Иван Толстой: Учителя. Люди, сформировавшие нас. Интеллектуальные лидеры, культурные гуру. Сегодня мой собеседник – Андрей Зубов. Историк, религиовед, политолог доктор исторических наук Андрей Борисович Зубов вот уже много лет участвует в передачах нашего радио. Вышедший под его редакцией двухтомник «История России. ХХ век» стал одним из самых читаемых трудов на эту тему за последние годы.
Андрей Борисович, люди, как я убедился в разговорах об учителях, делятся на две категории: на тех, кто учителей своих признает, почитает и помнит, и на тех, кто своих учителей отвергает. Не потому, что он их во всем преодолел, а просто потому, что он чувствует достаточно в себе уверенности для такого заявления: я все-таки сделал себя сам. А к какой категории людей вы относитесь?
Андрей Зубов: Безусловно, к первой, к той, которая ощущает учителей. И чем дальше я старею, тем больше я ощущаю, в какой степени я разворачиваю то, что во мне было заложено Богом, предками, людьми, с которыми я встретился, которых тоже мне дал бог, что моего self made очень немного, и все самые важные моменты моей жизни, все самые важные перепутья и выборы были не по моей воле. Я только несколько раз делал очень большие глупости, которые ломали мою жизнь на годы, это да, а вот все положительное как-то строилось во многом случайно, как мне казалось, но на самом деле случая не бывает. И мне очень близки в этом смысле слова, с которых начинаются размышления Марка Аврелия. Как вы помните, Марк Аврелий начинает свою знаменитую книгу с того, кто ему что дал. И вот он вспоминает, что мой дед такой-то дал мне это, этому учителю я благодарен за это… И несколько страниц он перечисляет, я не считал сколько, но мне кажется, что там человек шестьдесят будет, кому он за что-то благодарен. Это император, мудрец, стоик. Вот эта позиция мне очень близка.
Но я в некотором смысле обделен возможностью узнать свою генетическую память, свое генетическое прошлое. Одна из причин, почему я так не люблю советский режим, кроме всего прочего, заключается в том, что мой отец ушел в могилу 96-ти лет, ничего не рассказав мне о моем деде. Я просто не знаю, кто мой дед. Безусловно, причина - именно какая-то трагедии в жизни отца. То ли вынужденное отречение от собственного отца, то ли революция и гражданская война, которые их настолько разделили, что бабушке надо было создать новую семью. Но, в любом случае я не знаю своего деда по отцу и ощущаю в себе что-то странное и необычное, и ощущаю, что отец мой во многом воспринял в себя то, что живет и во мне. А вот от кого и как - я не знаю.
Родителей по линии мамы я знаю неплохо, и то немногое, что мне рассказал отец о своих предках, это было сказано в последние годы его жизни. В какой-то момент, когда мама умирала, у него душа открылась, и он кое-что мне рассказал. Потом тут же она закрылась. Вот это трагедия, когда я видел уже в послесоветское время (отец умер в 2007 году), что человек не мог соединиться, восстановить себя со своим прошлым. Между тем, я очень связан воспитанием, причем не только воспитанием нравственным, вербальным и поведенческим, но и воспитанием генетическим со своим отцом.
Говорят, что мы очень похожи внешне. Вот его фотография. Как раз точно в том возрасте, как я сейчас, - в 61 год. Я думаю, что на первом этапе именно он дал мне очень много. И мама. Отец дал мне, в первую очередь, благородное отношение к жизни, он во мне воспитал, что вранье, пошлость, свинство, корысть неприемлемы для благородного человека. Он мне это постоянно говорил, показывал на своем примере. Помню, как-то раз, когда он болел, а я был школьником старших классов, я приехал к нему в больницу и рассказал ему какой-то услышанный в школе анекдот про евреев. И он мне сказал: «Андрей, запомни навсегда: для русского интеллигента антисемитизм постыден». Этого было достаточно. Он был адмиралом, человеком, занимавшим очень высокое место в иерархии министерства судостроительной промышленности, был членом коллегии, начальником 2-го Главного управления, которое строило весь надводный военно-морской флот Советского Союза, руководил полутора десятками заводов и конструкторских бюро по всей стране, от Владивостока до Кенигсберга, и при этом он мне всегда говорил: «Я строю корабли не для коммунистов (хотя был членом компартии, конечно), я строю для России. Коммунисты уйдут, они не вечны, а Россия останется, и ты должен готовиться к тому, чтобы служить России.
Причем, он меня сразу же приучал к тому, что советский режим и коммунистическая идеология - это все дрянь, это я воспринял тоже от отца. Ему было тяжело, тем более, что он прошел уже сталинское время. После 1937 года, после всех этих ужасных репрессий, он стал крупным начальником, когда он закончил военно-морское училище вторым в выпуске, ему тут же был предложен большой пост, потому что, понятно, что масса постов освободилась. Представляете, как ему было тяжело.
Я только сейчас, вспоминая, понимаю, что у него были какие-то фобии, страхи, которые, конечно, объяснимы вот этими сталинскими годами, когда каждый день ждали ареста. И он ждал. Но не был арестован никогда, насколько я знаю. И вот он давал мне читать книги, как это ни смешно может показаться сейчас, но это были 1950-60 годы, он мне давал книги по устроению Британской империи и говорил: «Вот, посмотри, как должна строиться демократическая, многонациональная и со множеством стран, объединенных под одной короной, страна. Ты должен это изучать, потому что придется когда-то в России этот опыт перенимать».
Вот так я был воспитан отцом. И такое же было воспитание, я, правда, не сразу, покаюсь, его воспринял полностью, но все-таки воспринял благородное отношение к женщине. То есть женщина -это спутник жизни навсегда, а не предмет развлечений эмоциональных, тем паче - физиологических. Он давал пример своими отношениями с мамой, с которой они прожили вместе 65 лет. И мама умерла через месяц с небольшим после того как они отметили свое 65-летие, но, естественно, уже у кровати умирающей матери. Это тоже был пример отношений построения жизни, их отношения любви друг к другу, постоянного внимания. Я помню, как отец, уже будучи глубоким стариком, подходил к кровати глубоко больной болезнью Альцгеймера матери и говорил: «Посмотри, какая сегодня Иичка красивая, правда?».
Надо сказать, что эти принципы во многом воспитали меня как человека. Хотя отец был человеком последовательным и он, вступив в Коммунистическую партию, порвал с верой и с церковью. Хотя бабушка, его мать, была глубоко верующей интеллигентной женщиной, до революции она училась в Первой киевской гимназии, и пришла к вере уже во время революции и гражданской войны, после многих страданий. Я помню, как она молилась у себя в комнате в коммунальной квартире, когда меня родители у нее оставляли на ночь маленьким ребенком.
Но отец отверг веру. Причем, будучи человеком цельным, он здесь не лицемерил. Если в политической области он мог позволить себе строить корабли для России, то быть верующим человеком и, одновременно, обязаться вести атеистическую пропаганду (как известно, это было необходимо для коммуниста) он не мог. Но интересно, что когда я и мой брат году в 1977-78, когда мне было 25 лет, пришли к вере, он не сказал ничего против этого. Хотя ему это грозило многими неприятностями, писались анонимки, и, в итоге, из-за этого ему пришлось раньше времени уйти с высокого поста, как мы знаем теперь. Как состоялся наш разговор? Он вызвал меня и брата (это было за городом, в доме отдыха) в лес погулять. Мы пошли. Он говорит: «Вы что, решили в бога верить, в церковь ходить, мне сообщили?» Понятно, откуда сообщили. Мы говорим: «Да». «А что, это мода такая, вас кто-то решил притянуть?» «Да нет, мы просто в этом убедились, уверовали, поняли, что должен быть духовный смысл, стержень жизни». «Ну, - говорит, - коли это серьезно, то и веруйте, и очень хорошо».
Вот это был наш единственный разговор, после этого он никогда ничего не говорил, с большим уважением относился к нашей вере, только предупредил: «Интеллигентный человек никогда не должен выпячивать свою веру, не должен ее демонстрировать, это должна быть вера внутри вас, как у бабушки, как у наших предков».
Многое дала мама. Она была очень образованной женщиной, доцентом.
Иван Толстой: В какой области?
Андрей Зубов: Она была доцентом общехимической технологии, закончила Менделеевский институт, там защитила кандидатскую диссертацию. Ее предков я хорошо знаю, хотя очень многое нам не рассказывали и очень многое я узнал уже в последние годы. Например, то, что ее отец, мой дед, Евгений Петрович, и его брат Павел Петрович, оба, будучи офицерами русской армии, ушли в белое движение и сражались с деникинской армией. И только после новороссийской катастрофы, я не знаю мотивов и, наверное, уже никогда не узнаю, потому что мама и ее сестра младшая ушли в другой мир, не говоря уже о самих Евгении Петровиче и Павле Петровиче… Они вот на этой фотографии. Вот моя бабушка, вот моя мама. Это фотография лета 1917 года, они в своей усадьбе в Витебске.
Иван Толстой: Да, вот таких больше всего и хотели расстреливать - с выправкой, с лицами.
Андрей Зубов: Причем, если Павел Петрович был кадровый артиллерийский офицер, выпускник Михайловского артиллерийского училища, то дедушка закончил высшее коммерческое училище в Москве и был банковским служащим в Банке коммерческого кредита, причем весьма способным. И он добровольцем пошел, вольноопределяющимся. Он получил офицерские погоны уже только в 1917 году. И поскольку он был прекрасный финансист, его тут же взяли в штаб Северного фронта, он был в финансовом отделе. Но в гражданскую войну они пошли сражаться простыми офицерами. И у нас есть письма из Геленджика, с Северного Кавказа 1918-19 года. А бабушка закончила Строгановский институт в Москве, она армянка, но, что характерно, училась в Строгановском институте в Москве. Так что этого мы не знали. Они после новороссийской катастрофы, мотивов я не знаю, мне по-разному рассказывали, они не смогли или не захотели отправиться в Крым и отправились всеми правдами и неправдами в Витебск, потому что там была моя бабушка с моей маленькой мамой и, естественно, они хотели соединиться с семьей. А Витебск тогда был под польской оккупацией, тогда там было просто, там тогда офицеров не расстреливали. А когда пришла, в конце концов, Красная армия, то можно был сделать вид, как они и сделали, что они никуда вообще из него после 1917 года и не уезжали. И их оставили в покое. Вот такое чудо произошло.
Мой дед, несмотря на то, что был хороший финансист, всегда отказывался от всех повышений по советской службе. Он работал в Министерстве пищевой промышленности, в бухгалтерии, и когда ему предлагали сделаться начальником отдела, то он всегда отказывался, потому что будут новые проверки и это выяснят. И дядя, Павел Петрович, точно так же жил, тише воды, ниже травы, и всю свою жизнь прожил нормально, спокойно, его не арестовали. Так что такие чудеса бывают, милость божья была над нашей семьей. Но я этого тогда не знал. И - удивительное дело. Потом, намного позже, мне отец уже перед смертью рассказал, что у нас же в семье была большая проблема, что двое братьев деда, причем, это приемный дед, которого я знал, тот, который обвенчался с бабушкой в Новочеркасске в 1918 году, хотя, как вы сами понимаете, в Новочеркасск люди так просто тогда не попадали из Петербурга, – конечно, они с бабушкой бежали с детьми от красных на Дон, это ясно. Но дед был тяжело ранен в Первую мировую войну и поэтому работал телеграфистом. А два его брата, о которых я вообще никогда не знал, что они есть, Иван и Георгий, они были белыми офицерами и ушли вместе с Врангелем из Крыма. Причем, что с Георгием стало, отец знал, он в 1928 году умер, тогда еще была переписка, он писал отцу своему Гавриле Константиновичу, а что стало с Иваном 1899 года рождения, молодым, дважды георгиевским кавалером, который добровольцем пошел на войну, он не знал, потому что переписка прекратилась. И, удивительным образом, его могилу мы нашли на Сен-Женевьев де Буа. Он погиб в боях за Францию в Вогезах в ноябре 1944 года в армии генерала Леклерка, будучи уже 44-летним человеком. Он похоронен еще с 4 или 5 русскими православными людьми, которые погибли во время войны, сражаясь за Францию.
Иван Толстой: Андрей Борисович, поясните, пожалуйста, вы сказали «приемный дед»?
Андрей Зубов: Да. Дело в том, что папа мне рассказывал, что бабушка Елизавета Ивановна познакомилась с Николаем Гавриловичем Зубовым, фамилию которого я ношу, в 1916 году в Новгороде, куда деда перевели как телеграфного служащего с Дона, а ее - из Польши, где она жила. Там они познакомились и в 1918 году в Новочеркасске обвенчались. Но папа-то у меня родился в апреле 1912 года, поэтому настоящего своего деда я не знаю. Он родился в Белостоке. Есть фотографии маленького папы из Белостока, там Николаевская улица, но кто был мой дед, я не знаю, папа никогда не говорил.
Иван Толстой: Какую же фамилию он носил ваш отец?
Андрей Зубов: Зубов.
Иван Толстой: То есть, приемную фамилию?
Андрей Зубов: Да, а его старшая сестра, старше его на 9 лет, носила фамилию матери - Лебедева.
Иван Толстой: То есть отец не раскрыл вам своей фамилии?
Андрей Зубов: Нет, хотя я его очень просил об этом. Но он так и не раскрыл, а в своих воспоминаниях уже написал какую-то выдумку, совершенно натянутую. Он мне сказал: «Я тебе когда-нибудь расскажу», но так никогда и не рассказал. Это, кстати говоря, большая трагедия моей жизни. Но мы сильно отвлеклись от темы, я хочу к ней вернуться.
Опять же, вот - гены. Он не принимал советскую власть, о белом движении мы никогда практически не говорили, к старой России отец относился очень критически, и это критическое отношение к старой России перешло и ко мне. Он говорил о ней как о близком естестве, но которое изменило свою природу. Он ругал Николая Второго, Николая Первого и Екатерину Великую и за крепостное право, и за бюрократический режим, как ругают близких людей, которые делали глупости. При этом, любя страну, любя Россию. Он всегда учил меня служить стране и народу, но он просто дрожал от возмущения, когда говорил о крепостном праве. И он говорил, что революция - это результат ошибок, которые были тогда, и эта историософская модель глубоко вошла в меня тоже. То есть никакой идеализации, как у многих и в эмиграции, и остатков бывших в России, никакой идеализации прошлого не было, прошлое виновато за ужасное настоящее, - вот была его концепция.
Но произошла странная вещь. Когда у меня уже родились дети и когда уже кончилась или кончалась советская власть, это был 1989-91 год, я помню, совершенно случайно кто-то нам подарил очень низкопробные песни Жанны Бичевской, посвященные белому движению. И я к ним отнесся очень скептически, как меня приучил отец. Но я обратил внимание, что мои 7-летние дочери слушают их, не отрываясь, и требуют ставить вновь и вновь, пока пластинка не заездилась. Потом появились какие-то более хорошие вещи, настоящие песни белого движения, потом появились книги, и через детей я полюбил белое движение, сам не понимаю, почему. А потом я узнал, что практически все мужчины в обеих семьях были офицерами в белой борьбе.
Вот такая удивительная история. Вот она - генная память, которая намного больше рациональной памяти. Я противился этому, я смеялся над этим, и смеялся увлечению девочек, даже не мальчиков, а девочек, а вот так все потом получилось. И сейчас я считаю это самой героической страницей, самой славной страницей нашего прошлого. Кто меня научил? Дети, гены - не знаю.
Пожалуй, после родителей очень важным для меня учителем был мой старший брат. Он меня, кстати говоря, приучил слушать Радио Свобода, это было еще в 60-е годы, я еще был школьником, студентом, а он на 8 лет меня старше. Он не отлипал от радиоприемника и здесь, и на даче, и приучил меня не верить ни одному слову. Отец говорил о служении, но не говорил о лжи – газетной, телевизионной и радио. Такое впечатление, что он боялся. Это привычка - слушать Свободу, Голос Америки, ВВС (как раньше говорили, «есть обычай на Руси утром слушать ВВС»). Я помню, как мы слушали процесс Амальрика и Даниэля, и Синявского, я даже недавно, беседуя с Александром Даниэлем, просто воспроизвел по памяти целые фразы, которые говорил его отец на процессе и которые я слушал тогда по радиоприемнику. И за это я ему тоже очень благодарен, именно этому отношению, как мы пережили 1968 год и Пражскую весну, и ввод войск советских в Прагу, ни словом сказать, ни пером описать, за всем очень внимательно следили. Это тоже очень важный момент.
Потом, как я уже сказал, когда я стал человеком верующим? Лет в 25. Но не все так просто. С верой, которая стала стержнем и сутью всей моей жизни, все тоже складывалось удивительно и по кирпичику. Какая-то вера мне была дана через мать, которая всегда с огромным интересом относилась к памятникам прошлого, мы ездили смотреть древние монастыри и церкви. Она меня часто брала в церковь просто постоять, посмотреть во время молитвы, в Новодевичий монастырь. Но говорила мало. Она относилась с уважением к этому, как к традиции.
Вообще у нас дома никогда не было ни одной насмешки над религией. Мой прадед, мамин дед, был старостой Петропавловской церкви в Витебске. Он сам рабочий был человек, мастер железнодорожного депо. Когда он в советское время пошел, как активный деятель профсоюза, требовать себе пенсию, ему добрая тетя сказала: «Дедушка, иди и больше никогда не приходи с этими бумагами». Дедушка все понял. Так вот, дедушка Петр Андреевич, как мне рассказывала мама, будучи верующим человеком, всегда говорил: «Я в Бога верю, в попов я не верю». Вот это разделение между церковью, Христом, Евангелием и каждым носителем сана, оно тоже мне было привито с детства. Трезвое отношение к человеку. Человек, естественно, может быть всяким.
Такая народная, простая вера, конечно, вошла через няню Марфу Осиповну, простую, почти неграмотную женщину из Сумской губернии, которая имела эту простую народную веру в рай, в ад, в чертей, и временами, помнится, очень даже пугала меня всем этим, я очень боялся.
Но в 13 лет моя тетушка, младшая сестра Евгения Петровича и Павла Петровича, этих офицеров, о которых я говорил, Ольга Петровна Севастьянова, она подарила мне, и тоже он у меня стоит, Новый Завет, который ей вручили за отличное окончание очередного класса гимназии. И этот Новый Завет 1914 года (посмотрите, я храню его у себя как реликвию) мне сослужил удивительную службу. Не я его искал, мне его дали в руки. Дар, очередной дар. Я стал его читать и стал выписывать все, как я привык, читая книги, выписывать. Выучил «Отче наш», и стал каждый вечер в кровати перед сном читать. Это был очередной очень важный мой шаг к Богу. Потом я многое забыл, потом, в студенческие годы, я не возвращался к Новому Завету, но от веры я уже не отошел. А когда я к ней пришел крепче (а как - я сейчас скажу, и тоже благодаря многим людям), этот Новый Завет сослужил удивительную службу: много людей, ставших священниками, даже епископами, начали свой пусть в церковь именно с чтения этой книги, которую я им давал. Так что у этой книги хорошая судьба.
Уже тогда я ненавидел советскую власть. Когда я закончил Институт международных отношений, у меня было твердое желание прожить жизнь незаметно, то есть не участвовать ни в какой политической жизни, не вступать ни в какую партию. Но как это можно было сделать, не деквалифицируясь? Конечно, пойти в академический институт. Я и пошел в Институт востоковедения, опять же, желая заниматься глубочайшей древностью, чтобы быть подальше от всего. У меня был тайский язык. Но не получилось. Мои начальники сказали: нет, древностью заниматься не будешь, а изволь заниматься ХХ веком, современностью. А, раз современность, значит, надо заниматься (опять же, не моя воля) парламентской демократией, которая рано или поздно должна быть в России, поэтому надо ее изучать. Поэтому моя кандидатская диссертация - «Адаптация парламентаризма в Таиланде». Она была защищена в 1978 году.
Но до этого у меня, как у Будды, происходили встречи. И одна встреча, очень странная, произошла у меня, она была многоходовая. Я тогда уже был женат и имел ребенка в первом браке, и испытывал полностью комплекс Левина, который прятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шелковый шнурок, чтобы не повеситься. Потому что, имея все - кандидатскую диссертацию, почти дописанную, дом, квартиру, жену и ребенка, - я чувствовал себя абсолютно несчастным человеком. Не потому, что я не любил жену, я ее любил, а потому, что я не понимал смысла моей жизни, зачем все это. Я буду кандидатом. Ну и что? Даже, если я буду доктором. Ну и что? У меня будет 10 детей. Ну и что? А в чем цель жизни? Вот это отсутствие цели жизни страшно мучило меня. Откуда у меня это чувство, почему оно появилось, я не знаю. Никто из людей в меня его не вселил, никто со мной об этом не говорил.
А вот разрешение этого чувства произошло от одной очень важной встречи, и не с человеком, а с книгой. Я работал над кандидатской диссертацией в том, что сейчас называется Государственная библиотека, а тогда это была Ленинская библиотека. В спецхране, естественно, где мог читать журналы и газеты, издаваемые в Таиланде и на английском, и на тайском языке. На тайском языке никто, кроме меня, их, по-моему, не читал. В основном, они все были в спецхране. Мне интересно было писать диссертацию, но надоедало. Тогда я спускался в общий зал, третий научный зал, и там я читал и выписывал, меня мама приучила изучать памятники прошлого, такие большие тома «Известий Императорской Археологической Комиссии». Особенно меня интересовали их путешествия и описание вновь открываемых деревянных храмов, монастырей, впервые описываемых часовен Русского Севера. Русский Север тогда открывался, в начале ХХ века, в 1910-е годы. Я тогда ездил довольно много на Север. И вот как-то раз я заказал очередной номер (их давали через служителя, потому что это считалось ценное издание - с картинками, с фотографиями), вдруг мне протянули совершенно другую книжку. Я очень удивился, потому что это была книжка, которой не было в каталоге, доступном для нас. Это были «Богословские труды», издаваемые Московской Богословской Академией. И это был том, в котором была одна из глав книги Владимира Николаевича Лосского о догматическом богословии.
Иван Толстой: Они случайно дали вам эту книгу?
Андрей Зубов: Случайно. Они ошиблись шифром. Я бы никогда в жизни не смог эту книгу даже заказать, она была только в служебном каталоге, она была в спецхране, но в общем каталоге ее не было. Они ошиблись шифром и эту книгу дали мне по ошибке. Естественно, я выписал шифр, потом уже стал заказывать другие тома. Они их давали потом. Но я помню мою реакцию. Я открыл, полистал, там какая-то была хроника неинтересная, но когда я дошел до главы Лосского, я очень хорошо помню, что это была глава о Троице, в этом именно номере, я начал ее читать, она была в русском переводе с французского, я понял, что я ничего не понимаю. Я понял, что это то, что мне надо, это безумно интересно. Я, ничего не понимая, читал просто с ощущением, что это абсолютно мое, в полном восторге. Вот так произошла эта встреча с культурным православием.
Иван Толстой: Роковые мгновения. Роковые ошибки простого библиотекаря!
Андрей Зубов: Это был март 1977 года, я очень хорошо это помню. Я сидел до того как выгнали всех из третьего зала, до позднего вечера, и потом уже, даже плюнув на эти тайские газеты и журналы, все время проводил там, пока не прочел несколько глав, в которых я, подчеркиваю, ничего почти не понял. Но я был в абсолютном восторге от текста, что это тот уровень истины и смысла, которого мне безумно не хватало.
А потом произошла еще одна замечательная встреча, но уже с человеком. Это было в марте, а в мае или июне нас, естественно, послали в колхоз, как слали всех молодых сотрудников из всех научных институтов Советского Союза. Нас послали на сенокос, что тогда считалось очень неплохим делом. Потому что картошка была осенью - грязь, дождь, а тут - сено, молочко, очень приятно – попил молочка и в лес. Я ехал сам, я не мог ехать вместе со всеми на автобусе, я поехал через день или два один, через Каширу, Зарайский район. Посмотрел памятники Каширы белокаменные, очень красивые, потом добрался к вечеру до нашего колхоза в Зарайском районе. И когда я вошел в наш барак, там уже было пусто, никого не было. Я стал раскладывать свои вещи. Входит высокий вальяжный господин, который говорит: « О, очень приятно, меня зовут Всеволод Сергеевич Семенцов, я сотрудник отдела Индии Института востоковедения, а с кем имею честь?». Я назвал свое имя, и мы стали потом ближайшими друзьями.
Всеволод Сергеевич Семенцов, который на 10 лет меня старше, он не только был блестящим индологом (он очень рано умер, в 1986 году), переводчиком «Бхагавадгиты», его перевод сейчас считается классическим переводом, тончайшим человеком, любителем и знатоком музыки и, главное, глубоко верующим православным христианином. Причем, будучи полиглотом, как многие филологи, он читал на всех европейских и классических языках - на еврейском читал и писал, на китайском, санскрит, естественно, новые языки Индии, сирийский, арамейский. Мы стали ближайшими друзьями, беседовали, я ночевал у него, ездил к нему на дачу. Тем более, что это совпало со временим моего развода и большими трагедиями, которые я пережил. Сева был тем человеком, который меня очень поддержал. Его фотография тоже со мной, я сейчас ее покажу, она всегда над моим письменным столом. Я считаю, что я, может быть, худо, но продолжаю то дело, которое должен был делать он, но, рано уйдя из жизни, не смог делать.
Так вот, Сева был тоже интересным человеком. Он по матери из дворянской семьи, отец их бросил, мать его воспитала высококультурным и тонким человеком. Он колебался, идти ли ему в университет на факультет восточных языков или в Гнесинский институт. Он закончил школу Гнесинского училища, в итоге пошел на восточные языки, но любовь к музыке сохранил на всю жизнь. В маленькой своей двухкомнатной квартире его жена занимала большую комнату и устроила там свой будуар, а он имел кабинет в малюсенькой комнате, в которой все занимал огромный рояль 19 века, под которым он спал на каком-то матрасе. Потому что другого места просто не было спать в этой комнатке. А с женой были сложные отношения, к ней его пускали не всегда.
Наши беседы о вере, о смысле жизни, об истории… Он плохо разбирался в истории и политике, в отличие от меня, я плохо разбирался в богословии, в отличие от него, мы взаимно многое давали друг другу, но, конечно, то, что он давал мне, это было намного больше. Он меня тут же, когда мы вернулись в Москву, познакомил со своим духовным отцом, это отец Георгий Бреев, который до сих пор мой духовник, и буквально в апреле месяце я буду отмечать 35 лет моего крещения, которое он совершил на Лазареву субботу 1978 года.
Отец Георгий, тогда еще молодой человек, теперь для меня очень молодой человек, а тогда ему было намного меньше, чем мне сейчас, он 1937 года рождения, он стал моим не только духовником, но и другом. Мы вместе гуляли с ним, с Севой, с какими-то еще людьми, беседовали, ужинали, пили чай, говорили обо всем. Он передавал книги, он был одним из тех немногих священников, которые не боялись распространять разную имковскую или другую подпольную машинописную литературу, самиздат и тамиздат, и обсуждать эти проблемы. Он всегда был осторожен и не лез на рожон и, в общем, старался не очень это афишировать. И поэтому служил в храме Предтечи на Пресне третьим священником. Вот встреча с ним, конечно, преобразила мою жизнь.
Опять же, очень интересно, если Сева был человеком высокоинтеллигентным, из интеллигентной семьи, с великолепной речью, с великолепным знанием культуры, языков, он привил мне две самых главных вещи: это интеллигентное, культурное отношение к своей вере и, при этом, живое, любовное отношение к другим религиозным традициям. Он же сам был санскритолог и индолог, и он бы никогда не мог заниматься упанишадами, брахманами, если бы он не любил все это. Но, любя все это, он полностью оставался христианином. И вот этот навык был мне очень важен потом, когда я стал религиоведом. Он должен был стать религиоведом-компаративистом, ему надо было преподавать в Духовной академии. Но его жизнь пресеклась в 1986 году, поэтому я ясно понимал, что я продолжаю дело, которое должен был делать он, которое он мне передал. Тем более, одна из его главных идей, одна из его главных и блестящих предсмертных статей была о тайне отношений учителя и ученика. И я вошел, надеюсь, в эту его тайну отношений, и во многом, как он любил говорить, что учитель носит ученика в своем чреве три ночи, а на его рождение собираются боги. Вот такое духовное рождение после духовного чревоношения, оно было.
А отец Георгий - другой человек. Он из очень простой крестьянской семьи. Правда, не совсем простая, как потом оказалось через много лет, когда он многие вещи стал рассказывать. Но я тогда считал, что это простая нищая семья, рабочие с московской окраины, из крестьян, где вообще у людей ничего не было. Отец Георгий пришел к вере лет в 16 сам, в неверующей семье, где были то, что Горький называл «свинцовыми мерзостями жизни» в полной мере. Он пришел после армии и, опять же, вот случай, уже связанный не со мной, а с моим учителем. Когда он стал искать Бога, будучи простым мальчиком с рабочей окраины Москвы… Естественно, его взяли в армию, как простого мальчика, достигшего 17 лет, и когда он обнаружил, куда его прислали, это оказался Саров. Тогда это был, естественно, Кремлев, это был Арзамас-16, там делали атомные бомбы. Он не сразу понял, но потом умные люди сказали, что то, что он видит, - эти развалины, это все Саровский монастырь. Оказался в зоне, куда попасть было невозможно, а он был в ней. Он был уже, будучи верующим человеком, вот удивительно.
Вернувшись после армии, он тут же стал поступать в Духовную семинарию. И интересный с разговор с ним уполномоченного, который, в общем-то, имел разнаряд, что людей с высшим образованием, интеллигентов не пускать. Но тут был другой случай, он был без высшего образования, рабочий мальчик, и он его не мог не пустить. Тогда считалось, что таким можно. Но пытался всячески отговорить, говорил: «Вы - наши последние враги. Ведь мы всех, мы белых уничтожили, мы все партии уничтожили, церковь - наш последний враг. Поэтому вы идете бороться с советской властью, идя в церковь, идя в семинарию, вы идете бороться с советской властью. И мы вас всех рано или поздно прижучим, как уже в 37 году прижучили. Вот вы сейчас подняли голову, а мы еще раз прижучим. Подумайте, молодой человек, у вас вся жизнь впереди, хотите ли вы ее ломать с самых первых лет? Мы вам не дадим отслужить ни одной литургии». И они с этой мыслью и жили, когда они учились в семинарии, они молили бога, он и его друзья, чтобы им Бог дал хотя бы одну литургию после рукоположения отслужить, потому что были уверены (начались хрущевские гонения тогда), что все это закончится новым 37 годом. То есть люди шли на мученичество совершенно сознательно. Сейчас это мало кто вспоминает. Естественно, отец Георгий до сих пор служит литургию. И он принял, принял меня. До сих пор он говорит не всегда на правильном русском языке, с просторечиями. Потом уже я узнал, что все тоже не так просто, что отец его матери, действительно, крестьянин одного из сел Рязанской губернии, но это село, которое принадлежало князю Кропоткину, и его дед был поваром, которого князь брал с собой по всей Европе, в Париж. Он был абсолютно европейски образованный человек. Он все это, конечно, предпочел забыть после прихода советской власти, в семье боялись говорить, но помнили. То есть, опять же, какой-то импульс культуры был. Об этом можно говорить очень много.
Так же как я в свое время нашел произведение Лосского чудом, так отец Георгий, ребенком, во время войны, помирая с голоду, естественно, в этой рязанской деревне, куда они эвакуировались из Москвы, играл под кроватью в нищей избе, и вдруг из какого-то дальнего угла (под кровать только он мог влезть, потому что был маленький и тощий) вытащил сверток, развернул и это оказалось церковная парча, а в ней спрятаны церковные кадила от разрушенной, но до сих пор в руинах стоящей церкви этого села. Что сделала, оказывается, бабушка в свое время. Когда ребенок, ничего не понимая, сказал: «Бабушка, посмотри, что я нашел!» «А, - говорит, - шельмец, молчи, никому не говори!». И спрятала это снова. Разве это не знак? А он тоже говорит, что когда он развернул, то почувствовал, что это та красота райская, которую совершенно дети эти не видели и которая есть истина. Такая тоже удивительная встреча.
И вот он меня принял, наставил в некоторых вещах, которых я не понимал в практическом, житейском, нравственном смысле, и сказал, чтобы я не спешил с крещением. Девять месяцев я был оглашенным. То есть я приходил в церковь, исповедовался, но, естественно, не причащался. После литургии «Слово», первая часть литургии, когда дьякон провозглашает “Оглашенные, выйдите…», я смиренно уходил из храма. Только через 9 месяцев он меня крестил. Он меня готовил к тому, чтобы я вошел в церковь. И это тоже встреча, которая совершенно перевернула мою жизнь.
После всех этих встреч я могу сказать, что я уже был человеком во многом сформировавшимся. Все остальное было более внешнее, это уже были не встречи с какими-то конкретными людьми, хотя было много достойных людей на моем пути, и очень известных. Таких, как Александр Исаевич Солженицын или Андрей Дмитриевич Сахаров, с которыми я имел честь быть лично знакомым, и людей малоизвестных, но при этом замечательных, глубоких, умных, с которыми тоже проходило мое общение, многих из них можно было бы назвать, но это уже скорее были друзья, которые дополняли где-то, но которые уже не сделали меня.
Если Сева меня сделал религиоведом, верующим человеком меня сделал отец Георгий, то преподавателем Московской Духовной академии меня сделал Алексей Иванович Сидоров, тоже очень известный переводчик. Он тогда был гонимый научный сотрудник Института мировой литературы, сейчас он заведует отделом византийской литературы, он крупнейший специалист, переводчик многих текстов.
Я не буду рассказывать, как меня выгоняли с работы, это не так интересно, хотя там тоже есть много чудесного, много интересных встреч, и огромную роль в моей защите сыграл Борис Борисович Пиотровский, покойный директор Эрмитажа и научный руководитель моей жены. И, опять же, складывается интересно: мы были мало знакомы, но мы нашли общий язык. Мы, когда познакомились с Пиотровским на Олиной предзащите, нашли общий язык, а потом не отходили друг от друга.
Что я узнал? Его предки были польскими генералами, сидевшими, один, по материнской линии - за первое Польское восстание, а второй - за второе Польское восстание. А потом, изменив несколько свою точку зрения, служившие Российской империи. И вот это тоже связь со старой Россией, весьма критическая, какая может быть в поляках, но в то же время очень позитивная, она нас очень сблизила. И когда меня выгоняли из института, а выгонял меня ни кто иной, как Евгений Максимович Примаков, наш тогдашний директор, именно слова Бориса Борисовича успокоили Евгения Максимовича. А он тогда был секретарь, Пиотровский. Он подошел ко мне при Примакове, обнял, стал спрашивать о детях, об Оле. Меня перевели в другой отдел, Примаков сказал: «Знаете, у меня у самого жена верующая, понимаю вас отлично, только вы не сможете печататься, у вас запрет на публикации, но работайте на той же зарплате».
Такие удивительные были чудеса. Люди вели себя по-разному. Я помню, когда меня выгоняли из института, один академик, тоже покойный, поэтому имени его я не хочу произносить, сказал: «Ни в коем случае не надо ничего доказывать, пусть отречется от всего, пусть отречется от Бога, Бог все равно в сердце останется, пусть отречется и спокойно продолжает работать. Иначе - крышка и Ольге, и тебе». Вот видите, Борис Борисович поступил иначе.
Иван Толстой: Вы хотели рассказать о Солженицыне.
Андрей Зубов: Да, вот это тоже очень важный момент. Сидоров меня привел в Духовную академию. Потому что, когда меня выгнали отовсюду… Почему я сказал, что меня выгоняли? Я, когда стал вести научную работу, начал вести исследование в области древних религий - политическая жизнь в области древних религий, это прочел Алеша Сидоров, потом вышла большая статья «Харизма власти», она вышла в журнале «Восток» в 4-х номерах, он прочел это в рукописи в 1988 году и сказал: «О, ты тот человек, который нам нужен. Сейчас Духовная академия ищет преподавателя истории религии. Это сейчас новый предмет, мы его только вводим, я вижу, что ты христианин, ты знаешь другие религии».
Я страшно испугался, я тогда еще думал, что если я пойду туда, то моя научная карьера закончится раз и навсегда. Но оказалось, что уже нет, уже Горбачев успел поговорить с патриархом Пименом, 29 апреля была знаменитая встреча, о которой тогда никто не знал, кроме Пимена, митрополита Филарета, Горбачева и нескольких сотрудников партаппарата. И тогда все-таки отец Георгий мне, после нескольких колебаний, сначала сказал: «Ни в коем случае не иди, потому что тебе крышка», а через несколько дней, помолившись, сказал: «Знаешь, это твой путь. Иди».
Я очень обрадовался, когда он сказал, что это не мой путь и крышка, и очень огорчился, что надо идти, но подчинился. Но, действительно, это мой путь с тех пор и до сего дня, и я преподаватель, а потом профессор истории религии. Это моя любимая тема, на эту тему написаны книги, читаются лекции. Так что вот такую большую роль сыграл в моей судьбе Алексей Иванович Сидоров, который меня туда привел, а он уже был в то время преподавателем Духовной академии.
И Николай Константинович Гаврюшин, специалист по русской религиозной философии, который тоже уже тогда преподавал в Духовной академии, оба интеллигентные люди, которые меня туда инкорпорировали. Таким образом, я стал не просто верующим человеком, но человеком, можно сказать, церкви, и им остаюсь сейчас, являюсь членом Межсоборного присутствия, и так далее. Хотя, не скрою, что ко многим вещам отношусь очень скептически из того, что происходит у нас сейчас в церкви. Но говорю это открыто.
И Солженицын это тоже была важная встреча, потому что она сделала меня… Не то, что сделала меня, она сделала этот двухтомник «История России», который сейчас многие знают. Я никогда в жизни не считался историком России. Я – востоковед, политолог, специалист по парламентаризму, моя докторская диссертация, которую мне тогда запретили защищать, разрешили защищать только, когда кончилась советская власть, в конце 89 года, это «Адаптация парламентаризма в странах Востока», от Ливана до Японии - анализ. Опять же, я все это делал, думая о России, как меня приучал отец. Он строил корабли, а я вот изучал парламентаризм. И его корабли все благополучно потом продали в Корею, в Китай, в основном, на металл, отец последние годы очень страдал, и с моим парламентаризмом все не так славно получилось, как я хотел. Но надо терпеть, думаю, что еще не все кончено.
В любом случае, я, опять же, в поисках грантов, решил заняться работой по русской истории совсем в другой области, в области истории дореволюционной, и стал печатать статьи в «Новом мире». Одну из них прочел Солженицын и предложил мне возглавить этот проект по истории России. Ему понравились эти статьи, которые я писал по истории 18-го и началу 19-го века.
Иван Толстой: А что, Александр Исаевич инициировал саму идею, замысел?
Андрей Зубов: Инициировал не он, а, как я понимаю, люди… Там была история следующая. К нему обратился непосредственно тогдашний руководитель канала «Россия» Олег Добродеев и предложил ему возглавить этот проект, написать этот учебник по истории России. Это был 2006-й год. Александр Исаевич, человек старый, сказал, что он сам написать ничего не может, потому что ему тяжело, и он отказывается. Добродеев ему сказал, что мы наберем там несколько райтеров, они все напишут, а вы посмотрите, отредактируйте, и мы под вашей фамилией… Он сказал: «Так я не буду делать». И разговор заглох, но, видимо, идея засела. Потому что Александр Исаевич считал, что настоящий учебник по новой России очень нужен России. И когда он прочел в 2006-м году очередную мою главу, которая вышла в августе в «Новом мире», об Александре Первом (он немножко меня знал, мы несколько раз говорили по телефону, виделись шапочно), он говорит: «Зубов - это такой человек, который может сделать такой учебник». Сказал Добродееву, тот сказал Володе Кулистикову, а Володя Кулистиков был моим хорошим приятелем в МГИМО, мы вместе учились, а потом лет 30 не встречались. Но были на «ты», естественно, он мне позвонил, попросил возглавить этот проект, Наталья Дмитриевна подтвердила, что это все исходит от Солженицына, и я, совершенно не решаясь поднять такое дело, спрашиваю благословение у отца Георгия. Я не так молод, мне уже 56 лет, выдержу ли вообще? Ну, меня благословили, выдержал, книжка вышла.
И я должен сказать, что историком России, фактически, а, тем более, известным, я стал благодаря этой книге, а эта книга появилась только благодаря Александру Исаевичу, с которым я потом работал некоторое время, пока он еще был в силах, буквально плечом к плечу над первыми прикидками этой книги и работой над главами.
Иван Толстой: А у вас как учителя - есть ли у вас некая не формула: вы чему должны научить, вы что должны вложить в ученика?
Андрей Зубов: Во-первых, старая формула Дмитрия Ивановича Менделеева, что ученик - это не ларец, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь. Это мне бесконечно близко. Мама у меня была учителем, она мне всегда это говорила. Это принцип, который для меня абсолютен. Отец Георгий же много лет бы духовником Москвы, исповедовал все московское священство, он опытнейший духовник. Очень многие духовники, они, весьма уважая себя, всех людей делали себе подобными. Отец Георгий абсолютно отрицал эту практику. Среди его чад были и монархисты, и республиканцы, и люди высоко интеллигентные, и приятые, и тонкие ценители современной музыки, и люди, которые ничего не видели после средневековых песнопений. Он говорил то же самое: человек должен вырасти в свою веру, он должен быть органичен, он должен быть релевантен самому себе. Вот это тот же принцип факела, надо зажечь.
Это для меня абсолютное убеждение сейчас, когда я тоже почувствовал очень сам себя, ведь я стал учителем, начиная с Духовной академии, с 1988 года, до этого я никогда не учил, меня никто не допускал до учительства. А в светской школе я стал преподавать с 1994 года, сначала в РГГУ, потом в МГИМО. И мой принцип - каждого оставить самим собой и научить, в первую очередь, человеческому отношению к жизни, что жизнь - это не средство, которое ты должен использовать, а это долг, который ты должен оплатить.
