На тихоокеанскоe побережье Америки приехали они из разных стран: Китая, Бразилии, Турции
В 1997 году я побывал у русских староверов в Америке. Результатом поездки стали эссе (см. ниже) и радиопередача. Жанры эти пересекаются, но не совпадают. На бумаге голоса староверов, их уникальная интонация не передаваема.
У микрофона Игорь Померанцев. Вы слушаете... Вы не слушаете. Вы читаете. Но я все равно с микрофоном. И магнитофоном. На тихоокеанском побережье Америки, в штате Орегон, в городке Вудберн. Я прилетел сюда из Праги ради русских староверов, которые живут здесь — бок о бок с мексиканцами — уже больше тридцати лет. Всего их тут тысяч шесть-семь. Приехали они из разных стран: Китая, Бразилии, Турции, куда их предки в разные времена ушли от отечественных острогов, костров, дыб.
К заезжим чужакам староверы относятся холодно. Это их право: им, людям веры, от чужаков ничего не надо. Так что я загодя позвонил в муниципалитет и спросил у американской чиновницы, кто из староверов согласен поговорить с журналистом из Европы. "Вам нужны мексиканцы или русские?" — справилась она. Я уточнил. "А, тогда Бэйзил", — сказала чиновница. "Наверно, Василий?" — переспросил я. "Да, да, Вассили". — И дала мне его телефон.
Василий встретил меня у порога. Одет он был в джинсы и косоворотку, как и положено, с боковою прорешкою на груди. Дом он себе построил дощатый, одноэтажный, с хозяйством напоказ: поленницей, сараем. Не хватало только козы и цыплят. Мы зашли в дом. У русской печи сидел худосочный юноша, с виду лет шестнадцати (оказалось все двадцать), и ел рыбную похлебку. Что похлебка рыбная, я угадал по запаху.
Мы сели к столу. Василий раскрыл книгу, похожую на букварь для великанов, и запел молитву. Пел он по крюкам. После я записал (здесь это называют "намотать на машинку") его сына-заику: бульканье вперемешку с "Отче наш". Дочь Фросю, двенадцатую по счету в семье, записал тоже. Недобор в развитии не мешал ей работать контролером на местной швейной фабрике и гулять по субботам в парке. На прощание мне поднесли браги, и я через силу сделал один глоток.
Несколько слов о старообрядчестве. Это явление связано с расколом Русской Православной Церкви в середине ХVII столетия. Тогдашний патриарх Никон, в общем, не затрагивая основ православия, ввел новшества в богослужебную практику: вместо Исус стали писать Иисус, двоеперстное крестное знамение заменили на троеперстное и т.д. Не принявших реформ ждала участь трагическая. Историки видят в расколе желание Руси стать Россией, империей: ради этого царь и церковь искали обряды, которые бы устроили не только русских православных. Историки культуры говорят, что в расколе проявился конфликт между двумя культурными традициями: восточной и западной. Филологи подчеркивают, что на Руси видели в языке икону православия (Б. Успенский остроумно отмечает, что в России слово погрешность, производное от "грех", означало ошибку в тексте).
Историки церкви пишут об особенностях ХVII века, века "утраченного равновесия, века лихорадочного забытья, с кошмарами и видениями". (Прот. Георгий Флоровский).
У микрофона Игорь Померанцев. Вы слушаете...
Нет, вы не слушаете. Вы читаете. Мы с вами в гостях у староверов в штате Орегон, на тихоокеанском побережье Америки. Откровенно говоря, в гости меня сюда никто не звал: приехал я непрошенный. Да и начальство мое в командировке к староверам мне отказало. Я приехал к ним за свой счет. Честное слово.
Василий, мой первый собеседник, дал мне адреса единоверцев в Вудберне, и я отправился по этим адресам. По пути мне изредка попадались щуплые мексиканцы и мужики в косоворотках, подпоясанных кушаками. Перед собой они гордо несли бороды: образ Божий в бороде, а подобие в усах. Аврама я не застал. "Он на аукцион уехал", — сказала жена. Пимена тоже не было. Зато священник Порфирий как раз вернулся домой. Он вышел ко мне в прихожую в портах и в майке. Дать интервью наотрез отказался: журналистам он не верит, они всегда врут. Я вышел от Порфирия и растерялся. Идти было некуда, и я, наконец, огляделся по сторонам. Поодаль стояли две церквушки красоты сказочной: одна "поповцев" — тех староверов, что признают священство, другая "беспоповцев" — тех, у кого священников вовсе нет. Я направился к церквам. Дорога была пыльной, ни кустика, ни деревца. По обочинам в грязи валялся всякий хлам: шины, рухлядь, мусор. Посреди дороги играли дети, русские дети: девочки в пестрядёвых сарафанах, сопливые пацаны. Я не знал, что делать.
На рубеже ХVIII-ХIХ столетий европейская литература жила под знаком "мировой скорби". Это был вертеровский, байронический, демонический пессимизм. Тогдашние Байроны бросали вызов миру, взирали свысока на толпу и свет. В русско-мексиканском гетто, на краю Нового Света, у самого Тихого океана мной впервые в жизни овладела скорбь, не мировая, а русская. В ней, в русской скорби, нет ни тени дендизма. Наоборот, ты такой же, как твои единоплеменники, ни капли не выше, не возвышенней, а такой же, с тем же раздорожьем, беспутицей, той же хлябью на обочине души.
Фото с обложки альбома "Русские староверы из штата Орегон"
Спасение явилось в образе Мирадоры в ситцевом платке. Она вышла со шлангом, чтобы помыть свой дом-вагон. Я подошел к ограде, представился, объяснился. Мирадора ушла в соседний с ее вагончиком дом и, вернувшись через минуту-другую, сказала, что свекор и свекровь согласны поговорить со мной. Так я напросился в гости к Арине Петровне и Василию Яковлевичу. Говорили они — заслушаешься. После отправили к дочке Дуне, певунье, умнице. Короче, передача получилась. Но я не о ней.
