Бывший директор ЕБРР от России Елена Котова два года находится под следствием британской и российской полиции. Ее обвиняют в участии в коррупционном скандале, свою вину она оспаривает. Год назад казалось, что следствие затихает, в августе ей разморозили счета. Но спустя полгода начался новый виток расследования – при отсутствии каких-либо новых вводных. Суд, о котором она узнала за час до его начала, отправил ее на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу в больницу им. Алексеева на 28 дней. Сейчас Котова находится там, ведет по нашей просьбе дневник.
***
Приятно ощущать себя частью элиты. Палата номер шесть в девятом отделении острой психиатрии больницы Кащенко – лучшая. Семь девочек-наркоманок, две с клинической депрессией, и еще две дамы, как и я, попавшие в эту юдоль скорби на стационарную судебную экспертизу. Люди адекватные. В других – залеченные овощи: беззубая девчонка-даун лет восемнадцати, пускающие слюни женщины неопределенного возраста, худая как жердь молодая женщина с иссиня-серым исступленным лицом, целый день курящая в туалете, докуривая каждую до фильтра, точнее, ровно до той его части, после которой сигарета тухнет сама собой…
В палате 12 человек. В отделении, рассчитанном на 60, находится 74. Шестеро спят на банкетках в коридоре.
25–26 марта
День первый прошел в какой-то суете. Сначала отходила от процедуры обыска в приемном покое: раздели догола, смотрели во все отверстия… Потом пыталась понять новые правила. Сразу усвоила только, что в ванную, она же туалет, она же курилка, нельзя ходить с пачкой, надо брать с собой сугубо одну сигарету. Иначе тебя атакуют попрошайки. Как на улицах Калькутты. Все остальные премудрости — как попросить, чтобы подпустили к запертому холодильнику, чтобы достать свою еду, когда лежать и когда не лежать на кровати, можно или нельзя попросить добавку чая — это мудреная смесь науки и шаманства, за сутки это освоить никому не дано.
В полдник давали запеканку. Больные подходили к раздаточному окну, и кусок запеканки получали в руку. «Сколько ее, запеканки-то! – кричала буфетчица. – Что я из-за этого опять тарелки буду мыть?»
Заснула почти сразу, несмотря на то что электричество в палате на ночь не выключается. Конечно, при свете осуществлять «динамическое наблюдение за клинической картиной» – так записано в постановлении следствия о направлении меня на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу – несравненно удобнее. Но и таракана на щеке тоже легче обнаружить и на пол стряхнуть, в темноте можно, наверное, ненароком и проглотить.
27 марта
Утром иду в туалет и чистить зубы. Выхожу в коридор, по которому тенями бродят женщины в сорочках и больничных халатах, кто исступленно глядя прямо перед собой, кто уткнув голову в грудь, пуская слюни и бормоча. Вдруг, показалось, что схожу с ума: смесь ощущения дистанцированности от самой себя с желанием стать как все, как они... Не дергаться, когда на тебя кричат, кричат: «Котова, сюда, сколько тебя ждать! Где Котова, девочки-и?.. Котова где?!» – хотя я рядом. Выходить из палаты, когда орут: «Шестая палата, всем в коридор, потом узнаете зачем!» – это потому, что две девчонки, несмотря на окрик «подъем», залежались и не заправили койки, за что всех нас «наказали»: держали в коридоре до завтрака. Не спрашивать, почему нельзя лежать на покрывале, когда кричат, что нельзя. Не требовать подхода к холодильнику, чтобы достать свою еду: «Ты, что, Котова, не видишь, медперсонал занят». Быть как все… Не нарываться. Как все… С час боролась с ощущением, что стены коридора отплывают, а голубое предвесеннее небо, отблески солнца на соседнем жилом монолитном бело-желтом доме, голые ветки деревьев, с которых капает капель, – все это не реальность, а картина на холсте. И поставили ее где-то далеко-далеко, отделив ее от тебя зарешеченным окном ванной комнаты. На самом деле этого ничего нет. Реальность, она вот: коридор длиной метров семьдесят, семьдесят четыре женщины, бродящие по нему, толстая буфетчица, выливающая помои в бак, стоящий в ванной, со словами: «Таскаешь эти судки, блядь, сил нет, а эти стоят курят…»
Вернулась в палату, сделала йогу, постояла на голове – вроде прошло. Бодренько заправила кровать по команде – иначе точно нарвешься, пошла в ванную курить и отвечать на тексты и мейлы. В ванной комнате не только курилка, но и туалет: два унитаза на отделение. Пользоваться ими надо на виду у всех: ничем не отгорожены. Это же и место для заваривания чифира горячей водой из-под крана. Девчонки-наркоманки уже чифирят и курят, сидя по-тюремному, на корточках, в одной руке своя, кровная пластиковая кружка с чифирем, в другой сигарета. Отгоняют попрошаек. Попрошайки просят меня оставить чинарик, я оставляю свой беззубой старухе. В палате мне говорят, что так нельзя: «Теперь они, как бездомные собаки, не отстанут». Норма выдачи сигарет, присланных из дома, – десять штук в день. Попрошайки выкуривают свою пайку где-то к обеду, а потом побираются.
Согласно ФЗ-73 о проведении судебных экспертиз, которым регламентирована моя жизнь в палате номер шесть, мне, направленной сюда принудительно, решением Тверского суда, разрешено пользоваться средствами связи. То есть телефоном, компьютером, собственно, даже интернетом. Все это завотделением и разрешила при первом разговоре с адвокатом. Весь второй день прошел в битве, в которой пядь за пядью меня теснили с законной территории. Ноут можно только в палате (чтобы не видели другие больные, которые могут отнять у меня провод и удушиться им на глазах медперсонала). Значит, время работы ограничено емкостью батареи, потому что в палате нет розеток, чтобы больные не совали туда пальцы. Брать и сдавать, брать и сдавать его нереально: «Котова, у нас семьдесят две девочки, ты хочешь, чтоб мы твоим компьютером занимались?»
Разрешенным телефоном пользовалась осторожно: посылала только тексты, накрыв одеялом голову, читала и отвечала на мейлы. В обед старшая медсестра пришла отнять. Я не отдала, сказав, чтоб ко мне не подступались до прихода адвоката.
Беседа адвоката с завотделением закончилась повышенными тонами и предложением писать адвокатский запрос, с заверением «я вам отвечу, не сомневайтесь», но не обретением положенного гаджета.
– Мне доложили – и больные, и медперсонал, – что она делает фото на телефон, – заявила завотделением.
– Это неправда, – говорю я.
– Я не буду разбираться, правда это или нет, – звучит, бесспорно, достойный ответ.
– Вот блекберри, найдите хоть одну фотографию.
– Разговор закончен, выйдите из моего кабинета.
Весь вечер я еще держалась при телефоне. В разрешенное время – с полседьмого до восьми, когда телефон выдают всем, – позвонил муж из Америки.
– Ну как?
– Ну так…. – почему-то неохота пересказывать битву за ноут, за телефон. Он же в Америке…
– Ты говорила, что одеяло у тебя тонкое. Танюшка тебе смогла какой-то пледик организовать?
– Коль, какой пледик. Тут футболку разрешают только одну. Одни штаны и один свитер или фуфайку. Один крем, остальные отобрали.
– Понятно.
– Знаешь, мы с тобой уже вчера говорили. Сегодня, правда, ничего нового. Давай я лучше «официальное» время, когда телефоны разрешены, потрачу на то, чтобы его зарядить. А то завтра нечем будет пользоваться. Розетки только в столовой, в другое время к ним не подойти с телефоном. О’кей?
– Ну давай, конечно, – отвечает муж, а я понимаю, что мою реальность даже ему представить трудно, она даже не предстает перед ним картиной, написанной на холсте. Правда, про запеканку и таракана ему понравилось…
Все ложатся спать – я в числе первых, в наивной надежде, что не будут же меня будить, чтобы отобрать телефон. Разбудили. «Котова... Котова… – дежурная медсестра трясет меня за плечо. – Где твой телефон? Быстро сюда». Сую руку под подушку, отдаю телефон и подзарядку.
Сон прогнали. Унижения не чувствую, просто противно. Не засыпается. Вдруг чувствую все: десять кашляющих и сопящих женщин вокруг (хотя, грех жаловаться, в нашей палате никто не храпит), духоту, раскаленную батарею, проходящую как раз у меня под подушкой.
Медсестра, отнявшая мой мобильник, и две других сидят в комнате медперсонала. Похоже, выпивают, а что курят – это точно. Прошу накапать валокордин, чтобы заснуть. Получаю отлуп. «Не спится, так полежи, подумаешь», – отвечает все та же медсестра. Иду по коридору в ванную покурить – может, хоть после этого засну…. Двери во все палаты раскрыты. Напротив первой – где самые реально страшные персонажи – на составленных банкетах храпит медсестра. А в палате, привалившись к изножью, на полу сидит толстая женщина. Та самая, которая все ходит по коридору, пуская слюни и бормоча что-то под нос. При этом держится за спинку кровати. Подхожу – она спит. Я ухожу, выкуриваю свою сигарету, возвращаюсь, ложусь…
Засыпаю в конце концов, но в пять просыпаюсь. Лежу в кровати долго, даже не пытаясь заснуть. Кругом посапывают девчонки. Кашель к утру у них притих. Медсестры тоже не гогочут.
Вспоминаю, что на противоположной стене отодран кусок обоев. Голое пятно – точь-в-точь, как Винни-Пух из нашего мультфильма. Не верите – приходите сами посмотреть. Думаю о прошедшем свидании с адвокатом: у нас в отделении есть зал для досуга, комната метров тридцать с диванами по стенам. Там пациенты принимают посетителей. Мы сидели в углу: он на стуле – все же в костюме пришел, я на ручке дивана. Когда время посещения закончилось и зал опустел, одна девушка села в нем за пианино. Играла достаточно бегло традиционный набор: «Лунную сонату», «К Элизе», еще что-то очень знакомое, кажется, из Шуберта. Но с удивляющим отсутствием не только глубины, но какой-либо экспрессии. После ужина, когда прозвучал бодрый крик: «Девочки, получайте телефоны», та же девушка, прячась за шторой окна столовой, плакала в телефон: «Мама, зачем ты меня сюда засунула. Мама, мне так не хватает твоего тепла, ты не любишь меня, а я так скучаю по тебе, почему ты не приходишь, мама…» Я уже знаю, что так говорят все наркоманы, и в этом чувства и боли, возможно, не больше, чем в «Лунной сонате», но все равно больно. Потом думаю о том, что эти девчонки сейчас видят во сне. Потом – о том, что завтра меня поведут делать кардиограмму, а значит, я погуляю по солнышку минут двадцать.
Главное – не думать о решении дежурного судьи Криворучко из Тверского суда. Цитирую по памяти его постановление: «Доводы защиты о том, что помещение в судебно-психиатрический стационар является ограничением свободы и фактическим заключением под стражу, являются надуманными и несостоятельными, поскольку в ходатайстве следствия не ставится вопрос об изменении меры пресечения». Действительно, что толку о нем думать. Вокруг же столько новых, ярчайших, интересных впечатлений. Новый опыт. Его надо вбирать, запоминать, записывать, когда удается. Раз он послан тебе, его надо осмыслить.
28–29 марта
– Все и так знают, что вы шныряете по отделению и фотографируете, – это уже утром больную тему продолжила медсестра, которая вела нас на флюорографию. На мой вопрос, зачем она оболгала меня накануне, махнула рукой и тут же обратилась к другой пациентке, подсаженной, типичной наркоманке Юле, при этом беременной: – А психами называть никого нельзя, милая. Они все когда-то были нормальными. И будут нормальными. И ты такая же, как они. И никто не может загадывать, такое случиться может и с тобой, и со мной…»
Мы бредем всемером. Медленно, потому что три женщины еле бредут. Их и одевали-то минут пятнадцать, застегивали на них куртки. Своя верхняя одежда запрещена, когда нас ведут на улицу, нам выдают синие куртки и теплые боты. Шестая и пятая палата по крайней мере носят свою домашнюю одежду, остальные – больничные ночные рубашки и байковые халаты. Почему, пока не разобралась. Для выхода на улицу на них натягивают нечто вроде леггинсов, а потом куртки и боты. Полузастегнутые, со съехавшими на сторону капюшонами, с торчащими из-под курток халатами и ночными рубашками, бредут они, еле передвигая ноги. Еще две идут пободрей, громко жалуясь, что не досталась куртка по размеру. Наркоманка Юлька спешно закуривает. «Юль, ты в корпусе не накурилась?» – спрашиваю. «Да ты чё, на улице вкуснее», – отвечает Юля, почему-то смущенно хихикая.
В завтрак – приятный сюрприз. Дежурная буфетчица, лапочка, налила полную кружку кипятку. Накануне за аналогичную просьбу меня послали громко и матерно, пришлось пить жуткий кофе с порошковым молоком. Завариваю себе English Breakfast, иду в ванную курить.
– Оставишь покурить, – меня, похоже, уже караулит у курилки беззубая старуха. Она тощая, сгорбленная, с волосами «под мальчика», с коричневым, печеным лицом. Я все знаю… Я уже знаю, что нельзя их «приваживать», но почему-то достаю из кармана целую сигаретину. Американское «Мальборо», сын привез.
– Дай бог тебе здоровья, моя красавица, – причитает старуха, а я спрашиваю:
– А что же свои все искуриваете. Второй день у меня просите.
– А нет своих, – старуха шамкает беззубым ртом.
– А почему не приносят?
– А хер они мне принесут. Я никому не нужна. Отправили меня сюда и забыли.
Прихожу в свою шестую. После маленькой победоносной войнушки получаю-таки ноут. Со своей кровати поднимается Аля. Аля – ангел. Ей двадцать пять лет, она красавица. Детские пухлые губы, темные «оленьи» глаза… Тоненькая, длинноногая, в глубочайшей клинической депрессии. Первые два дня только плакала. Травма родительского развода преследует ее с детства, настигла и накрыла, как она рассказывает, в прошлом году. До этого она работала стюардессой в первом классе в «Аэрофлоте». Аля обращается к самой интеллигентной обитательнице нашей палаты.
– Татьяна Владимировна, а вы же сегодня не завтракали. Это так символично. Пятница, вы чрево свое усмиряете. Вот я сейчас читаю, как раз, – Аля постоянно читает Священное Писание. – А знаете, мне сегодня такой сон приснился. Мама приснилась и папа. И они вместе, и мы все на лодке плывем из какой-то пещеры наружу. Кто-то хочет меня столкнуть из лодки в воду, вода грязная, кто-то качает эту лодку, но я удерживаюсь, мама мне помогает, и мы плывем дальше. Леночка, – это мне, – а вы так похожи на актрису Ирину Столярову. У вас такие глаза, юные и мудрые одновременно. Вы знаете, мне сегодня намного лучше. Этот сон, я очищаюсь, я выхожу из мутной воды, которая омрачала мое сознание…
У Али высокопарный немного слог, но удивительно точные выражения и богатые эпитеты, но без излишеств, она точно и очень филигранно выражает свои чувства. И невероятно искренне.
– А завтра будет день поминовения усопших. Я сейчас поправлюсь… Вы представляете, у меня на ноге родимое пятно. Оно проявилось в Индии, когда я сильно загорела. Оно в виде карты России. В две тысячи пятом году. Может быть, моя миссия – спасти Россию?
***
Приятно ощущать себя частью элиты. Палата номер шесть в девятом отделении острой психиатрии больницы Кащенко – лучшая. Семь девочек-наркоманок, две с клинической депрессией, и еще две дамы, как и я, попавшие в эту юдоль скорби на стационарную судебную экспертизу. Люди адекватные. В других – залеченные овощи: беззубая девчонка-даун лет восемнадцати, пускающие слюни женщины неопределенного возраста, худая как жердь молодая женщина с иссиня-серым исступленным лицом, целый день курящая в туалете, докуривая каждую до фильтра, точнее, ровно до той его части, после которой сигарета тухнет сама собой…
В палате 12 человек. В отделении, рассчитанном на 60, находится 74. Шестеро спят на банкетках в коридоре.
25–26 марта
День первый прошел в какой-то суете. Сначала отходила от процедуры обыска в приемном покое: раздели догола, смотрели во все отверстия… Потом пыталась понять новые правила. Сразу усвоила только, что в ванную, она же туалет, она же курилка, нельзя ходить с пачкой, надо брать с собой сугубо одну сигарету. Иначе тебя атакуют попрошайки. Как на улицах Калькутты. Все остальные премудрости — как попросить, чтобы подпустили к запертому холодильнику, чтобы достать свою еду, когда лежать и когда не лежать на кровати, можно или нельзя попросить добавку чая — это мудреная смесь науки и шаманства, за сутки это освоить никому не дано.
В полдник давали запеканку. Больные подходили к раздаточному окну, и кусок запеканки получали в руку. «Сколько ее, запеканки-то! – кричала буфетчица. – Что я из-за этого опять тарелки буду мыть?»
Заснула почти сразу, несмотря на то что электричество в палате на ночь не выключается. Конечно, при свете осуществлять «динамическое наблюдение за клинической картиной» – так записано в постановлении следствия о направлении меня на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу – несравненно удобнее. Но и таракана на щеке тоже легче обнаружить и на пол стряхнуть, в темноте можно, наверное, ненароком и проглотить.
27 марта
Утром иду в туалет и чистить зубы. Выхожу в коридор, по которому тенями бродят женщины в сорочках и больничных халатах, кто исступленно глядя прямо перед собой, кто уткнув голову в грудь, пуская слюни и бормоча. Вдруг, показалось, что схожу с ума: смесь ощущения дистанцированности от самой себя с желанием стать как все, как они... Не дергаться, когда на тебя кричат, кричат: «Котова, сюда, сколько тебя ждать! Где Котова, девочки-и?.. Котова где?!» – хотя я рядом. Выходить из палаты, когда орут: «Шестая палата, всем в коридор, потом узнаете зачем!» – это потому, что две девчонки, несмотря на окрик «подъем», залежались и не заправили койки, за что всех нас «наказали»: держали в коридоре до завтрака. Не спрашивать, почему нельзя лежать на покрывале, когда кричат, что нельзя. Не требовать подхода к холодильнику, чтобы достать свою еду: «Ты, что, Котова, не видишь, медперсонал занят». Быть как все… Не нарываться. Как все… С час боролась с ощущением, что стены коридора отплывают, а голубое предвесеннее небо, отблески солнца на соседнем жилом монолитном бело-желтом доме, голые ветки деревьев, с которых капает капель, – все это не реальность, а картина на холсте. И поставили ее где-то далеко-далеко, отделив ее от тебя зарешеченным окном ванной комнаты. На самом деле этого ничего нет. Реальность, она вот: коридор длиной метров семьдесят, семьдесят четыре женщины, бродящие по нему, толстая буфетчица, выливающая помои в бак, стоящий в ванной, со словами: «Таскаешь эти судки, блядь, сил нет, а эти стоят курят…»
Вернулась в палату, сделала йогу, постояла на голове – вроде прошло. Бодренько заправила кровать по команде – иначе точно нарвешься, пошла в ванную курить и отвечать на тексты и мейлы. В ванной комнате не только курилка, но и туалет: два унитаза на отделение. Пользоваться ими надо на виду у всех: ничем не отгорожены. Это же и место для заваривания чифира горячей водой из-под крана. Девчонки-наркоманки уже чифирят и курят, сидя по-тюремному, на корточках, в одной руке своя, кровная пластиковая кружка с чифирем, в другой сигарета. Отгоняют попрошаек. Попрошайки просят меня оставить чинарик, я оставляю свой беззубой старухе. В палате мне говорят, что так нельзя: «Теперь они, как бездомные собаки, не отстанут». Норма выдачи сигарет, присланных из дома, – десять штук в день. Попрошайки выкуривают свою пайку где-то к обеду, а потом побираются.
Согласно ФЗ-73 о проведении судебных экспертиз, которым регламентирована моя жизнь в палате номер шесть, мне, направленной сюда принудительно, решением Тверского суда, разрешено пользоваться средствами связи. То есть телефоном, компьютером, собственно, даже интернетом. Все это завотделением и разрешила при первом разговоре с адвокатом. Весь второй день прошел в битве, в которой пядь за пядью меня теснили с законной территории. Ноут можно только в палате (чтобы не видели другие больные, которые могут отнять у меня провод и удушиться им на глазах медперсонала). Значит, время работы ограничено емкостью батареи, потому что в палате нет розеток, чтобы больные не совали туда пальцы. Брать и сдавать, брать и сдавать его нереально: «Котова, у нас семьдесят две девочки, ты хочешь, чтоб мы твоим компьютером занимались?»
Разрешенным телефоном пользовалась осторожно: посылала только тексты, накрыв одеялом голову, читала и отвечала на мейлы. В обед старшая медсестра пришла отнять. Я не отдала, сказав, чтоб ко мне не подступались до прихода адвоката.
Беседа адвоката с завотделением закончилась повышенными тонами и предложением писать адвокатский запрос, с заверением «я вам отвечу, не сомневайтесь», но не обретением положенного гаджета.
– Мне доложили – и больные, и медперсонал, – что она делает фото на телефон, – заявила завотделением.
– Это неправда, – говорю я.
– Я не буду разбираться, правда это или нет, – звучит, бесспорно, достойный ответ.
– Вот блекберри, найдите хоть одну фотографию.
– Разговор закончен, выйдите из моего кабинета.
Весь вечер я еще держалась при телефоне. В разрешенное время – с полседьмого до восьми, когда телефон выдают всем, – позвонил муж из Америки.
– Ну как?
– Ну так…. – почему-то неохота пересказывать битву за ноут, за телефон. Он же в Америке…
– Ты говорила, что одеяло у тебя тонкое. Танюшка тебе смогла какой-то пледик организовать?
– Коль, какой пледик. Тут футболку разрешают только одну. Одни штаны и один свитер или фуфайку. Один крем, остальные отобрали.
– Понятно.
– Знаешь, мы с тобой уже вчера говорили. Сегодня, правда, ничего нового. Давай я лучше «официальное» время, когда телефоны разрешены, потрачу на то, чтобы его зарядить. А то завтра нечем будет пользоваться. Розетки только в столовой, в другое время к ним не подойти с телефоном. О’кей?
– Ну давай, конечно, – отвечает муж, а я понимаю, что мою реальность даже ему представить трудно, она даже не предстает перед ним картиной, написанной на холсте. Правда, про запеканку и таракана ему понравилось…
Все ложатся спать – я в числе первых, в наивной надежде, что не будут же меня будить, чтобы отобрать телефон. Разбудили. «Котова... Котова… – дежурная медсестра трясет меня за плечо. – Где твой телефон? Быстро сюда». Сую руку под подушку, отдаю телефон и подзарядку.
Сон прогнали. Унижения не чувствую, просто противно. Не засыпается. Вдруг чувствую все: десять кашляющих и сопящих женщин вокруг (хотя, грех жаловаться, в нашей палате никто не храпит), духоту, раскаленную батарею, проходящую как раз у меня под подушкой.
Медсестра, отнявшая мой мобильник, и две других сидят в комнате медперсонала. Похоже, выпивают, а что курят – это точно. Прошу накапать валокордин, чтобы заснуть. Получаю отлуп. «Не спится, так полежи, подумаешь», – отвечает все та же медсестра. Иду по коридору в ванную покурить – может, хоть после этого засну…. Двери во все палаты раскрыты. Напротив первой – где самые реально страшные персонажи – на составленных банкетах храпит медсестра. А в палате, привалившись к изножью, на полу сидит толстая женщина. Та самая, которая все ходит по коридору, пуская слюни и бормоча что-то под нос. При этом держится за спинку кровати. Подхожу – она спит. Я ухожу, выкуриваю свою сигарету, возвращаюсь, ложусь…
Засыпаю в конце концов, но в пять просыпаюсь. Лежу в кровати долго, даже не пытаясь заснуть. Кругом посапывают девчонки. Кашель к утру у них притих. Медсестры тоже не гогочут.
Вспоминаю, что на противоположной стене отодран кусок обоев. Голое пятно – точь-в-точь, как Винни-Пух из нашего мультфильма. Не верите – приходите сами посмотреть. Думаю о прошедшем свидании с адвокатом: у нас в отделении есть зал для досуга, комната метров тридцать с диванами по стенам. Там пациенты принимают посетителей. Мы сидели в углу: он на стуле – все же в костюме пришел, я на ручке дивана. Когда время посещения закончилось и зал опустел, одна девушка села в нем за пианино. Играла достаточно бегло традиционный набор: «Лунную сонату», «К Элизе», еще что-то очень знакомое, кажется, из Шуберта. Но с удивляющим отсутствием не только глубины, но какой-либо экспрессии. После ужина, когда прозвучал бодрый крик: «Девочки, получайте телефоны», та же девушка, прячась за шторой окна столовой, плакала в телефон: «Мама, зачем ты меня сюда засунула. Мама, мне так не хватает твоего тепла, ты не любишь меня, а я так скучаю по тебе, почему ты не приходишь, мама…» Я уже знаю, что так говорят все наркоманы, и в этом чувства и боли, возможно, не больше, чем в «Лунной сонате», но все равно больно. Потом думаю о том, что эти девчонки сейчас видят во сне. Потом – о том, что завтра меня поведут делать кардиограмму, а значит, я погуляю по солнышку минут двадцать.
Главное – не думать о решении дежурного судьи Криворучко из Тверского суда. Цитирую по памяти его постановление: «Доводы защиты о том, что помещение в судебно-психиатрический стационар является ограничением свободы и фактическим заключением под стражу, являются надуманными и несостоятельными, поскольку в ходатайстве следствия не ставится вопрос об изменении меры пресечения». Действительно, что толку о нем думать. Вокруг же столько новых, ярчайших, интересных впечатлений. Новый опыт. Его надо вбирать, запоминать, записывать, когда удается. Раз он послан тебе, его надо осмыслить.
28–29 марта
– Все и так знают, что вы шныряете по отделению и фотографируете, – это уже утром больную тему продолжила медсестра, которая вела нас на флюорографию. На мой вопрос, зачем она оболгала меня накануне, махнула рукой и тут же обратилась к другой пациентке, подсаженной, типичной наркоманке Юле, при этом беременной: – А психами называть никого нельзя, милая. Они все когда-то были нормальными. И будут нормальными. И ты такая же, как они. И никто не может загадывать, такое случиться может и с тобой, и со мной…»
Мы бредем всемером. Медленно, потому что три женщины еле бредут. Их и одевали-то минут пятнадцать, застегивали на них куртки. Своя верхняя одежда запрещена, когда нас ведут на улицу, нам выдают синие куртки и теплые боты. Шестая и пятая палата по крайней мере носят свою домашнюю одежду, остальные – больничные ночные рубашки и байковые халаты. Почему, пока не разобралась. Для выхода на улицу на них натягивают нечто вроде леггинсов, а потом куртки и боты. Полузастегнутые, со съехавшими на сторону капюшонами, с торчащими из-под курток халатами и ночными рубашками, бредут они, еле передвигая ноги. Еще две идут пободрей, громко жалуясь, что не досталась куртка по размеру. Наркоманка Юлька спешно закуривает. «Юль, ты в корпусе не накурилась?» – спрашиваю. «Да ты чё, на улице вкуснее», – отвечает Юля, почему-то смущенно хихикая.
В завтрак – приятный сюрприз. Дежурная буфетчица, лапочка, налила полную кружку кипятку. Накануне за аналогичную просьбу меня послали громко и матерно, пришлось пить жуткий кофе с порошковым молоком. Завариваю себе English Breakfast, иду в ванную курить.
– Оставишь покурить, – меня, похоже, уже караулит у курилки беззубая старуха. Она тощая, сгорбленная, с волосами «под мальчика», с коричневым, печеным лицом. Я все знаю… Я уже знаю, что нельзя их «приваживать», но почему-то достаю из кармана целую сигаретину. Американское «Мальборо», сын привез.
– Дай бог тебе здоровья, моя красавица, – причитает старуха, а я спрашиваю:
– А что же свои все искуриваете. Второй день у меня просите.
– А нет своих, – старуха шамкает беззубым ртом.
– А почему не приносят?
– А хер они мне принесут. Я никому не нужна. Отправили меня сюда и забыли.
Прихожу в свою шестую. После маленькой победоносной войнушки получаю-таки ноут. Со своей кровати поднимается Аля. Аля – ангел. Ей двадцать пять лет, она красавица. Детские пухлые губы, темные «оленьи» глаза… Тоненькая, длинноногая, в глубочайшей клинической депрессии. Первые два дня только плакала. Травма родительского развода преследует ее с детства, настигла и накрыла, как она рассказывает, в прошлом году. До этого она работала стюардессой в первом классе в «Аэрофлоте». Аля обращается к самой интеллигентной обитательнице нашей палаты.
– Татьяна Владимировна, а вы же сегодня не завтракали. Это так символично. Пятница, вы чрево свое усмиряете. Вот я сейчас читаю, как раз, – Аля постоянно читает Священное Писание. – А знаете, мне сегодня такой сон приснился. Мама приснилась и папа. И они вместе, и мы все на лодке плывем из какой-то пещеры наружу. Кто-то хочет меня столкнуть из лодки в воду, вода грязная, кто-то качает эту лодку, но я удерживаюсь, мама мне помогает, и мы плывем дальше. Леночка, – это мне, – а вы так похожи на актрису Ирину Столярову. У вас такие глаза, юные и мудрые одновременно. Вы знаете, мне сегодня намного лучше. Этот сон, я очищаюсь, я выхожу из мутной воды, которая омрачала мое сознание…
У Али высокопарный немного слог, но удивительно точные выражения и богатые эпитеты, но без излишеств, она точно и очень филигранно выражает свои чувства. И невероятно искренне.
– А завтра будет день поминовения усопших. Я сейчас поправлюсь… Вы представляете, у меня на ноге родимое пятно. Оно проявилось в Индии, когда я сильно загорела. Оно в виде карты России. В две тысячи пятом году. Может быть, моя миссия – спасти Россию?
