"Я хочу знать, как было на самом деле".
Удивительные слова в устах беллетриста и мастера литературных мистификаций. Однако именно они прозвучали как девиз нового проекта Бориса Акунина "История российского государства".
Бодрое позитивистское "хочу все знать", конечно же, декларация не наивного стремления к самосовершенствованию, а намерения донести свет объективного знания до тех, кто, словами Карамзина, "погружен в глубину невежества", а по оценке Акунина, "имеет весьма смутное представление об истории собственной страны".
Иными словами, Акунин хочет рассказать жителям России историю их страны, донести до них, "как было на самом деле". "Достучаться". Подчеркнуто антипостмодернистская постановка задачи заставляет относиться к ней не только как к коммерческому, но и как к идеологическому проекту. Даже вопреки тому, что сам Акунин оговаривается: "Особенность моей "Истории" заключается в том, что она неидеологизированная". А может быть, именно поэтому.
Начнем с того, что любая "идеологизированная" история непременно претендует на роль рассказа о том, "как было", более того, только в такой логике и может существовать. Тот же "Краткий курс истории ВКП(б)" или истинен в каждой своей букве, или фикция, беллетристика, роман, порою психологический, порою шпионский, а порою и фантастический – все эти ликвидаторы и отзовисты, меньшевики и бундовцы, как они предстают на страницах "Краткого курса", подобны инопланетным расам из какой-нибудь второсортной фантастики. Которых, разумеется, победители-земляне сразят лазерными мечами. Но не сразу.
Но и так называемая неидеологизированность – прием вполне идеологический. История в формате "От Рюрика до наших дней", пусть даже многотомная, требует от автора предельно жесткого отбора источников, причем таких, выжимки из которых были бы интересны читателю, ведь Акунин и сам прямо заявляет о такой своей задаче. Но как быть с тем, что на источники (а речь идет прежде всего о текстах, причем, как правило, уже интерпретирующих, а не просто протоколирующих некоторое событие) непременно налагает отпечаток идеология их создателей? Которые зачастую вовсе не преследовали цель рассказать, "как было на самом деле", и чьи представления не то что об истории, а о мироустройстве вообще разительно отличались от представлений автора.
Избежать идеологизации в подобном смысле можно бы было, отменив иерархию источников и надев на себя маску "инопланетянина", не знающего о том, "что будет дальше" – использовав, например, нарративную стратегию Патрика Оуржедника. Очевидно, однако, что ни о чем подобном Борис Акунин не задумывается – он призывает себе в помощники дух автора "Истории государства российского". Параллели с Карамзиным дороги ему не только по сентиментальным соображениям – прежде чем переквалифицироваться по императорскому указу в историографы, Карамзин был беллетристом, – но и по идеологическим. Карамзин ведь тоже ставил себе задачей рассказать, "как было", но, рассказывая, сам создал настоящий миф о русской истории, влияющий на ее восприятие даже в наши дни.
Иначе и не могло быть. Сама логика построения текста, сам факт, что речь идет о тексте, подсказали Карамзину его лейтмотивы и инвариант, безошибочно угадывающийся уже с первых строк повествования: история России есть, несмотря на все невзгоды и беды, непреклонное движение вверх, от невежества к просвещению, от слабости к величию. "Отечество наше, слабое, разделенное на малые области… обязано величием своим счастливому введению Монархической власти". Отталкиваясь, как и многие историки его времени, от великого труда Эдуарда Гиббона, Карамзин пытался стать своего рода анти-Гиббоном, ища в русской истории путь не к упадку и разрушению, но к славе и благоденствию.
Следует ли ждать от Акунина того, что, подобно Карамзину, он "проникнется патриотизмом и культом государства", – вопрос сам по себе риторический. Трудно, однако, поверить, чтобы при написании своей истории он, вольно или невольно, не выстраивал сюжета и не подчинял композицию единой и стройной логике. И уж меньше всего верится в то, чтобы Борис Акунин не связал свою историю с современностью и полностью воздержался от параллелей и намеков.
Борис Акунин уже объявил о своих планах – издать до конца года первый том своей истории, посвященный домонгольским временам. И мне, на самом деле, немного грустно, что первый том будет именно таким.
Современники вряд ли поняли бы Карамзина, начни он свою "Историю" описанием царствования императора Александра Павловича. Но его наследник 200 лет спустя мог бы и отказаться от хронологического изложения событий. И начать свою историю, например, с описания мая восемьдесят девятого: "Это день крещения демократии, ее родило измученное время по истечении положенного срока… Да, в этой безмолвной движущейся массе людей всходит росток будущего… Они тоже присутствуют при рождении новой эры в истории человечества. Все наше будущее скрыто здесь, и судьба размышляет о нем; неведомое, но неизбежное будущее заложено в душах и смутных мыслях этих людей".
Верно, это не тот восемьдесят девятый. Не СССР в 1989-м со Съездом народных депутатов, а Франция двумястами годами раньше – с Генеральными Штатами. И слова эти принадлежат вовсе не Акунину, а Томасу Карлейлю. Но, перечтя их и задумавшись об удивительных порою исторических параллелях, почему-то жалею, что Акунин избрал себе амплуа нового Карамзина, а не русского Карлейля.
Олег Кашин на днях предложил заново созвать Съезд российских депутатов, разогнанный 20 лет назад, и превратить его в Учредительное собрание. Психологический эффект – тот же, как если бы он предложил бы вновь призвать Рюрика. Кажется, что от момента первого созыва этого съезда нас отделяет чудовищная бездна, а ведь прошло всего-то двадцать лет, и большинство не то что очевидцев – активных участников тех событий живы и здравствуют.
Все дело в том, что события этих двадцати (а то и более) лет – будто гигантская черная дыра в национальной истории. На их осмысление, анализ, исследование, – за пределами каких-то узких и не всегда пересекающихся друг с другом сообществ – будто наложен ментальный блок. Словно миллионы людей, сами пережившие эти двадцать лет и прекрасно осведомленные о нюансах своих личных историй, готовы удовлетвориться ярлыками вроде "лихих девяностых" по отношению к так называемой "большой" истории. Девяностым, кстати, еще повезло: к этому денотату привязан хоть какой-никакой знак, – нулевые же вообще предстают скорее функцией, а не объектом, который можно "пощупать" и проанализировать; "духом" и "стилем", а не чередой событий.
Иными словами, о последних двадцати годах истории России ничего не известно – не на уровне интерпретации, а на уровне базовых фактов. Мы, словами Акунина, "не знаем, как было на самом деле". Были ли сфальсифицированы результаты выборов 1996 года? Почему началась война в Чечне? Каково число погибших в той войне? Чем были "рязанские учения"? Даже на эти вопросы, казалось бы, многократно задававшиеся и проговаривавшиеся, нет ответов, просто потому, что они не были заданы в рамках историографии, а не публицистики. Конечно, ожидать однозначных ответов от одного, даже самого добросовестного, исторического труда было бы наивно, но сама их постановка в таком контексте в современной России уже была бы событием историческим.
Карамзин создавал свой труд более двух десятилетий, так и не успев завершить работу. Не знаю, сколько времени займет работа у Бориса Акунина. Но первым томом и вправду хотелось бы видеть что-нибудь вроде "От Ельцина до наших дней". Развеять смуту в представлениях о том, что было буквально вчера, а следовательно, и о собственном настоящем – насущнее заполнения пробелов в знаниях о Смутном времени. Вернуть страну в историческое время трудно без пробуждения исторического сознания. Понять бы, как оно было на самом деле в последние 20 лет, а там и к норманнам можно будет вернуться.
весь блог
Удивительные слова в устах беллетриста и мастера литературных мистификаций. Однако именно они прозвучали как девиз нового проекта Бориса Акунина "История российского государства".
Бодрое позитивистское "хочу все знать", конечно же, декларация не наивного стремления к самосовершенствованию, а намерения донести свет объективного знания до тех, кто, словами Карамзина, "погружен в глубину невежества", а по оценке Акунина, "имеет весьма смутное представление об истории собственной страны".
Иными словами, Акунин хочет рассказать жителям России историю их страны, донести до них, "как было на самом деле". "Достучаться". Подчеркнуто антипостмодернистская постановка задачи заставляет относиться к ней не только как к коммерческому, но и как к идеологическому проекту. Даже вопреки тому, что сам Акунин оговаривается: "Особенность моей "Истории" заключается в том, что она неидеологизированная". А может быть, именно поэтому.
Начнем с того, что любая "идеологизированная" история непременно претендует на роль рассказа о том, "как было", более того, только в такой логике и может существовать. Тот же "Краткий курс истории ВКП(б)" или истинен в каждой своей букве, или фикция, беллетристика, роман, порою психологический, порою шпионский, а порою и фантастический – все эти ликвидаторы и отзовисты, меньшевики и бундовцы, как они предстают на страницах "Краткого курса", подобны инопланетным расам из какой-нибудь второсортной фантастики. Которых, разумеется, победители-земляне сразят лазерными мечами. Но не сразу.
Но и так называемая неидеологизированность – прием вполне идеологический. История в формате "От Рюрика до наших дней", пусть даже многотомная, требует от автора предельно жесткого отбора источников, причем таких, выжимки из которых были бы интересны читателю, ведь Акунин и сам прямо заявляет о такой своей задаче. Но как быть с тем, что на источники (а речь идет прежде всего о текстах, причем, как правило, уже интерпретирующих, а не просто протоколирующих некоторое событие) непременно налагает отпечаток идеология их создателей? Которые зачастую вовсе не преследовали цель рассказать, "как было на самом деле", и чьи представления не то что об истории, а о мироустройстве вообще разительно отличались от представлений автора.
Избежать идеологизации в подобном смысле можно бы было, отменив иерархию источников и надев на себя маску "инопланетянина", не знающего о том, "что будет дальше" – использовав, например, нарративную стратегию Патрика Оуржедника. Очевидно, однако, что ни о чем подобном Борис Акунин не задумывается – он призывает себе в помощники дух автора "Истории государства российского". Параллели с Карамзиным дороги ему не только по сентиментальным соображениям – прежде чем переквалифицироваться по императорскому указу в историографы, Карамзин был беллетристом, – но и по идеологическим. Карамзин ведь тоже ставил себе задачей рассказать, "как было", но, рассказывая, сам создал настоящий миф о русской истории, влияющий на ее восприятие даже в наши дни.
Иначе и не могло быть. Сама логика построения текста, сам факт, что речь идет о тексте, подсказали Карамзину его лейтмотивы и инвариант, безошибочно угадывающийся уже с первых строк повествования: история России есть, несмотря на все невзгоды и беды, непреклонное движение вверх, от невежества к просвещению, от слабости к величию. "Отечество наше, слабое, разделенное на малые области… обязано величием своим счастливому введению Монархической власти". Отталкиваясь, как и многие историки его времени, от великого труда Эдуарда Гиббона, Карамзин пытался стать своего рода анти-Гиббоном, ища в русской истории путь не к упадку и разрушению, но к славе и благоденствию.
Следует ли ждать от Акунина того, что, подобно Карамзину, он "проникнется патриотизмом и культом государства", – вопрос сам по себе риторический. Трудно, однако, поверить, чтобы при написании своей истории он, вольно или невольно, не выстраивал сюжета и не подчинял композицию единой и стройной логике. И уж меньше всего верится в то, чтобы Борис Акунин не связал свою историю с современностью и полностью воздержался от параллелей и намеков.
Борис Акунин уже объявил о своих планах – издать до конца года первый том своей истории, посвященный домонгольским временам. И мне, на самом деле, немного грустно, что первый том будет именно таким.
Современники вряд ли поняли бы Карамзина, начни он свою "Историю" описанием царствования императора Александра Павловича. Но его наследник 200 лет спустя мог бы и отказаться от хронологического изложения событий. И начать свою историю, например, с описания мая восемьдесят девятого: "Это день крещения демократии, ее родило измученное время по истечении положенного срока… Да, в этой безмолвной движущейся массе людей всходит росток будущего… Они тоже присутствуют при рождении новой эры в истории человечества. Все наше будущее скрыто здесь, и судьба размышляет о нем; неведомое, но неизбежное будущее заложено в душах и смутных мыслях этих людей".
Верно, это не тот восемьдесят девятый. Не СССР в 1989-м со Съездом народных депутатов, а Франция двумястами годами раньше – с Генеральными Штатами. И слова эти принадлежат вовсе не Акунину, а Томасу Карлейлю. Но, перечтя их и задумавшись об удивительных порою исторических параллелях, почему-то жалею, что Акунин избрал себе амплуа нового Карамзина, а не русского Карлейля.
Олег Кашин на днях предложил заново созвать Съезд российских депутатов, разогнанный 20 лет назад, и превратить его в Учредительное собрание. Психологический эффект – тот же, как если бы он предложил бы вновь призвать Рюрика. Кажется, что от момента первого созыва этого съезда нас отделяет чудовищная бездна, а ведь прошло всего-то двадцать лет, и большинство не то что очевидцев – активных участников тех событий живы и здравствуют.
Все дело в том, что события этих двадцати (а то и более) лет – будто гигантская черная дыра в национальной истории. На их осмысление, анализ, исследование, – за пределами каких-то узких и не всегда пересекающихся друг с другом сообществ – будто наложен ментальный блок. Словно миллионы людей, сами пережившие эти двадцать лет и прекрасно осведомленные о нюансах своих личных историй, готовы удовлетвориться ярлыками вроде "лихих девяностых" по отношению к так называемой "большой" истории. Девяностым, кстати, еще повезло: к этому денотату привязан хоть какой-никакой знак, – нулевые же вообще предстают скорее функцией, а не объектом, который можно "пощупать" и проанализировать; "духом" и "стилем", а не чередой событий.
Иными словами, о последних двадцати годах истории России ничего не известно – не на уровне интерпретации, а на уровне базовых фактов. Мы, словами Акунина, "не знаем, как было на самом деле". Были ли сфальсифицированы результаты выборов 1996 года? Почему началась война в Чечне? Каково число погибших в той войне? Чем были "рязанские учения"? Даже на эти вопросы, казалось бы, многократно задававшиеся и проговаривавшиеся, нет ответов, просто потому, что они не были заданы в рамках историографии, а не публицистики. Конечно, ожидать однозначных ответов от одного, даже самого добросовестного, исторического труда было бы наивно, но сама их постановка в таком контексте в современной России уже была бы событием историческим.
Карамзин создавал свой труд более двух десятилетий, так и не успев завершить работу. Не знаю, сколько времени займет работа у Бориса Акунина. Но первым томом и вправду хотелось бы видеть что-нибудь вроде "От Ельцина до наших дней". Развеять смуту в представлениях о том, что было буквально вчера, а следовательно, и о собственном настоящем – насущнее заполнения пробелов в знаниях о Смутном времени. Вернуть страну в историческое время трудно без пробуждения исторического сознания. Понять бы, как оно было на самом деле в последние 20 лет, а там и к норманнам можно будет вернуться.
весь блог
