Традиционно многие экологически ответственные товарищи убеждены, что носить натуральные меха – это разврат, и даже за замшевые ботинки нам должно быть стыдно. В ненадоедающих дискуссиях о смысле вегетарианства для окружающей среды последним убийственным контраргументом моих оппонентов всегда был укор в непоследовательности: мол, мясо не ешь, а кожаной курткой и туфлями не брезгуешь.

То, что это порочная логика, я недавно узнал от Алексея Вайсмана, координатора программы борьбы с нелегальным оборотом видов дикой фауны и флоры Всемирного фонда дикой природы (WWF). Жизнь, как обычно, сложнее лозунгов. Если отвлечься от эмоций и обратиться к расчетам, оказывается, что натуральный мех экологичнее искусственного, а настоящие проблемы, требующие незамедлительных действий, лежат за пределами простого выбора между кожей и кожзамом.

Есть такое понятие – экологический след. Это универсальная мера всех вещей в науке об окружающей среде и способ оценить, сколько природных ресурсов (энергии, воды, земли и прочего) требуется для того, чтобы произвести продукт, обеспечить жизнь человека, города или целой страны. Год от года расчеты экоследа совершенствуются, и сегодня легко найти онлайн-калькуляторы, с помощью которых можно более или менее точно определить, насколько вы лично перерасходуете ресурсы планеты.

Так вот, расчеты показывают, что экологический след натуральной меховой шубы несравнимо меньше, чем ее искусственного аналога. Чтобы сделать синтетический мех, нужно добыть из-под земли углеводороды и доставить их на нефтеперерабатывающий завод. А это – трубопроводы и связанные с ними аварии, разливы нефти и т. п. Производство качественного синтетического волокна – одно из самых грязных химических производств. Вещи из искусственного волокна и особенно меха теряют лоск, снашиваются или выходят из моды за пару лет, выбрасываются на свалку, где, как любой другой искусственный полимер, не разлагаются веками. Так что за каждой вещью из искусственного меха тянется чудовищный экослед. То же касается, кстати, и искусственных новогодних елок: ущерб окружающей среде от производства одной пластиковой елки эквивалентен вырубке нескольких гектаров леса.

Натуральный мех диких пушных зверей, напротив, редко выходит из моды, служит дольше, требует минимального использования ресурсов и легко разлагается в природе естественным образом.

Но главное, по словам Вайсмана, охота на пушных зверей помогает сохранить редкие виды. “Пушные виды быстро размножаются, поэтому охота, если она ведется разумными методами и в научно-обоснованных масштабах, полезна для общества. Она дает средства к существованию сельскому населению Сибири, Севера и Дальнего Востока нашей страны. Люди занимаются легальным промыслом, а не браконьерством, – говорит Вайсман. – Более того, есть примеры, когда грамотно организованная охота приводит к увеличению численности редких животных. С ее помощью удается сдерживать, а иногда и полностью изживать браконьерство».

Например, в Пакистане несколько лет назад оказался на грани исчезновения мархур — винторогий козел. Его стремительно истребляли браконьеры, к тому же это животное обладает особенностью: старые самцы мархура собирают вокруг себя гарем самок, но едва ли могут иметь потомство. Чтобы исправить положение, правительство объявило официальные квоты, всего по шесть-десять штук в год, на отстрел старых самцов. Квоты продавались с молотка на интернет-аукционах за десятки тысяч долларов. На эти деньги организовали егерские службы, охрану от браконьеров и всю инфраструктуру для охотников. В итоге выиграли все: браконьерство исчезло, популяция омолодилась, местные жители получили возможность официально зарабатывать. В новых условиях следить за сохранением мархуров местным жителям оказалось выгоднее, чем истреблять их.

Похожая история случилась в России, на юго-западе Приморья, в национальном парке “Кедровая падь”, где за последние десять лет в полтора раза выросла популяция дальневосточного леопарда – с тридцати до сорока пяти кошек. Просто власти правильно организовали охоту на оленей, кабанов и косуль, стали подкармливать зимой этих животных. Как только стало больше копытных и меньше браконьеров, численность леопардов начала расти.

Вайсман рассказал мне, как уже на его памяти, в конце 1980-х – начале 1990-х годов, во многом из-за глобальной кампании против натуральных мехов, на международных пушных аукционах в Петербурге, Ванкувере и Копенгагене обвалились цены. Большинство госпромхозов оказались закрыты, и охотники моментально переключились с соболей, белок и лис на кабаргу, тигров и леопардов, пресноводных черепах и прочих краснокнижных животных, которые очень востребованы в Китае в качестве сырья для снадобий.

“Когда мы приезжали к охотникам, они предлагали нам шкурки соболей за две коробки патронов и бутылку водки, элементарно прожить охотой на пушных зверей в это время было просто невозможно, – говорит Вайсман. – С конца 1990-х годов положение начало выправляться, и сейчас промысловая охота в тайге снова на подъеме, и снова охотник может жить вполне достойно и обеспечивать семью, не нарушая закона. За сезон охотник может совершенно официально заработать 150-200 тысяч рублей. Конечно, промысел не должен быть жестоким, поэтому в России, США и Канаде, например, запрещены обычные ногозахватывающие капканы и используются новые, которые быстро и без мучений умерщвляют пойманное животное”.

Защитники прав животных обычно не делают различий между бессмысленной жестокостью живодеров, браконьерством и продуманной, правильно организованной охотой. Между тем разница гигантская, и ее нужно понимать, если мы хотим действительно сохранить животных и землю, а не приятное чувство собственного превосходства.