совсем не было денег, мы же были студенты, только отделились от родителей. Но даже те, у кого было много денег, тоже подыхали с голоду, потому что там абсолютно нечего было есть. И когда мама меня разыскала и написала, что она готова ко мне тут же приехать, так мне девчонки все сказали: «Ты с ума сошла, мало того, что сдохнешь сама, тебе ещё нужно, чтобы мама с тобой сдохла? Поезжай к ней». Тем более, что мама мне написала, что она в Бийске на рынке выменивает то, что у неё там с собой есть на еду, и пока питается нормально. И я действительно поехала к ней и была счастлива. И, между прочим, ещё была страшно тронута советскими солдатами. Мы ехали на восток – если нормально ехать из Ашхабада в Бийск, то это дня три, а я ехала недели три. И без копейки денег. И меня все кормили! Ну, я была, правда, молоденькая и хорошенькая, но это всё равно было очень трогательно. Не дали мне умереть с голоду. Так что я поехала к маме в Сибирь, на этой почве окончила университет уже значительно позже, уже после войны, в сорок восьмом году, по-моему. И в эвакуации я познакомилась со своим первым мужем - он получил тяжёлые ранения и был демобилизован. Он был москвич, и его родители были туда эвакуированы, на Алтай.
О пятьдесят восьмой статье
Тогда лишнее слово скажешь – и сядешь по статье пятьдесят восьмой. Вот, например, моя мама (а она, между прочим, была атеисткой, она даже в синагоге ни разу в жизни не была). Её сослали в Сибирь, привезли в Алтайский край и распределили в совхоз. В первый же день собрал их председатель совхоза и произнёс речь, что все будут работать по своей специальности, чтоб никто не волновался, что завтра к двенадцати часам все соберутся и всех поставят на работу. Мама моя всю жизнь преподавала польский язык и литературу в еврейской гимназии. Она понимала, что польский язык ей в Сибири преподавать некому, но она думала, что какую-то канцелярскую работу она всё-таки получит. Наутро они все собрались, и тут им выдали лопаты и велели им рыть ямы под уборные! И мама моя, у которой был длинный язык и которая ещё не совсем привыкла к Советской власти, к тому, что надо молчать, заорала: «Тридцать лет советской власти вы ходили по нужде за сарай, и вам нужно было польских интеллигентов привезти за пять тыщ километров, чтобы они вам тут культуру насаждали?!» И вот женщина, к которой маму подселили, сказала: «Белла, ты сошла с ума. Наш директор – стукач, ты сядешь!» Всё так и сбылось. И маму посадили – а я к чему говорила, что она была атеисткой и так далее, - маму посадили по статье пятьдесят восьмой за религиозную пропаганду! И дали ей восемь лет. Но, слава богу, она не успела даже в лагерь попасть – она отсидела месяцев пять в тюрьме, и началась война. И сразу советское правительство заключило договор с польским иммигрантским правительством, и через несколько месяцев войны вышел приказ об амнистии для бывших польских граждан. И я поехала к ней.
Про НКВД
Когда я приехала в Бийск к маме, там было очень много польских граждан. Но все они, как моя мама, были бывшие ссыльные. Я была единственная бывшая польская гражданка, которая приехала туда сама, без всякого ареста, и на меня поэтому сразу положило глаз НКВД. А ещё до моего приезда мама там встретилась со своим бывшим сослуживцем. Он тоже был преподавателем, а ещё коммунистом. И как только он туда приехал – а он тоже не сослан был, а эвакуировался, - на него тоже положили глаз. Его вызвали в отдел кадров, чтобы он подписал стукаческое обязательство. Он подписывать отказался и с рыданиями бросился к своей маме, и мама со своим польским воспитанием не придумала ничего умнее, чем обратиться к его начальнику, чтобы он его, мол, спас. Начальник сказал, что ему поможет. И действительно «помог»: через несколько дней тот получил восемь лет за разглашение государственной тайны. Так что я уже всё это знала и боялась кому-либо рассказывать. Меня тоже стали донимать, чтобы я подписала стукаческое обязательство. А я им объясняла, что среди моих знакомых врагов советской власти нету, если будут – я обязательно приду и доложу, но подписывать я ничего не буду. Так что меня выгоняли с любой работы – первый мой муж меня в итоге просто спас от голодной смерти, потому что я не успевала устроиться куда-нибудь, как меня в очередной раз вызывали в НКВД, я в очередной раз отказывалась подписать, и меня сразу увольняли с работы. А муж увёз меня в Москву и спас от всего этого.
Как я стала жить на Тверской
У моего первого мужа была комната на Тверской в коммуналке. А одна пожилая женщина с больной дочерью как раз искала комнату в коммуналке. Она боялась, что когда она скончается, то дочь будет совершенно беспомощной. И не хотела поэтому жить в отдельной квартире. И вот она выменяла у мужа моего, он ей ещё неплохо доплатил, мы залезли в долги, одолжили у всех знакомых, которые у нас были в Москве, и в итоге выкупили её квартиру на Тверской, в том же дворе, что и наша коммуналка. В итоге и она была очень счастлива – я её потом встречала в этом дворе, она была очень рада знакомству с жильцами коммуналки и рассказывала, что там с ними очень хорошо обращаются, и она спокойно уйдёт на тот свет, потому что соседи явно не бросят её дочь.
О деле врачей
Какая-то Лидия Тимощук написала статью в «Правде». Я уж не помню, кто тогда умер, но знаете, все ведь умирают, этим люди и отличаются - что они живут и умирают. И в ту пору умер сначала один государственный деятель, потом другой… И всё это пришили этим врачам-убийцам, евреям то есть. И вообще атмосфера была такая, что в поликлинике, когда приходили люди лечиться у врача, так когда они узнавали, что принимает врач с еврейской фамилией, то все боялись к нему идти. Не шли. Были целые скандалы в очередях. Был раньше бытовой антисемитизм, а стал государственный.
О самом удивительном
Я выросла в Польше. И я была не маленьким ребёнком, когда началась война, мне шёл семнадцатый год, а я вообще политикой интересовалась и, в общем, читала, и знала, как сажают всех подряд. И когда нас присоединили и я приехала и поступила в ИФЛИ, то одним из самых главных впечатлений было – что все студенты ИФЛИ верили, что раз родителей посадили, значит было за что. Это было что-то страшное. Ну, я была просвещена, поскольку в польских газетах достаточно об этом писали, не нужно было анализом заниматься самостоятельно – мы знали, что это всё враньё. Но никто из моих однокурсников мне не верил! Я пыталась это обсуждать, но нет, не верили. «Раз посадили, значит было за что, просто родители от нас скрывали». Вот такая была слепая вера в советскую власть - но я её не разделяла.
О смерти Сталина
Когда я узнала о смерти Сталина, я во всяком случае не рыдала, в отличие от всей Москвы. Я сразу вспоминала, сколько людей он уничтожил, и не огорчалась. Был процесс врачей-убийц, и, в общем, была перспектива, если б Сталин не сдох (извините), то евреев бы тут в Европе не осталось. Потому что им уже в Сибири строили дома - даже не дома, а такие хибары. И уже намечалось, что всех евреев вышлют из европейской части Советского Союза в Сибирь. Так что я к смерти Сталина отнеслась с большой радостью. И вообще мы знали, что от Сталина нам ждать ничего хорошего нельзя, и были рады, когда он скончался. Но вообще вся Москва рыдала. Весь мой институт рыдал. Не хочу сказать, конечно, что я была единственная, но в массе рыдали. Самое ужасное, что на меня произвело впечатление – что те, чьи родители сидели, тоже рыдали!
О похоронах
Я в то время была беременная, и в день похорон меня чуть не задавили. Когда мы пришли на работу (я в то время работала в польском издании журнала «Советская литература на иностранных языках», проработала там сорок два года, между прочим) - так вот, нас собрали, сообщили эту печальную весть и отправили домой. Живу я на Тверской, а работа у меня была на улице Кирова, как тогда называлось, напротив главного Почтамта. Я пошла домой, а к тому времени уже труп Сталина выставили в Колонном зале, чтобы люди могли попрощаться. Очередища, толпища выстроилась невообразимая. А я привыкла, что я на работу и с работы ходила пешком по бульварам. И вот я по бульварам шла и попала в эту дикую толпу, и меня чуть не задавили! А у меня было уже такое довольно видное пузо. И вот, когда я уже почти попрощалась с жизнью, какой-то мужчина, военный, увидел мой живот, выхватил пистолет, схватил меня за руку и, размахивая этим пистолетом (потому что иначе было невозможно через эту толпу пробраться), вытащил меня оттуда и втащил в ближайший двор. И сказал: «всё, не возвращайся туда». А я ему: «Вы с ума сошли, ещё бы я туда вернулась». Я буквально за него молилась потом. Когда я вернулась домой, все были в жуткой панике, а муж уже бегал по городу и меня искал. Так что, в общем, не хоронила я Сталина.
После смерти Сталина
Для евреев смерть Сталина была просто счастьем. Так что евреи все буквально целовались на улицах. После смерти Сталина, боюсь соврать, но буквально через неделю или две была большая статья в «Правде» о том, что процесс врачей-убийц – это была выдумка, ни евреи, ни никто другой не собирался никого убивать, и мы поняли, что нас уже выселять ни в какие сибирские хибары никуда не будут. А то все евреи уже готовились, - то, что нас будут выселять, от нас никто не скрывал. Помню, у меня среди однокурсников было очень много русских, и они буквально плакали из сочувствия ко мне и к другим евреям на нашем курсе. Но помочь нам никто не мог. А после этой статьи в «Правде» было прямо такое счастье – незнакомые люди целовались на улице. Тут я впервые поняла, что похожа на еврейку, потому что я вышла на улицу - так каждую минуту ко мне подбегали целоваться! Я думала, что я вообще не похожа, но тут оказалось, что похожа. Целовались евреи все, было такое ликование, что трудно себе представить. И вообще с этого момента стало полегче, не только евреям, а всем. Но, конечно, были и те, которые продолжали молиться на Сталина, но я особо не знаю. А после двадцатого съезда было уже приподнятое настроение по всей стране, было больше свободы, светила демократия, надеялись, что всё будет иначе. Много изменений произошло. Может, не так много, как надеялись, но всё-таки. В общем, было хорошее настроение. Но, между прочим, результаты съезда и итоги были только на закрытых заседаниях. В газетах их не публиковали, так что далеко не все знали. Ещё люди стали из лагерей возвращаться. Многие вернулись, могли уже не писать об этом в анкетах… В общем, хорошо, что он умер. Мог бы и пораньше умереть.
О том, как похожи идиш и немецкий
Я говорила, что после смерти Сталина первый раз поняла, что похожа на еврейку – так вот, вру: впервые я это почувствовала, когда у нас были немцы до Советской власти. Немцы у нас были недолго, не больше месяца. Но вообще в этот месяц все евреи позакрывали свои лавки. Мои родители не разрешили мне выходить из дома – и не только мне, вообще всех детей держали взаперти, потому что немцы устраивали такие штуки: был полицейский час до восьми, а потом стреляли без предупреждения. А потом вдруг в один прекрасный день время изменили: не с восьми, а с семи. А повесили объявление в шесть. А телефонов ещё почти ни у кого не было. Перестреляли в тот день десятки людей, которые вышли на улицу, считая, что могут ещё час куда-то идти. Но вот однажды я не выдержала – ну знаете, в шестнадцать лет сидеть как в тюрьме дома взаперти очень тяжело. И я умолила родителей, чтобы они меня выпустили к подруге, которая жила через улицу, то есть буквально десять шагов от нас. Я им поклялась, что я больше никуда не пойду, вышла, и не успела выйти из ворот, как около меня остановилась машина, и меня втянули туда. Я уже решила, что меня везут убивать. Оказалось – ничего подобного, оказалось, что немцы узнали во мне еврейку, а зная, что идиш похож на немецкий, возили меня с собой в пять или шесть магазинов – еврейские-то лавки были закрыты, так что возили в польские, а поляки по-немецки ни полслова – чтобы я им переводила, что им там надо было покупать, то есть просто как переводчицу взяли. А потом оставили меня на улице и уехали. Я с той поры носа из дома не высовывала, потому что в тот день уже мысленно попрощалась с жизнью.
Про умного папу
Я родилась в двадцать третьем году в Польше, в Белостоке. Когда нас присоединили к Советскому союзу, я как раз заканчивала среднюю школу. И всех родители послали во Львов учиться. А мой папа был такой умный, что сказал: «Во Львове ты погибнешь так же, как в Белостоке». И настоял на том, чтобы я уехала учиться в Москву. И что вы думаете? Они таки все погибли. Потому что туда пришли немцы. Их главное занятие – уничтожать польских евреев, что они и делали очень успешно. Так что я осталась жива. Из моих одноклассников буквально можно по пальцам пересчитать тех, кто остался жив. В Московском университете я училась на филологии, тогда ещё не было гуманитарных факультетов при университете, а был такой институт ИФЛИ. А когда началась война, ИФЛИ влили в университет. Так что начинала я в ИФЛИ, а кончила в университете.
Про гимназию
Когда я в Израиле слышу, как маленькие дети говорят на иврите, мне от умиления хочется плакать. Я же в Белостоке училась в древнееврейской гимназии. Иврит не был для нас родным языком, это был язык, на котором мы разговаривали в школе. Учителя требовали от нас, чтобы мы между собой говорили на иврите. А мы все говорили или по-польски, или на идиш. Так что когда мы видели издали преподавателя, то мы быстренько переходили на иврит. Ну так вот, сначала, в 39-40 году у нас были немцы, а потом был пакт Молотова-Риббентропа, и разделили бывшую Польшу так, что Белосток, в котором я жила, достался Советскому Союзу. А у нас был преподаватель иврита, который как раз больше всего требовал, чтобы мы между собой говорили на иврите. И вот тут наступает Советская власть - что они не признают иврит, это мы уже знали. И как-то раз гуляем мы, а навстречу нам этот преподаватель, и я громко кричу: «Шалом, адон а-море!», на что он отвечает «Их фарштей ништ». Для меня это был такой шок!
Про поступление в университет
Отец мой был сионистским деятелем. У моих родителей всё уже было запланировано – я заканчиваю школу, они меня посылают в Палестину, папа уже послал деньги в Иерусалимский университет за первый год обучения. Но тут началась война - никакого Иерусалимского университета, никаких поездок. И вот мы решили, что я поеду в Москву. Я подала заявление, что я хочу учиться в ИФЛИ, но прошу меня освободить от экзамена по русскому языку, потому что я его не знаю. Принимает у меня экзамен по литературе какой-то преподаватель и говорит: «Ну, вы можете отвечать по-немецки». Я говорю: «Нет, по-немецки я не могу, могу по-английски». Он говорит: «Я английского почти не знаю, но можете попробовать». Я ему начинаю худо-бедно по-английски отвечать, он меня прерывает и говорит: «Давайте на иврите. Иврит я не слышал и не говорил на нём уже тридцать лет, но вдруг пойму?» В итоге он всё понял и поставил мне пятёрку. Так я сдала экзамен по русской литературе на иврите. Кстати, пока я сдавала экзамен, там в порядке учебной практики сидели пятикурсники ИФЛИ. И их страшно заинтересовало, как это я на иврите отвечаю, они после экзамена ко мне подошли, представились и сказали, что берут надо мной шефство, будут мне показывать Москву. И действительно – взяли надо мной шефство, предупредили всех экзаменаторов, и меня уже никто больше не просил говорить. На экзамене по истории я писала на доске даты, на экзамене по географии я по карте показывала, где что, и все мне ставили хорошие отметки. А за лето я выучила русский язык.
Про войну, эвакуацию и ссылку
Я не воевала, к сожалению. До того, как университет эвакуировался, я была в Москве. Началась война, все помчались в военкомат. И парней действительно отправили на фронт, а девушек отправили на курсы шофёров, и меня в том числе. Фронт уже был под Москвой буквально, в 50-60 километрах. Я закончила курсы шофёров. Потом я эвакуировалась с университетом в Ашхабад – меня, между прочим, не отпускали с работы, потому что парней всех взяли на фронт, и некому было машины водить! А немцы уже были в шестидесяти километрах от Москвы, и какой-то секретарь нашей комсомольской организации пошёл и сказал: «Вы знаете, немцы вот-вот войдут в Москву, она еврейка, её уничтожат сразу». «Аа, - сказали, - ну раз так, то ладно». В общем, меня отпустили, и я поехала с университетом в Ашхабад, и там меня разыскала моя мама. Она была в ссылке - потому что у советской власти была такая система: главу семейства сажали, а остальных ссылали. Когда за ним пришли и сказали, что его в тюрьму, а маму в Сибирь, мама села и сказала, что никуда не поедет. Они там пошептались и сказали: «Ну ладно, ваш муж поедет с вами в ссылку». Тогда мама собрала и свои и его вещи, их посадили в машину, и на этой машине подъехали к тюрьме. У тюрьмы его высадили, а маму оставили. Посадили её в какой-то поезд, на котором ссыльных посылали в Сибирь, а папу оставили там в тюрьме. Уже потом его оттуда выпустили немцы и тут же загнали в гетто, и тут же всё гетто уничтожили. В общем, маму сослали в Сибирь. И там она меня разыскала, написала мне, и я к ней поехала. Потому что Ашхабад, куда нас привезли, - это город, окружённый со всех сторон пустыней. И он весь на привозном продовольствии. А у нас совсем не было денег, мы же были студенты, только отделились от родителей. Но даже те, у кого было много денег, тоже подыхали с голоду, потому что там абсолютно нечего было есть. И когда мама меня разыскала и написала, что она готова ко мне тут же приехать, так мне девчонки все сказали: «Ты с ума сошла, мало того, что сдохнешь сама, тебе ещё нужно, чтобы мама с тобой сдохла? Поезжай к ней». Тем более, что мама мне написала, что она в Бийске на рынке выменивает то, что у неё там с собой есть на еду, и пока питается нормально. И я действительно поехала к ней и была счастлива. И, между прочим, ещё была страшно тронута советскими солдатами. Мы ехали на восток – если нормально ехать из Ашхабада в Бийск, то это дня три, а я ехала недели три. И без копейки денег. И меня все кормили! Ну, я была, правда, молоденькая и хорошенькая, но это всё равно было очень трогательно. Не дали мне умереть с голоду. Так что я поехала к маме в Сибирь, на этой почве окончила университет уже значительно позже, уже после войны, в сорок восьмом году, по-моему. И в эвакуации я познакомилась со своим первым мужем - он получил тяжёлые ранения и был демобилизован. Он был москвич, и его родители были туда эвакуированы, на Алтай.
О пятьдесят восьмой статье
Тогда лишнее слово скажешь – и сядешь по статье пятьдесят восьмой. Вот, например, моя мама (а она, между прочим, была атеисткой, она даже в синагоге ни разу в жизни не была). Её сослали в Сибирь, привезли в Алтайский край и распределили в совхоз. В первый же день собрал их председатель совхоза и произнёс речь, что все будут работать по своей специальности, чтоб никто не волновался, что завтра к двенадцати часам все соберутся и всех поставят на работу. Мама моя всю жизнь преподавала польский язык и литературу в еврейской гимназии. Она понимала, что польский язык ей в Сибири преподавать некому, но она думала, что какую-то канцелярскую работу она всё-таки получит. Наутро они все собрались, и тут им выдали лопаты и велели им рыть ямы под уборные! И мама моя, у которой был длинный язык и которая ещё не совсем привыкла к Советской власти, к тому, что надо молчать, заорала: «Тридцать лет советской власти вы ходили по нужде за сарай, и вам нужно было польских интеллигентов привезти за пять тыщ километров, чтобы они вам тут культуру насаждали?!» И вот женщина, к которой маму подселили, сказала: «Белла, ты сошла с ума. Наш директор – стукач, ты сядешь!» Всё так и сбылось. И маму посадили – а я к чему говорила, что она была атеисткой и так далее, - маму посадили по статье пятьдесят восьмой за религиозную пропаганду! И дали ей восемь лет. Но, слава богу, она не успела даже в лагерь попасть – она отсидела месяцев пять в тюрьме, и началась война. И сразу советское правительство заключило договор с польским иммигрантским правительством, и через несколько месяцев войны вышел приказ об амнистии для бывших польских граждан. И я поехала к ней.
Про НКВД
Когда я приехала в Бийск к маме, там было очень много польских граждан. Но все они, как моя мама, были бывшие ссыльные. Я была единственная бывшая польская гражданка, которая приехала туда сама, без всякого ареста, и на меня поэтому сразу положило глаз НКВД. А ещё до моего приезда мама там встретилась со своим бывшим сослуживцем. Он тоже был преподавателем, а ещё коммунистом. И как только он туда приехал – а он тоже не сослан был, а эвакуировался, - на него тоже положили глаз. Его вызвали в отдел кадров, чтобы он подписал стукаческое обязательство. Он подписывать отказался и с рыданиями бросился к своей маме, и мама со своим польским воспитанием не придумала ничего умнее, чем обратиться к его начальнику, чтобы он его, мол, спас. Начальник сказал, что ему поможет. И действительно «помог»: через несколько дней тот получил восемь лет за разглашение государственной тайны. Так что я уже всё это знала и боялась кому-либо рассказывать. Меня тоже стали донимать, чтобы я подписала стукаческое обязательство. А я им объясняла, что среди моих знакомых врагов советской власти нету, если будут – я обязательно приду и доложу, но подписывать я ничего не буду. Так что меня выгоняли с любой работы – первый мой муж меня в итоге просто спас от голодной смерти, потому что я не успевала устроиться куда-нибудь, как меня в очередной раз вызывали в НКВД, я в очередной раз отказывалась подписать, и меня сразу увольняли с работы. А муж увёз меня в Москву и спас от всего этого.
Как я стала жить на Тверской
У моего первого мужа была комната на Тверской в коммуналке. А одна пожилая женщина с больной дочерью как раз искала комнату в коммуналке. Она боялась, что когда она скончается, то дочь будет совершенно беспомощной. И не хотела поэтому жить в отдельной квартире. И вот она выменяла у мужа моего, он ей ещё неплохо доплатил, мы залезли в долги, одолжили у всех знакомых, которые у нас были в Москве, и в итоге выкупили её квартиру на Тверской, в том же дворе, что и наша коммуналка. В итоге и она была очень счастлива – я её потом встречала в этом дворе, она была очень рада знакомству с жильцами коммуналки и рассказывала, что там с ними очень хорошо обращаются, и она спокойно уйдёт на тот свет, потому что соседи явно не бросят её дочь.
О деле врачей
Какая-то Лидия Тимощук написала статью в «Правде». Я уж не помню, кто тогда умер, но знаете, все ведь умирают, этим люди и отличаются - что они живут и умирают. И в ту пору умер сначала один государственный деятель, потом другой… И всё это пришили этим врачам-убийцам, евреям то есть. И вообще атмосфера была такая, что в поликлинике, когда приходили люди лечиться у врача, так когда они узнавали, что принимает врач с еврейской фамилией, то все боялись к нему идти. Не шли. Были целые скандалы в очередях. Был раньше бытовой антисемитизм, а стал государственный.
О самом удивительном
Я выросла в Польше. И я была не маленьким ребёнком, когда началась война, мне шёл семнадцатый год, а я вообще политикой интересовалась и, в общем, читала, и знала, как сажают всех подряд. И когда нас присоединили и я приехала и поступила в ИФЛИ, то одним из самых главных впечатлений было – что все студенты ИФЛИ верили, что раз родителей посадили, значит было за что. Это было что-то страшное. Ну, я была просвещена, поскольку в польских газетах достаточно об этом писали, не нужно было анализом заниматься самостоятельно – мы знали, что это всё враньё. Но никто из моих однокурсников мне не верил! Я пыталась это обсуждать, но нет, не верили. «Раз посадили, значит было за что, просто родители от нас скрывали». Вот такая была слепая вера в советскую власть - но я её не разделяла.
О смерти Сталина
Когда я узнала о смерти Сталина, я во всяком случае не рыдала, в отличие от всей Москвы. Я сразу вспоминала, сколько людей он уничтожил, и не огорчалась. Был процесс врачей-убийц, и, в общем, была перспектива, если б Сталин не сдох (извините), то евреев бы тут в Европе не осталось. Потому что им уже в Сибири строили дома - даже не дома, а такие хибары. И уже намечалось, что всех евреев вышлют из европейской части Советского Союза в Сибирь. Так что я к смерти Сталина отнеслась с большой радостью. И вообще мы знали, что от Сталина нам ждать ничего хорошего нельзя, и были рады, когда он скончался. Но вообще вся Москва рыдала. Весь мой институт рыдал. Не хочу сказать, конечно, что я была единственная, но в массе рыдали. Самое ужасное, что на меня произвело впечатление – что те, чьи родители сидели, тоже рыдали!
О похоронах
Я в то время была беременная, и в день похорон меня чуть не задавили. Когда мы пришли на работу (я в то время работала в польском издании журнала «Советская литература на иностранных языках», проработала там сорок два года, между прочим) - так вот, нас собрали, сообщили эту печальную весть и отправили домой. Живу я на Тверской, а работа у меня была на улице Кирова, как тогда называлось, напротив главного Почтамта. Я пошла домой, а к тому времени уже труп Сталина выставили в Колонном зале, чтобы люди могли попрощаться. Очередища, толпища выстроилась невообразимая. А я привыкла, что я на работу и с работы ходила пешком по бульварам. И вот я по бульварам шла и попала в эту дикую толпу, и меня чуть не задавили! А у меня было уже такое довольно видное пузо. И вот, когда я уже почти попрощалась с жизнью, какой-то мужчина, военный, увидел мой живот, выхватил пистолет, схватил меня за руку и, размахивая этим пистолетом (потому что иначе было невозможно через эту толпу пробраться), вытащил меня оттуда и втащил в ближайший двор. И сказал: «всё, не возвращайся туда». А я ему: «Вы с ума сошли, ещё бы я туда вернулась». Я буквально за него молилась потом. Когда я вернулась домой, все были в жуткой панике, а муж уже бегал по городу и меня искал. Так что, в общем, не хоронила я Сталина.
После смерти Сталина
Для евреев смерть Сталина была просто счастьем. Так что евреи все буквально целовались на улицах. После смерти Сталина, боюсь соврать, но буквально через неделю или две была большая статья в «Правде» о том, что процесс врачей-убийц – это была выдумка, ни евреи, ни никто другой не собирался никого убивать, и мы поняли, что нас уже выселять ни в какие сибирские хибары никуда не будут. А то все евреи уже готовились, - то, что нас будут выселять, от нас никто не скрывал. Помню, у меня среди однокурсников было очень много русских, и они буквально плакали из сочувствия ко мне и к другим евреям на нашем курсе. Но помочь нам никто не мог. А после этой статьи в «Правде» было прямо такое счастье – незнакомые люди целовались на улице. Тут я впервые поняла, что похожа на еврейку, потому что я вышла на улицу - так каждую минуту ко мне подбегали целоваться! Я думала, что я вообще не похожа, но тут оказалось, что похожа. Целовались евреи все, было такое ликование, что трудно себе представить. И вообще с этого момента стало полегче, не только евреям, а всем. Но, конечно, были и те, которые продолжали молиться на Сталина, но я особо не знаю. А после двадцатого съезда было уже приподнятое настроение по всей стране, было больше свободы, светила демократия, надеялись, что всё будет иначе. Много изменений произошло. Может, не так много, как надеялись, но всё-таки. В общем, было хорошее настроение. Но, между прочим, результаты съезда и итоги были только на закрытых заседаниях. В газетах их не публиковали, так что далеко не все знали. Ещё люди стали из лагерей возвращаться. Многие вернулись, могли уже не писать об этом в анкетах… В общем, хорошо, что он умер. Мог бы и пораньше умереть.
О том, как похожи идиш и немецкий
Я говорила, что после смерти Сталина первый раз поняла, что похожа на еврейку – так вот, вру: впервые я это почувствовала, когда у нас были немцы до Советской власти. Немцы у нас были недолго, не больше месяца. Но вообще в этот месяц все евреи позакрывали свои лавки. Мои родители не разрешили мне выходить из дома – и не только мне, вообще всех детей держали взаперти, потому что немцы устраивали такие штуки: был полицейский час до восьми, а потом стреляли без предупреждения. А потом вдруг в один прекрасный день время изменили: не с восьми, а с семи. А повесили объявление в шесть. А телефонов ещё почти ни у кого не было. Перестреляли в тот день десятки людей, которые вышли на улицу, считая, что могут ещё час куда-то идти. Но вот однажды я не выдержала – ну знаете, в шестнадцать лет сидеть как в тюрьме дома взаперти очень тяжело. И я умолила родителей, чтобы они меня выпустили к подруге, которая жила через улицу, то есть буквально десять шагов от нас. Я им поклялась, что я больше никуда не пойду, вышла, и не успела выйти из ворот, как около меня остановилась машина, и меня втянули туда. Я уже решила, что меня везут убивать. Оказалось – ничего подобного, оказалось, что немцы узнали во мне еврейку, а зная, что идиш похож на немецкий, возили меня с собой в пять или шесть магазинов – еврейские-то лавки были закрыты, так что возили в польские, а поляки по-немецки ни полслова – чтобы я им переводила, что им там надо было покупать, то есть просто как переводчицу взяли. А потом оставили меня на улице и уехали. Я с той поры носа из дома не высовывала, потому что в тот день уже мысленно попрощалась с жизнью.
