«Плюется. Он слишком много плюется», – так отозвался один обедневший сицилийский аристократ о фашистском диктаторе Бенито Муссолини, послушав в начале 20-х годов очередное громогласное выступление дуче, недавно пришедшего к власти. А вот – воспоминания герцога ди Вердура, другого аристократа родом с того же острова, о светских раутах, которые устраивались в Палермо, тогда довольно модном месте летнего отдыха, во времена его юности, в первые годы ХХ века: «Там были дамы в платьях светлых расцветок, с боа, в огромных шляпах с вуалями, господа со шляпами под мышкой, мелькали и офицерские мундиры, в основном морские. На фоне пальм и кипарисов стояли накрытые великолепные столы, где на снежно-белых скатертях высились пирамиды клубники, разнообразных видов мороженого и других десертов».
Традиционные, стереотипные массовые представления об аристократии вполне укладываются в эти два эпизода. С одной стороны – шик, изысканность и безделье. С другой – остроумие и легкий снобизм. В сумме – стильность, вызывающая почтение и даже зависть («умели же люди жить»), но и определенное раздражение («прожигатели жизни»). Мир «голубой крови и белой кости» – удобный объект как для некритического поклонения, так и для уничтожающей критики. Тем более что от мира этого сейчас уже практически ничего не осталось. Хотя время от времени потомки королевских и иных знатных фамилий собираются по случаю того или иного события (чаще всего это бракосочетание или похороны одного из них), такие собрания давно уже лишены реального общественного смысла. Монархии в Европе еще существуют и даже выполняют далеко не бессмысленную функцию символического поддержания национального единства. Но аристократия в целом давно ушла на покой.
Однако мир 1913 года еще был миром аристократии, в значительной мере располагающей и властью, и привилегиями – хотя характер этой власти и величина этих привилегий уже менялись в невыгодную для «благородного» сословия сторону. При этом ситуация в тогдашней Европе была неоднородной. В наибольшей политической изоляции аристократия пребывала в республиканской Франции с ее официальной доктриной «свободы, равенства, братства», не оставлявшей места для каких-либо сословных перегородок. Среди французских аристократов по-прежнему преобладали консервативные католики, что уже ставило этих людей в какой-то мере в оппозицию Третьей республике, которая проводила последовательно антиклерикальную политику.
Преданность республике по меньшей мере до Первой мировой войны не была в чести у французского дворянства. Значительная часть его сохраняла ностальгический монархизм, ориентируясь на ту или иную из трех низложенных в XIX веке королевских и императорских династий. Монархистом, к примеру, был отец будущего генерала и президента Шарля де Голля. Многие дворяне уже не могли позволить себе жить в своих постепенно разорявшихся имениях, но, поступая на службу, предпочитали традиционные для них сферы деятельности – армию и дипломатию. К тому же военная или дипломатическая карьера позволяла дворянину-монархисту чувствовать себя состоящим на службе своей страны как таковой, «вечной» Франции, а не республиканского политического режима, который они считали «плебейским». Его исчезновение многие из этих людей встретили бы с радостью.
Французское благородное сословие могло бы позавидовать своим британским собратьям, в начале ХХ века еще сохранявшим значительную часть традиционного политического влияния. Впрочем, Великобритания столетней давности была страной, в которой происходили серьезные политические перемены.
Этим событиям и изменению общественного положения аристократии посвятил свою вышедшую в 2004 году книгу британский историк Энтони Тэйлор. Книга называется «Лорды на страже беспорядка. Враждебное отношение к аристократии в Британии конца XIX – начале XX века». С Энтони Тэйлором беседовала моя коллега Анна Асланян.
- Каково было положение британской аристократии к 1913 году? Изменилась ли ее традиционно значительная социально-политическая роль в Соединенном Королевстве?
- На пике викторианской эпохи аристократия главным образом означала крупных землевладельцев и представляла собой отдельный слой общества. К концу XIX века в этот класс начался приток свежей крови – за счет людей, сделавших состояние в промышленности, особенно горнодобывающей, или в газетном деле. Словом, определенная диверсификация привела к тому, что вместо прежней узкой элитной группы сложился другой, более широкий класс.
Браки между представителями аристократии и буржуазии были лишь одним из факторов, способствовавших этому процессу. Согласно традиционному представлению, переживавшая упадок аристократия стремилась пополнить свой генофонд – отсюда и браки с богатыми наследницами, в том числе американскими. Классический пример – семейство Уинстона Черчилля: его мать была американкой, отец женился на унаследованном ею состоянии. Порой такое желание британской аристократии привлечь новые деньги считается признаком ее слабости. Иногда это явление, при котором новые социальные силы вторгались в оболочку старой аристократии, называют ее “грибным ростом”. Всякому аристократическому классу необходимо бороться за выживание. Так это и происходило – приток свежей крови требовался для того, чтобы выжить.
- Экономической основой и основным источником доходов британской знати издавна было крупное землевладение. В начале XX века эта ситуация сохранялась, или в этой сфере тоже происходили перемены?
- Да, землевладение претерпело ряд изменений. Экономическое состояние, разумеется, всегда являлось важным элементом для приобретения власти, создания статуса. Начиная с 1870-х годов, аграрный сектор в Британии находился в сильном упадке. Здесь сыграла роль иностранная конкуренция, в частности, появление дешевого американского зерна. Таким образом, с последней трети XIX века земля, по сути, обесценивалась. Производство сельхозпродукции падало, работ становилось меньше – тем самым, коммерческая стоимость земли к 1914 году в целом уменьшилась. В некотором смысле аристократия начала видеть в земле не собственную силу, как прежде, а слабость. Для того чтобы расплатиться с долгами, выбраться из финансовых затруднений, да и просто сводить концы с концами, и требовались новые состояния.
- А что можно сказать о политической роли аристократии в Британии перед началом Первой мировой войны?
- В политике эта роль оставалась весьма значительной. Большинство довоенных политических лидеров так или иначе были связаны с землевладельческой элитой. Однако традиционное распределение ролей начинало меняться под влиянием социальных перемен. В 1911 году, когда был принят Акт о парламенте, ограничивший полномочия Палаты лордов, либеральные силы сыграли на враждебном отношении к крупным землевладельцам. Такие люди, как Джон Брайт, Генри Джордж пытались выжать из аристократии деньги путем повышения наследственных пошлин, налогов на доходы от земли – по сути, таков был их способ найти средства на новую политику социального обеспечения. Это трудно назвать объявлением войны старой аристократии – скорее, ей лишь настойчиво напоминали о том, что она должна платить свою долю.
Борьбу с аристократией возглавили люди вроде Дэвида Ллойд-Джорджа. Паренек из Северного Уэльса, сын мелкопоместного фермера, он во многом олицетворяет собой крестовый поход против старых аристократических семейств, против элиты. Само же движение против аристократии куда старше. Можно сказать, что началось оно еще с Томаса Пейна, игравшего со словами nobility и no ability – “титулованная знать” и “отсутствие таланта”. Список можно продолжать: чартисты, Ричард Кобден, Джон Брайт, Джон Стюарт Милль – все отцы-основатели британской традиции либерализма понимали, что внутри общества идет борьба между производителями и теми, кто не производит материальных ценностей. Аристократия относилась к последним; не производя ценностей сама, она пользовалась тем, что накопились за многие поколения. Изменить положение можно было, пустив эти ценности на реформы социального обеспечения.
Одним словом, крестовый поход, о котором идет речь, начался очень давно. В 1880 годы Генри Джордж привнес в него американский акцент – уроженец Соединенных Штатов, он предложил экономическое обоснование налогообложения аристократии на основании стоимости земли. Итак, борьба с аристократией имела давнюю историю.
- Движение, направленное на ущемление прав аристократии, началось в конце XVIII века, когда стали критиковать “жадных пэров”. В 1850 году один британский радикальный журнал писал о том, что лорды выполняют в парламенте “декоративную функцию”; в 1888-м другой говорил об “аристократии, основанной на фаворитизме, поддерживаемой королевской волей, аристократии бездельников, ничем не обогащающей государство, однако впитывающей в себя большую часть его достояния”. И все-таки реформа Палаты лордов в целях демократизации была проведена лишь в 1911 году. Почему так случилось?
- В тот период одновременно шли несколько политических процессов. Во-первых, развитие отношений между либералами и поднимающими голову лейбористами. Либеральная партия была по важнейшим вопросам союзницей Лейбористской, которая переживала подъем. Однако политическая борьба велась на различных фронтах, в частности, против укоренившейся власти Палаты лордов. Есть мнение, что борьба с крупными землевладельцами была для либералов способом остановить лейбористов в их продвижении вверх. Кто-то из историков полагает, что несколько потрепанная в передрягах аристократия пыталась препятствовать мерам, направленным на развитие социального обеспечения, например, основанию бирж труда. Отсюда и появление так называемых “твердолобых” консерваторов – именно так определял свою позицию лорд Уиллоуби де Броук, противостоявший всяким социальным переменам, невзирая ни на что: ни на проблемы 1890-х, ни на новый подход к безработице. А возникшие требования социального обеспечения привели к тому, что Либеральная партия и лейбористы оказались в оппозиции к аристократии – носителю неиспользованных экономических ресурсов, власти и привилегий.
- В своей книге вы пишете: “В межвоенный период знать унаследовала обломки собственного былого величия, разграбленного и подорванного силами нарождающейся плутократии”. Вы говорите о частичном закате британской аристократии, который, как принято считать, стал результатом Первой мировой, в особенности – потерь, понесенных в войну этим классом. Насколько велик был этот урон?
- Аристократия действительно пострадала во время Первой мировой. Множество молодых отпрысков знатных семей отправились на фронт и погибли. Аристократия потеряла своих лучших представителей, а кроме того, пострадала в результате введения огромных пошлин на наследство. Классический образ межвоенного периода: заброшенное родовое гнездо. По сути же, если взглянуть на положение дел, скажем, в 1919 году, то видно, что аристократия войну пережила и в физическом, и в политическом смысле. Во всех основных партиях присутствуют представители знати: у лейбористов – Артур Понсонби, затем – Чарльз Тревельян, у консерваторов – выпускники Итона. Но несомненно, часть аристократов вышла из войны с потерями. Классическим примером упадочного аристократа я бы назвал Освальда Мосли, впоследствии – лидера британских фашистов.
Что же до вопроса о том, почему аристократы шли на войну, тут дело в традициях: крупные землевладельцы, социальная элита всегда отправляли своих детей в офицерские учебные заведения. Об этом говорили такие писатели, как Хилэр Беллок и Гилберт Кит Честертон – по их словам, британская аристократия всегда была военной, это восходит еще к временам феодализма. Так и произошло, что знать потеряла лучших из своей молодежи, офицеров, первыми оказавшихся на фронте. А это едва ли не равносильно потере цели существования.
В межвоенный период аристократия, по мнению многих, стала вести бесцельную жизнь, лишилась энергии – можно сказать, сбилась с пути. Авторы от Ивлина Во до Олдоса Хаксли писали об этом лишенном всяческой цели существовании привилегированных кругов, представители которых пустились играть в азартные игры, бегать за женщинами, экспериментировать с наркотиками. Думаю, эта теория небезосновательна. Лишенная целей аристократия, сбившись с дороги, просто-напросто скатывается до бессмысленной погони за удовольствиями.
В сознании многих сложился классический образ аристократии, послужившей в Первую мировую своему народу, – что от нее и ожидалось, таков был ее долг. С другой стороны спектра стоят промышленники, владельцы газет, всевозможные ловкачи, типы, которым удалось нажиться на войне. Но по-настоящему пострадала, считается, именно аристократия, и с этой принесенной ею жертвы начался ее трагический упадок. Подобное мнение – в некотором роде клише, однако доля правды тут есть, - сказал британский историк Энтони Тэйлор в интервью моей коллеге Анне Асланян.
Склонность аристократии к сибаритству нередко преувеличивалась, что с удовольствием использовали в своей агитации социалисты и коммунисты. Между тем даже на высших этажах тогдашней социальной иерархии были люди, уважавшие труд и осознававшие его важную функцию – ну, по крайней мере воспитательную. Скажем, в учебную программу юных отпрысков австрийской императорской семьи в обязательном порядке входило то или иное ремесло. Так, император Франц Иосиф, в 1913 году уже глубокий старик, в юности был садовником. А его внучатый племянник эрцгерцог Отто, отец будущего последнего императора Карла, имел столярную мастерскую, в которой с удовольствием работал. Такое трудовое воспитание, впрочем, не научило того же Отто, пьяницу и хулигана, хорошим манерам. По всей Вене ходили истории о его выходках: так, однажды эрцгерцог, допившись до чертиков, вышел в холл роскошного отеля Sacher в чем мать родила, за исключением сабли на поясе и ордена Золотого Руна на шее. Остается добавить, что умер этот развеселый императорский родственник в 1906 году в возрасте всего лишь 40 лет от последствий сифилиса.
Аристократия империи Габсбургов блюла свои традиции и, в отличие от британской, не рвалась к тесному союзу с буржуазией. Вот что пишет об этом австрийский историк Карл Воцелка: «Австрийская знать до последнего сохраняла приверженность складывавшейся поколениями экономической и социальной этике, которая, в противоположность буржуазным воззрениям, принимала умножение собственности как приличествующее сословному положению, только если в результате этого возрастало уважение к соответствующей семье». До конца Австро-Венгерской империи влияние аристократии на политику было обеспечено законодательством о выборах: так, все эрцгерцоги, то есть потомки каждого императора и его братьев, по достижении совершеннолетия автоматически становились сенаторами – членами верхней палаты парламента.
Что же до экономической основы могущества придунайской аристократии, то это было прежде всего землевладение, особенно в восточной, венгерской части страны. Менее чем пять тысяч землевладельцев располагали почти 90% сельскохозяйственных угодий Австро-Венгрии. Один лишь князь Мориц Эстерхази владел семьюстами с лишним тысячами акров земли. Неудивительно, что из сельскохозяйственных областей Австро-Венгрии множество бедняков эмигрировало за океан, в Северную и Южную Америку. А общественное недовольство социальным неравенством росло – хотя в Австро-Венгрии оно так и не достигло такого накала, как в России, где власть аристократии рухнула в 1917 году под напором революции.
Об особенностях, социальной роли и исторической судьбе русского дворянства я побеседовал с российским историком, редактором двухтомника «История России. ХХ век» профессором Андреем Зубовым.
- Что представляли собой правящие слои царской России сто лет назад? Насколько велика была общественная роль русского дворянства в жизни Российской империи накануне Первой мировой – политическая, экономическая, административная, военная и так далее?
- Как обстояли дела именно накануне Первой мировой, сказать трудно, так как последняя перепись населения проводилась в Российской империи в 1897 году. Так вот, по данным на этот год, в России было 1,8 миллиона дворян, это 1,5% населения. В том числе 1,2 миллиона – потомственные дворяне, остальные – дворяне личные, которые получали дворянство за какие-то заслуги, но, в отличие от потомственных дворян, могли передавать его только своей жене, однако не по наследству, детям.
- Насколько эта доля дворянства сопоставима с аналогичными показателями в других крупных европейских странах?
- У меня нет точных данных, но в принципе один-два процента дворян – это обычная для большинства стран Европы цифра. В России до 1856 года потомственное дворянство получали все чиновники, начиная с 8-го класса табели о рангах (всего классов было 14). Но позднее, в том числе и во времена столетней давности, о которых мы говорим, только чин 4-го класса и выше, соответствовавший в военном ведомстве генеральскому, давал право на потомственное дворянство. И тем не менее количественно дворянство росло: только в 1875 – 1896 годах около 40 тысяч человек стали дворянами даже не за выслугу чинов, а за получение орденов: включение в ту или иную орденскую корпорацию давало право на личное, а если орден был достаточно высоким – то и на потомственное дворянство. То есть можно говорить о социальной мобильности, но она была не очень высокой.
Если говорить о влиянии дворянства на жизнь русского общества, то по сравнению с другими социальными группами оно было максимальным. Именно к мнению дворян прислушивался государь. Как вообще определялись дворяне по закону 1898 года? «Дворяне – первая опора престола, принадлежат к высшему, и большей частью просвещеннейшему, классу жителей. Посвящая почти всю жизнь государственной службе, они составляют и вне оной одно из надежнейших орудий правительства». Это закон, собственно, и определял положение дворян. Даже слой богатых крупных промышленников оказывал намного меньшее влияние на политическую жизнь страны вплоть до Первой мировой войны.
- Повлияли ли на эту ситуацию события 1905 года – Манифест о даровании гражданских свобод и последовавшие за ним политические реформы, создание Государственной Думы?
- Да. И влияние это было двояким. Выборы в Думу и демократизация системы земств, то есть отмена непременного земского начальника из дворян на уездном уровне, привели к тому, что в общественную и политическую жизнь России быстро вошли представители всех сословий – крестьян, духовенства, купцов, промышленников и, конечно, горожан, лиц свободных профессий. Но это же вызвало и обратную реакцию: император, который руководствовался все-таки в основном охранительными инстинктами, жалел, что слишком много дал в 1905 году, и старался в еще большей мере опираться именно на дворян и еще меньше верил другим сословиям, считая их несколько небагонадежными.
- Насколько заметен был процесс слияния русского дворянства с другими социальными слоями, прежде всего с буржуазией, - подобно тому, как это происходило, скажем, в Британии?
- Если до начала ХХ века русские предприниматели стремились использовать дворян в своих интересах – например, включали царских сановников в правления своих акционерных обществ, то после 1905 года быстро росло, так сказать, внутреннее самосознание промышленных слоев. Кстати, в отличие от Англии, эти люди даже не стараются выдавать своих дочерей или женить своих сыновей на отпрысках дворянских семей. Они считают, что дворянство – это умирающий класс, с ним не стоит связываться, его титулы ничего не стоят. Когда видному промышленнику Найденову правительство предложило орден, предполагавший дарование дворянства, тот ответил: «Я купцом родился, купцом и умру, мне дворянство не нужно». И это довольно обычная для высшего слоя предпринимателей после 1905 года позиция. Для государя это, конечно, было своего рода «сотрясением устоев».
- То есть можно говорить о своего рода стихийной демократизации?
- Ну, я бы все-таки использовал определение «рост самосознания» богатейшего сословия страны. Хотя, надо сказать, и среди дворян было немало владельцев крупных состояний. Впрочем, Россия начала ХХ века была страной больших социальных контрастов, причем богатых людей, располагавших доходами свыше 10 тысяч рублей в год, в ней было немного – 25 тысяч человек всего, с членами семей – примерно 150 тысяч. Тогдашний рубль по золотому стандарту был равен 0,78 грамма чистого червонного золота, по курсу равнялся половине золотого доллара. (Время от времени делаются попытки определить «курс» тогдашних рублей по отношению к нынешним; согласно недавним таким расчетам, один рубль 1913 года примерно равен 1335 сегодняшним. Таким образом, тогдашний российский богач имел доход чуть более миллиона рублей в месяц – Я.Ш.). Из них 19,5% были дворянами, но большинство составляли представители купеческого сословия. В то же время дворянство с точки зрения имущества, капиталов скудело...
- Как в чеховском «Вишневом саде»?
- Да. Но если говорить без эмоций, опираясь на цифры, увидим следующее. В год освобождения крестьян, 1861-й, дворяне владели ста миллионами десятин обрабатываемой земли – это очень много. Через 40 лет, в самом начале ХХ века, они владели 53 миллионами десятин: падение в два раза. И каждый год в руки других сословий переходил миллион десятин земли. Только 3% дворянских владений приносили высокую прибыль. Остальные или были заложены в банках – в том числе в Дворянском банке, там был очень выгодный залог, – или сдавались в аренду крестьянам, часто бывшим крепостным тех же помещиков. И этот процесс оскудения дворянства продолжался до Первой мировой войны, никакого второго дыхания дворянство так и не обрело.
- А чем еще, кроме землевладения, занимались русские дворяне?
- Среди чиновничества империи их было 30%. Среди офицерского корпуса – половина. Среди генералитета потомственных дворян было 90%. Высшие гражданские чиновники империи тоже были потомственными дворянами. Еще интереснее статистика, отражающая национальный состав российского дворянства. Конечно, ни о какой национальности при переписях тогда не спрашивали. Но спрашивали, какой язык вы считаете родным. Так вот, только 53% дворян объявили, что их родной язык – русский. Вторая по этому показателю группа (28,6%) – поляки. На третьем месте – 5,9% – грузины. Чуть меньше – 5,3% – татары. Следующая группа – 3,4% – это литовцы. И только на шестом месте с 2,4% – немцы.
- Это неожиданно, поскольку немецкое по происхождению, в частности, остзейское дворянство всегда было очень заметно представлено при дворе, в окружении царей…
- Да, немецких дворян в России было мало. Но они занимали доминирующее положение в остзейских губерниях, и их действительно было много при дворе. Зато польская шляхта составляла почти треть российского дворянства.
- До сих пор мы говорили о дворянах с точки зрения скорее социологической. А можно ли говорить о некоем этосе русского дворянства той эпохи? Как воспринимали эти люди себя и свою общественную роль? Поскольку речь идет о социальном слое, который через пару лет в результате революции постигла катастрофа, напрашивается вопрос: а было ли русское дворянство в кризисе? Насколько сильны были предпосылки этой катастрофы – или ее можно считать этаким внезапным несчастьем, и в целом дворянство не пребывало в кризисе настолько глубоком, чтобы его постигла столь горестная судьба?
- К сожалению, на мой взгляд, все предпосылки этой горестной судьбы не только были, но и многими умными людьми сознавались – причем как русскими, так и иностранцами, которые приезжали в Россию и что-то в русской жизни понимали. Они видели, что в России практически существуют две культуры, есть две страны, которые живут на одном пространстве. Потому что культура народа и культура дворянства – это совершенно разные вещи. Народная культура в какой-то степени соприкасалась, «втягивалась» в культуру скорее буржуазных слоев. Хотя среди русских промышленников было полно холодных хищников, которые думали только о своем богатстве, но среди них были и люди, не забывавшие о том, что их прадеды или деды были крепостными крестьянами – ну, Гучковы, например, – и помогали, сочувствовали своим рабочим. У рабочих по отношению к промышленнику, хозяину могла быть скорее зависть, которой, кстати, не было между крестьянами и дворянами, потому что это был другой мир. Можно завидовать своему, но выдвинувшемуся, но нельзя завидовать…
- …Инопланетянину.
- Ну да, представителю другого мира, другой жизни, другой цивилизации. К дворянину было отношение как к чужому и чуждому. Помещика «мироедом» никто не называл, потому что он не был частью сельского «мира». Это интересная психологическая особенность. Дворянина, жившего в поместье, пусть даже обедневшего, многие крестьяне ценили, потому что это был кусочек иной жизни в их деревне, кусочек городской, культурной и даже европейской жизни. По мере того, как крестьяне становились более грамотными, а этот процесс уже шел в начале ХХ века, они начинали ценить вот этот дворянский уголок. Но в целом дворяне для них были чужими и непонятными существами. И если в их руках еще оставалось немало земли, то они вызывали такое чувство – мол, их просто надо убрать и жить самим, своим мужицким миром. Это, кстати, была одна из причин жестокого обхождения именно с дворянами в русской деревне во время обеих революций – 1905 и 1917-22 годов.
- А само дворянство осознавало эту проблему, пыталось что-то с этим делать?
- Еще как! И пути тут были самые разные. Часть этих людей шла в народ. Вот это народническое движение, оно в значительной мере ведь было дворянским и даже получило такое название – «кающиеся дворяне». Многие дворяне, даже представители высшей аристократии, например, князья Шаховские или Шереметевы, активно участвовали в земском движении, шли в городское самоуправление, ничего не ища для себя, наоборот, нередко всё распродавая, чтобы создать на собственные деньги школы, больницы, оставляя себе лишь столько, чтобы жить приличной жизнью. Но без всяких дворцов и роскошеств. Они считали себя в неоплатном долгу перед народом, из которого их деды и отцы высасывали все соки. Таких дворян было немало. Но другие были совершенно чужды этому, наоборот, мечтали сохранить и власть, и имущество – и надо сказать, что царская администрация этому всячески помогала. При Александре III был создан Дворянский банк, при Николае II несколько лет работало правительственное Совещание о нуждах дворянства, которое подготовило ряд законов, помогавших устоять дворянским имениям. Многим аристократическим фамилиям царь давал просто из казначейства гигантские суммы: не 10 тысяч рублей, о которых мы говорили, а сотни тысяч несколько раз были выданы для погашения задолженности крупнейших аристократических семей. В условиях, когда средняя зарплата рабочего составляла несколько десятков рублей, а крестьянин довольствовался четвертью этой суммы, такие действия вызывали только дополнительное раздражение и усиливали отчуждение между сословиями.
- Изречение о том, что история не знает сослагательного наклонения, несколько навязло в зубах. И тем не менее задам такой вопрос: если бы история России развивалась по более щадящему пути, без большевизма, смогло бы русское дворянство найти свое место в новой социальной структуре, которая, конечно, и в этом случае не могла остаться той же, что была в 1913 году? Во что она могла бы трансформироваться?
- Мне кажется, конечно, смогло бы, как это произошло во всем европейском мире. Прежде всего, произошла бы определенная эгалитаризация, социальные права дворянства довольно быстро уравнялись бы с правами остального населения. Часть дворянства соединилась бы с богатыми промышленниками и предпринимателями, в том числе сельскохозяйственными – ведь важнейшим аспектом такого «щадящего» варианта развития России было бы сохранение свободного крестьянства. И в него вполне вписалась бы та небольшая часть дворянства, особенно в южных губерниях и на нынешней Украине, где уже в начале ХХ века некоторые помещичьи хозяйства перешли к товарному сельскохозяйственному производству. Дворяне бы еще больше укрепили свое положение в качестве ведущего культурного слоя общества – профессуры, чиновничества, но уже на равных соревнуясь с остальными. Мне кажется, Россию ждало бы в этом случае что-то похожее на положение дворянства в современной Великобритании, - сказал историк Андрей Зубов.
Итак, в Европе 1913 года наблюдалась определенная политико-географическая закономерность: чем дальше на восток, тем жестче были сословные перегородки, тем больше влияния и власти сохраняла традиционная элита, в первую очередь аристократия. Но и на востоке Европы, в России, Румынии и даже Османской империи, которую можно было считать европейской державой лишь отчасти, время не стояло на месте. На арену истории выходили массы, политика переставала быть уделом монархов, президентов и их министров, становясь предметом не только парламентских дебатов, но и митингов, и даже причиной уличных боев, восстаний, переворотов и революций. Богатство перетекало от аристократов к промышленникам и банкирам, рос средний класс, всё сильнее был слышен и голос трудящихся низов, требовавших большей справедливости, борьбы с бедностью и социальной защиты.
Могли ли все эти проблемы быть решены мирным путем? Наверное, да, как показывает опыт той же Британии, где их наконец удалось в достаточной мере решить без революций и чрезмерных потрясений, путем реформ, осуществленных в несколько приемов в начале и середине ХХ века. Но дело не ограничивалось социальными противоречиями. Европа прошлого столетия заболела лихорадкой национализма, а борьба национальных и имперских честолюбий привела к катастрофе 1914 года, которую не смог предотвратить ни один из классов тогдашнего общества. Главным же проигравшим оказалась европейская аристократия, которая сейчас, сто лет спустя, окончательно превратилась в миф, в смутное воспоминание, в красивые ностальгические книжные строки – вроде вот этих, из повести венгерского писателя Шандора Мараи «Свечи догорают»: «Вена, империя – это было что-то вроде большой семьи. Немцы, венгры, чехи, сербы, хорваты и итальянцы – все в этой большой семье в глубине души чувствовали, что среди их вечной тяги к авантюрам, вспыльчивости и непостоянства удержать порядок способен лишь император – этот ветеран-гвардеец и Его Величество в одном лице, чиновник в нарукавниках и grand seigneur, старый сухарь и почтенный монарх. Поэтому пока что Вена пребывала в хорошем настроении». Шел 1913-й – последний мирный год, последний год хорошего настроения.
Традиционные, стереотипные массовые представления об аристократии вполне укладываются в эти два эпизода. С одной стороны – шик, изысканность и безделье. С другой – остроумие и легкий снобизм. В сумме – стильность, вызывающая почтение и даже зависть («умели же люди жить»), но и определенное раздражение («прожигатели жизни»). Мир «голубой крови и белой кости» – удобный объект как для некритического поклонения, так и для уничтожающей критики. Тем более что от мира этого сейчас уже практически ничего не осталось. Хотя время от времени потомки королевских и иных знатных фамилий собираются по случаю того или иного события (чаще всего это бракосочетание или похороны одного из них), такие собрания давно уже лишены реального общественного смысла. Монархии в Европе еще существуют и даже выполняют далеко не бессмысленную функцию символического поддержания национального единства. Но аристократия в целом давно ушла на покой.
Однако мир 1913 года еще был миром аристократии, в значительной мере располагающей и властью, и привилегиями – хотя характер этой власти и величина этих привилегий уже менялись в невыгодную для «благородного» сословия сторону. При этом ситуация в тогдашней Европе была неоднородной. В наибольшей политической изоляции аристократия пребывала в республиканской Франции с ее официальной доктриной «свободы, равенства, братства», не оставлявшей места для каких-либо сословных перегородок. Среди французских аристократов по-прежнему преобладали консервативные католики, что уже ставило этих людей в какой-то мере в оппозицию Третьей республике, которая проводила последовательно антиклерикальную политику.
Преданность республике по меньшей мере до Первой мировой войны не была в чести у французского дворянства. Значительная часть его сохраняла ностальгический монархизм, ориентируясь на ту или иную из трех низложенных в XIX веке королевских и императорских династий. Монархистом, к примеру, был отец будущего генерала и президента Шарля де Голля. Многие дворяне уже не могли позволить себе жить в своих постепенно разорявшихся имениях, но, поступая на службу, предпочитали традиционные для них сферы деятельности – армию и дипломатию. К тому же военная или дипломатическая карьера позволяла дворянину-монархисту чувствовать себя состоящим на службе своей страны как таковой, «вечной» Франции, а не республиканского политического режима, который они считали «плебейским». Его исчезновение многие из этих людей встретили бы с радостью.
Французское благородное сословие могло бы позавидовать своим британским собратьям, в начале ХХ века еще сохранявшим значительную часть традиционного политического влияния. Впрочем, Великобритания столетней давности была страной, в которой происходили серьезные политические перемены.
Этим событиям и изменению общественного положения аристократии посвятил свою вышедшую в 2004 году книгу британский историк Энтони Тэйлор. Книга называется «Лорды на страже беспорядка. Враждебное отношение к аристократии в Британии конца XIX – начале XX века». С Энтони Тэйлором беседовала моя коллега Анна Асланян.
- Каково было положение британской аристократии к 1913 году? Изменилась ли ее традиционно значительная социально-политическая роль в Соединенном Королевстве?
- На пике викторианской эпохи аристократия главным образом означала крупных землевладельцев и представляла собой отдельный слой общества. К концу XIX века в этот класс начался приток свежей крови – за счет людей, сделавших состояние в промышленности, особенно горнодобывающей, или в газетном деле. Словом, определенная диверсификация привела к тому, что вместо прежней узкой элитной группы сложился другой, более широкий класс.
Браки между представителями аристократии и буржуазии были лишь одним из факторов, способствовавших этому процессу. Согласно традиционному представлению, переживавшая упадок аристократия стремилась пополнить свой генофонд – отсюда и браки с богатыми наследницами, в том числе американскими. Классический пример – семейство Уинстона Черчилля: его мать была американкой, отец женился на унаследованном ею состоянии. Порой такое желание британской аристократии привлечь новые деньги считается признаком ее слабости. Иногда это явление, при котором новые социальные силы вторгались в оболочку старой аристократии, называют ее “грибным ростом”. Всякому аристократическому классу необходимо бороться за выживание. Так это и происходило – приток свежей крови требовался для того, чтобы выжить.
- Экономической основой и основным источником доходов британской знати издавна было крупное землевладение. В начале XX века эта ситуация сохранялась, или в этой сфере тоже происходили перемены?
- Да, землевладение претерпело ряд изменений. Экономическое состояние, разумеется, всегда являлось важным элементом для приобретения власти, создания статуса. Начиная с 1870-х годов, аграрный сектор в Британии находился в сильном упадке. Здесь сыграла роль иностранная конкуренция, в частности, появление дешевого американского зерна. Таким образом, с последней трети XIX века земля, по сути, обесценивалась. Производство сельхозпродукции падало, работ становилось меньше – тем самым, коммерческая стоимость земли к 1914 году в целом уменьшилась. В некотором смысле аристократия начала видеть в земле не собственную силу, как прежде, а слабость. Для того чтобы расплатиться с долгами, выбраться из финансовых затруднений, да и просто сводить концы с концами, и требовались новые состояния.
- А что можно сказать о политической роли аристократии в Британии перед началом Первой мировой войны?
- В политике эта роль оставалась весьма значительной. Большинство довоенных политических лидеров так или иначе были связаны с землевладельческой элитой. Однако традиционное распределение ролей начинало меняться под влиянием социальных перемен. В 1911 году, когда был принят Акт о парламенте, ограничивший полномочия Палаты лордов, либеральные силы сыграли на враждебном отношении к крупным землевладельцам. Такие люди, как Джон Брайт, Генри Джордж пытались выжать из аристократии деньги путем повышения наследственных пошлин, налогов на доходы от земли – по сути, таков был их способ найти средства на новую политику социального обеспечения. Это трудно назвать объявлением войны старой аристократии – скорее, ей лишь настойчиво напоминали о том, что она должна платить свою долю.
Борьбу с аристократией возглавили люди вроде Дэвида Ллойд-Джорджа. Паренек из Северного Уэльса, сын мелкопоместного фермера, он во многом олицетворяет собой крестовый поход против старых аристократических семейств, против элиты. Само же движение против аристократии куда старше. Можно сказать, что началось оно еще с Томаса Пейна, игравшего со словами nobility и no ability – “титулованная знать” и “отсутствие таланта”. Список можно продолжать: чартисты, Ричард Кобден, Джон Брайт, Джон Стюарт Милль – все отцы-основатели британской традиции либерализма понимали, что внутри общества идет борьба между производителями и теми, кто не производит материальных ценностей. Аристократия относилась к последним; не производя ценностей сама, она пользовалась тем, что накопились за многие поколения. Изменить положение можно было, пустив эти ценности на реформы социального обеспечения.
Одним словом, крестовый поход, о котором идет речь, начался очень давно. В 1880 годы Генри Джордж привнес в него американский акцент – уроженец Соединенных Штатов, он предложил экономическое обоснование налогообложения аристократии на основании стоимости земли. Итак, борьба с аристократией имела давнюю историю.
- Движение, направленное на ущемление прав аристократии, началось в конце XVIII века, когда стали критиковать “жадных пэров”. В 1850 году один британский радикальный журнал писал о том, что лорды выполняют в парламенте “декоративную функцию”; в 1888-м другой говорил об “аристократии, основанной на фаворитизме, поддерживаемой королевской волей, аристократии бездельников, ничем не обогащающей государство, однако впитывающей в себя большую часть его достояния”. И все-таки реформа Палаты лордов в целях демократизации была проведена лишь в 1911 году. Почему так случилось?
- В тот период одновременно шли несколько политических процессов. Во-первых, развитие отношений между либералами и поднимающими голову лейбористами. Либеральная партия была по важнейшим вопросам союзницей Лейбористской, которая переживала подъем. Однако политическая борьба велась на различных фронтах, в частности, против укоренившейся власти Палаты лордов. Есть мнение, что борьба с крупными землевладельцами была для либералов способом остановить лейбористов в их продвижении вверх. Кто-то из историков полагает, что несколько потрепанная в передрягах аристократия пыталась препятствовать мерам, направленным на развитие социального обеспечения, например, основанию бирж труда. Отсюда и появление так называемых “твердолобых” консерваторов – именно так определял свою позицию лорд Уиллоуби де Броук, противостоявший всяким социальным переменам, невзирая ни на что: ни на проблемы 1890-х, ни на новый подход к безработице. А возникшие требования социального обеспечения привели к тому, что Либеральная партия и лейбористы оказались в оппозиции к аристократии – носителю неиспользованных экономических ресурсов, власти и привилегий.
- В своей книге вы пишете: “В межвоенный период знать унаследовала обломки собственного былого величия, разграбленного и подорванного силами нарождающейся плутократии”. Вы говорите о частичном закате британской аристократии, который, как принято считать, стал результатом Первой мировой, в особенности – потерь, понесенных в войну этим классом. Насколько велик был этот урон?
- Аристократия действительно пострадала во время Первой мировой. Множество молодых отпрысков знатных семей отправились на фронт и погибли. Аристократия потеряла своих лучших представителей, а кроме того, пострадала в результате введения огромных пошлин на наследство. Классический образ межвоенного периода: заброшенное родовое гнездо. По сути же, если взглянуть на положение дел, скажем, в 1919 году, то видно, что аристократия войну пережила и в физическом, и в политическом смысле. Во всех основных партиях присутствуют представители знати: у лейбористов – Артур Понсонби, затем – Чарльз Тревельян, у консерваторов – выпускники Итона. Но несомненно, часть аристократов вышла из войны с потерями. Классическим примером упадочного аристократа я бы назвал Освальда Мосли, впоследствии – лидера британских фашистов.
Что же до вопроса о том, почему аристократы шли на войну, тут дело в традициях: крупные землевладельцы, социальная элита всегда отправляли своих детей в офицерские учебные заведения. Об этом говорили такие писатели, как Хилэр Беллок и Гилберт Кит Честертон – по их словам, британская аристократия всегда была военной, это восходит еще к временам феодализма. Так и произошло, что знать потеряла лучших из своей молодежи, офицеров, первыми оказавшихся на фронте. А это едва ли не равносильно потере цели существования.
В межвоенный период аристократия, по мнению многих, стала вести бесцельную жизнь, лишилась энергии – можно сказать, сбилась с пути. Авторы от Ивлина Во до Олдоса Хаксли писали об этом лишенном всяческой цели существовании привилегированных кругов, представители которых пустились играть в азартные игры, бегать за женщинами, экспериментировать с наркотиками. Думаю, эта теория небезосновательна. Лишенная целей аристократия, сбившись с дороги, просто-напросто скатывается до бессмысленной погони за удовольствиями.
В сознании многих сложился классический образ аристократии, послужившей в Первую мировую своему народу, – что от нее и ожидалось, таков был ее долг. С другой стороны спектра стоят промышленники, владельцы газет, всевозможные ловкачи, типы, которым удалось нажиться на войне. Но по-настоящему пострадала, считается, именно аристократия, и с этой принесенной ею жертвы начался ее трагический упадок. Подобное мнение – в некотором роде клише, однако доля правды тут есть, - сказал британский историк Энтони Тэйлор в интервью моей коллеге Анне Асланян.
Склонность аристократии к сибаритству нередко преувеличивалась, что с удовольствием использовали в своей агитации социалисты и коммунисты. Между тем даже на высших этажах тогдашней социальной иерархии были люди, уважавшие труд и осознававшие его важную функцию – ну, по крайней мере воспитательную. Скажем, в учебную программу юных отпрысков австрийской императорской семьи в обязательном порядке входило то или иное ремесло. Так, император Франц Иосиф, в 1913 году уже глубокий старик, в юности был садовником. А его внучатый племянник эрцгерцог Отто, отец будущего последнего императора Карла, имел столярную мастерскую, в которой с удовольствием работал. Такое трудовое воспитание, впрочем, не научило того же Отто, пьяницу и хулигана, хорошим манерам. По всей Вене ходили истории о его выходках: так, однажды эрцгерцог, допившись до чертиков, вышел в холл роскошного отеля Sacher в чем мать родила, за исключением сабли на поясе и ордена Золотого Руна на шее. Остается добавить, что умер этот развеселый императорский родственник в 1906 году в возрасте всего лишь 40 лет от последствий сифилиса.
Аристократия империи Габсбургов блюла свои традиции и, в отличие от британской, не рвалась к тесному союзу с буржуазией. Вот что пишет об этом австрийский историк Карл Воцелка: «Австрийская знать до последнего сохраняла приверженность складывавшейся поколениями экономической и социальной этике, которая, в противоположность буржуазным воззрениям, принимала умножение собственности как приличествующее сословному положению, только если в результате этого возрастало уважение к соответствующей семье». До конца Австро-Венгерской империи влияние аристократии на политику было обеспечено законодательством о выборах: так, все эрцгерцоги, то есть потомки каждого императора и его братьев, по достижении совершеннолетия автоматически становились сенаторами – членами верхней палаты парламента.
Что же до экономической основы могущества придунайской аристократии, то это было прежде всего землевладение, особенно в восточной, венгерской части страны. Менее чем пять тысяч землевладельцев располагали почти 90% сельскохозяйственных угодий Австро-Венгрии. Один лишь князь Мориц Эстерхази владел семьюстами с лишним тысячами акров земли. Неудивительно, что из сельскохозяйственных областей Австро-Венгрии множество бедняков эмигрировало за океан, в Северную и Южную Америку. А общественное недовольство социальным неравенством росло – хотя в Австро-Венгрии оно так и не достигло такого накала, как в России, где власть аристократии рухнула в 1917 году под напором революции.
Об особенностях, социальной роли и исторической судьбе русского дворянства я побеседовал с российским историком, редактором двухтомника «История России. ХХ век» профессором Андреем Зубовым.
- Что представляли собой правящие слои царской России сто лет назад? Насколько велика была общественная роль русского дворянства в жизни Российской империи накануне Первой мировой – политическая, экономическая, административная, военная и так далее?
- Как обстояли дела именно накануне Первой мировой, сказать трудно, так как последняя перепись населения проводилась в Российской империи в 1897 году. Так вот, по данным на этот год, в России было 1,8 миллиона дворян, это 1,5% населения. В том числе 1,2 миллиона – потомственные дворяне, остальные – дворяне личные, которые получали дворянство за какие-то заслуги, но, в отличие от потомственных дворян, могли передавать его только своей жене, однако не по наследству, детям.
- Насколько эта доля дворянства сопоставима с аналогичными показателями в других крупных европейских странах?
- У меня нет точных данных, но в принципе один-два процента дворян – это обычная для большинства стран Европы цифра. В России до 1856 года потомственное дворянство получали все чиновники, начиная с 8-го класса табели о рангах (всего классов было 14). Но позднее, в том числе и во времена столетней давности, о которых мы говорим, только чин 4-го класса и выше, соответствовавший в военном ведомстве генеральскому, давал право на потомственное дворянство. И тем не менее количественно дворянство росло: только в 1875 – 1896 годах около 40 тысяч человек стали дворянами даже не за выслугу чинов, а за получение орденов: включение в ту или иную орденскую корпорацию давало право на личное, а если орден был достаточно высоким – то и на потомственное дворянство. То есть можно говорить о социальной мобильности, но она была не очень высокой.
Если говорить о влиянии дворянства на жизнь русского общества, то по сравнению с другими социальными группами оно было максимальным. Именно к мнению дворян прислушивался государь. Как вообще определялись дворяне по закону 1898 года? «Дворяне – первая опора престола, принадлежат к высшему, и большей частью просвещеннейшему, классу жителей. Посвящая почти всю жизнь государственной службе, они составляют и вне оной одно из надежнейших орудий правительства». Это закон, собственно, и определял положение дворян. Даже слой богатых крупных промышленников оказывал намного меньшее влияние на политическую жизнь страны вплоть до Первой мировой войны.
- Повлияли ли на эту ситуацию события 1905 года – Манифест о даровании гражданских свобод и последовавшие за ним политические реформы, создание Государственной Думы?
- Да. И влияние это было двояким. Выборы в Думу и демократизация системы земств, то есть отмена непременного земского начальника из дворян на уездном уровне, привели к тому, что в общественную и политическую жизнь России быстро вошли представители всех сословий – крестьян, духовенства, купцов, промышленников и, конечно, горожан, лиц свободных профессий. Но это же вызвало и обратную реакцию: император, который руководствовался все-таки в основном охранительными инстинктами, жалел, что слишком много дал в 1905 году, и старался в еще большей мере опираться именно на дворян и еще меньше верил другим сословиям, считая их несколько небагонадежными.
- Насколько заметен был процесс слияния русского дворянства с другими социальными слоями, прежде всего с буржуазией, - подобно тому, как это происходило, скажем, в Британии?
- Если до начала ХХ века русские предприниматели стремились использовать дворян в своих интересах – например, включали царских сановников в правления своих акционерных обществ, то после 1905 года быстро росло, так сказать, внутреннее самосознание промышленных слоев. Кстати, в отличие от Англии, эти люди даже не стараются выдавать своих дочерей или женить своих сыновей на отпрысках дворянских семей. Они считают, что дворянство – это умирающий класс, с ним не стоит связываться, его титулы ничего не стоят. Когда видному промышленнику Найденову правительство предложило орден, предполагавший дарование дворянства, тот ответил: «Я купцом родился, купцом и умру, мне дворянство не нужно». И это довольно обычная для высшего слоя предпринимателей после 1905 года позиция. Для государя это, конечно, было своего рода «сотрясением устоев».
- То есть можно говорить о своего рода стихийной демократизации?
- Ну, я бы все-таки использовал определение «рост самосознания» богатейшего сословия страны. Хотя, надо сказать, и среди дворян было немало владельцев крупных состояний. Впрочем, Россия начала ХХ века была страной больших социальных контрастов, причем богатых людей, располагавших доходами свыше 10 тысяч рублей в год, в ней было немного – 25 тысяч человек всего, с членами семей – примерно 150 тысяч. Тогдашний рубль по золотому стандарту был равен 0,78 грамма чистого червонного золота, по курсу равнялся половине золотого доллара. (Время от времени делаются попытки определить «курс» тогдашних рублей по отношению к нынешним; согласно недавним таким расчетам, один рубль 1913 года примерно равен 1335 сегодняшним. Таким образом, тогдашний российский богач имел доход чуть более миллиона рублей в месяц – Я.Ш.). Из них 19,5% были дворянами, но большинство составляли представители купеческого сословия. В то же время дворянство с точки зрения имущества, капиталов скудело...
- Как в чеховском «Вишневом саде»?
- Да. Но если говорить без эмоций, опираясь на цифры, увидим следующее. В год освобождения крестьян, 1861-й, дворяне владели ста миллионами десятин обрабатываемой земли – это очень много. Через 40 лет, в самом начале ХХ века, они владели 53 миллионами десятин: падение в два раза. И каждый год в руки других сословий переходил миллион десятин земли. Только 3% дворянских владений приносили высокую прибыль. Остальные или были заложены в банках – в том числе в Дворянском банке, там был очень выгодный залог, – или сдавались в аренду крестьянам, часто бывшим крепостным тех же помещиков. И этот процесс оскудения дворянства продолжался до Первой мировой войны, никакого второго дыхания дворянство так и не обрело.
- А чем еще, кроме землевладения, занимались русские дворяне?
- Среди чиновничества империи их было 30%. Среди офицерского корпуса – половина. Среди генералитета потомственных дворян было 90%. Высшие гражданские чиновники империи тоже были потомственными дворянами. Еще интереснее статистика, отражающая национальный состав российского дворянства. Конечно, ни о какой национальности при переписях тогда не спрашивали. Но спрашивали, какой язык вы считаете родным. Так вот, только 53% дворян объявили, что их родной язык – русский. Вторая по этому показателю группа (28,6%) – поляки. На третьем месте – 5,9% – грузины. Чуть меньше – 5,3% – татары. Следующая группа – 3,4% – это литовцы. И только на шестом месте с 2,4% – немцы.
- Это неожиданно, поскольку немецкое по происхождению, в частности, остзейское дворянство всегда было очень заметно представлено при дворе, в окружении царей…
- Да, немецких дворян в России было мало. Но они занимали доминирующее положение в остзейских губерниях, и их действительно было много при дворе. Зато польская шляхта составляла почти треть российского дворянства.
- До сих пор мы говорили о дворянах с точки зрения скорее социологической. А можно ли говорить о некоем этосе русского дворянства той эпохи? Как воспринимали эти люди себя и свою общественную роль? Поскольку речь идет о социальном слое, который через пару лет в результате революции постигла катастрофа, напрашивается вопрос: а было ли русское дворянство в кризисе? Насколько сильны были предпосылки этой катастрофы – или ее можно считать этаким внезапным несчастьем, и в целом дворянство не пребывало в кризисе настолько глубоком, чтобы его постигла столь горестная судьба?
- К сожалению, на мой взгляд, все предпосылки этой горестной судьбы не только были, но и многими умными людьми сознавались – причем как русскими, так и иностранцами, которые приезжали в Россию и что-то в русской жизни понимали. Они видели, что в России практически существуют две культуры, есть две страны, которые живут на одном пространстве. Потому что культура народа и культура дворянства – это совершенно разные вещи. Народная культура в какой-то степени соприкасалась, «втягивалась» в культуру скорее буржуазных слоев. Хотя среди русских промышленников было полно холодных хищников, которые думали только о своем богатстве, но среди них были и люди, не забывавшие о том, что их прадеды или деды были крепостными крестьянами – ну, Гучковы, например, – и помогали, сочувствовали своим рабочим. У рабочих по отношению к промышленнику, хозяину могла быть скорее зависть, которой, кстати, не было между крестьянами и дворянами, потому что это был другой мир. Можно завидовать своему, но выдвинувшемуся, но нельзя завидовать…
- …Инопланетянину.
- Ну да, представителю другого мира, другой жизни, другой цивилизации. К дворянину было отношение как к чужому и чуждому. Помещика «мироедом» никто не называл, потому что он не был частью сельского «мира». Это интересная психологическая особенность. Дворянина, жившего в поместье, пусть даже обедневшего, многие крестьяне ценили, потому что это был кусочек иной жизни в их деревне, кусочек городской, культурной и даже европейской жизни. По мере того, как крестьяне становились более грамотными, а этот процесс уже шел в начале ХХ века, они начинали ценить вот этот дворянский уголок. Но в целом дворяне для них были чужими и непонятными существами. И если в их руках еще оставалось немало земли, то они вызывали такое чувство – мол, их просто надо убрать и жить самим, своим мужицким миром. Это, кстати, была одна из причин жестокого обхождения именно с дворянами в русской деревне во время обеих революций – 1905 и 1917-22 годов.
- А само дворянство осознавало эту проблему, пыталось что-то с этим делать?
- Еще как! И пути тут были самые разные. Часть этих людей шла в народ. Вот это народническое движение, оно в значительной мере ведь было дворянским и даже получило такое название – «кающиеся дворяне». Многие дворяне, даже представители высшей аристократии, например, князья Шаховские или Шереметевы, активно участвовали в земском движении, шли в городское самоуправление, ничего не ища для себя, наоборот, нередко всё распродавая, чтобы создать на собственные деньги школы, больницы, оставляя себе лишь столько, чтобы жить приличной жизнью. Но без всяких дворцов и роскошеств. Они считали себя в неоплатном долгу перед народом, из которого их деды и отцы высасывали все соки. Таких дворян было немало. Но другие были совершенно чужды этому, наоборот, мечтали сохранить и власть, и имущество – и надо сказать, что царская администрация этому всячески помогала. При Александре III был создан Дворянский банк, при Николае II несколько лет работало правительственное Совещание о нуждах дворянства, которое подготовило ряд законов, помогавших устоять дворянским имениям. Многим аристократическим фамилиям царь давал просто из казначейства гигантские суммы: не 10 тысяч рублей, о которых мы говорили, а сотни тысяч несколько раз были выданы для погашения задолженности крупнейших аристократических семей. В условиях, когда средняя зарплата рабочего составляла несколько десятков рублей, а крестьянин довольствовался четвертью этой суммы, такие действия вызывали только дополнительное раздражение и усиливали отчуждение между сословиями.
- Изречение о том, что история не знает сослагательного наклонения, несколько навязло в зубах. И тем не менее задам такой вопрос: если бы история России развивалась по более щадящему пути, без большевизма, смогло бы русское дворянство найти свое место в новой социальной структуре, которая, конечно, и в этом случае не могла остаться той же, что была в 1913 году? Во что она могла бы трансформироваться?
- Мне кажется, конечно, смогло бы, как это произошло во всем европейском мире. Прежде всего, произошла бы определенная эгалитаризация, социальные права дворянства довольно быстро уравнялись бы с правами остального населения. Часть дворянства соединилась бы с богатыми промышленниками и предпринимателями, в том числе сельскохозяйственными – ведь важнейшим аспектом такого «щадящего» варианта развития России было бы сохранение свободного крестьянства. И в него вполне вписалась бы та небольшая часть дворянства, особенно в южных губерниях и на нынешней Украине, где уже в начале ХХ века некоторые помещичьи хозяйства перешли к товарному сельскохозяйственному производству. Дворяне бы еще больше укрепили свое положение в качестве ведущего культурного слоя общества – профессуры, чиновничества, но уже на равных соревнуясь с остальными. Мне кажется, Россию ждало бы в этом случае что-то похожее на положение дворянства в современной Великобритании, - сказал историк Андрей Зубов.
Итак, в Европе 1913 года наблюдалась определенная политико-географическая закономерность: чем дальше на восток, тем жестче были сословные перегородки, тем больше влияния и власти сохраняла традиционная элита, в первую очередь аристократия. Но и на востоке Европы, в России, Румынии и даже Османской империи, которую можно было считать европейской державой лишь отчасти, время не стояло на месте. На арену истории выходили массы, политика переставала быть уделом монархов, президентов и их министров, становясь предметом не только парламентских дебатов, но и митингов, и даже причиной уличных боев, восстаний, переворотов и революций. Богатство перетекало от аристократов к промышленникам и банкирам, рос средний класс, всё сильнее был слышен и голос трудящихся низов, требовавших большей справедливости, борьбы с бедностью и социальной защиты.
Могли ли все эти проблемы быть решены мирным путем? Наверное, да, как показывает опыт той же Британии, где их наконец удалось в достаточной мере решить без революций и чрезмерных потрясений, путем реформ, осуществленных в несколько приемов в начале и середине ХХ века. Но дело не ограничивалось социальными противоречиями. Европа прошлого столетия заболела лихорадкой национализма, а борьба национальных и имперских честолюбий привела к катастрофе 1914 года, которую не смог предотвратить ни один из классов тогдашнего общества. Главным же проигравшим оказалась европейская аристократия, которая сейчас, сто лет спустя, окончательно превратилась в миф, в смутное воспоминание, в красивые ностальгические книжные строки – вроде вот этих, из повести венгерского писателя Шандора Мараи «Свечи догорают»: «Вена, империя – это было что-то вроде большой семьи. Немцы, венгры, чехи, сербы, хорваты и итальянцы – все в этой большой семье в глубине души чувствовали, что среди их вечной тяги к авантюрам, вспыльчивости и непостоянства удержать порядок способен лишь император – этот ветеран-гвардеец и Его Величество в одном лице, чиновник в нарукавниках и grand seigneur, старый сухарь и почтенный монарх. Поэтому пока что Вена пребывала в хорошем настроении». Шел 1913-й – последний мирный год, последний год хорошего настроения.