Незаметно начал складываться цикл. Его идея пришла мне в голову, пока мы обсуждали с Николаем Плотниковым странности прихода Гегеля в Россию и неожиданные изменения, которые претерпела гегелевская мысль, столкнувшись с российскими реалиями становления публичности, отсутствия элементарных политических свобод и должного научно-образовательного фона. Такие искажения всегда меня интересовали. Еще интереснее – искривления и завихрения, проходящие внутри одной человеческой жизни. Необходимость умещаться в двух мирах, сидеть на двух стульях, делать нечто общезначимое, но не совсем в том смысле, в каком это всеми бы ожидалось. Я задумала говорить с людьми о странных преобразованиях идей, кривизне путей мысли, случайных столкновениях мысли и обстоятельств, изменяющих до неузнаваемости и то, и другое. Считайте эту беседу второй в новой серии. Как она оформится дальше, выяснится по ходу дела.
Михаил Иоссель
Сегодня мой герой – Михаил Иоссель, профессор Concordia University (Канада), известный писатель, автор “Нью-Йоркера” и других прославленных изданий. С 1999 года он организует международную писательскую программу "Летние литературные семинары", съезды которой раньше регулярно проходили в Петербурге и сейчас продолжаются в Литве и Кении. Но в то же время Михаил – важная фигура ленинградского литературного андеграунда 80-х. Автор, переводчик и, как многие в этой среде, талантливый организатор.
Страничка Михаила Йосселя в фейсбуке (а это один из самых живых аккаунтов из тех, за которыми я слежу) оформлена фотографией Александра Петросяна, на которой запоздавший к разводке мостов петербуржец спешно перепрыгивает с одной вздымающейся половинки на другую. Где-то я читала, что Петросян снял этот кадр случайно. Он не постановочный. Просто повезло. Такие удачливые перебежчики в городе на самом деле редкость. Имея в виду эту картинку, я и начала разговор с Михаилом. Под конец он сам ее вспомнил.
Ниже – авторский перевод рассказа Михаила Иосселя о жизни, английский оригинал которого появился в "Нью-Йоркере" в марте этого года.
Жизнь: как все было?
Человек, с которым я не виделся сорок лет, узнал меня в лицо несколько дней назад в знаменитом нью-йоркском магазине старой книги "Стрэнд". Старшеклассниками в школе, на окраине Ленинграда, мы с ним близко дружили. Он стоял возле одного из кассовых аппаратов, держа в руках массивный сувенирный фотоальбом типа "Увидеть Нью-Йорк и умереть" (для тещи, пояснил он мне, подмигнув), когда я решил завернуть в означенный магазин по дороге к живущему неподалеку приятелю.
Грузный, широкоплечий, представительного вида мужчина с крупными чертами сухого левантийского лица – совокупный портрет, если угодно, Хичкока и... а впрочем, все эти совокупности и параллели ничего и никогда, по сути, не проясняют; совокупный портрет Альфреда Хичкока и Анжелины Джоли: как вам такой образ? – он окликнул меня с добродушным удивлением по-русски, когда я проходил мимо него в непосредственной близости от прилавка: "Мишка! Это ты?.. А Мишка уже на севере?"
То была наша старая, приватная школьная шутка. Вкратце поясню ее контекст. "Мишка на севере" – название одного из самых популярных сортов шоколадных конфет в бывшем Советском Союзе и современной России, на обертке которых изображен белый медведь, с достоинством вышагивающий по длинной арктической льдине. Мишкой в России ласково-уменьшительно называют медведя любого вида – белого ли, бурого ли. Мишка, к тому же, есть уменьшительная, задорно-непочтительная, используемая по преимуществу детьми форма имени Михаил, то есть моего имени. Оказаться "на севере", в соответствии с популярным жаргонным выражением советских времен, означало быть арестованным и отправленным в условный ГУЛАГ за активную политическую самодеятельность, а верней, с бОльшей степенью отвлеченной вероятности, за излишнюю, глупую болтливость и бессмысленную фривольность публичных разговоров.
"Ты!" – воскликнул я в ответ, будучи вполне уже уверен, что это именно был он, даже и с учетом характерной для меня склонности к узнаванию людей, никогда не существовавших в качестве персонажей моего прошлого. "Это ты? Какая удивительная встреча! Но как ты догадался, что это – я? Не могу поверить, что... Только не говори, будто я не изменился до, что называется, неузнаваемости со школьных времен!"
"О нет, ты еще как изменился! – заверил он меня, улыбаясь. – Всё просто: я видел твою фотографию в какой-то местной газете, там, дома, лет пять-шесть назад. К тому же я все-таки номинально на фейсбуке, хотя на самом деле меня там практически не бывает... Но да, ты прав: в твоем теперешнем лице очень мало осталось от того, которое у тебя было тогда... Извини за прямоту, ежели обидел..."
"Нет, что ты! – сказал я с небрежным взмахом руки. – Я сам уже давно именно так о себе и думаю: что я сейчас проживаю свою вторую жизнь, полностью отдельную и независимую от первой. Ну, знаешь, как та старая шутка, что в историческом музее города Генуи экспонируются два черепа Христофора Колумба: один, который у него был в детстве, а второй – во взрослом возрасте... Ну, да, знаешь. В каждой шутке... есть доля шутки, как говорится".
Он расплатился за свой фотоальбом, и мы отошли в сторону от прилавка и принялись оживленно беседовать, словно в нашем распоряжении было сколько угодно времени, а не всего лишь несколько минут. (Ему нужно было бежать обратно в гостиницу, забрать там жену и старшую дочь и ехать в аэропорт, чтобы лететь домой.)
Он изложил мне вкратце историю своей жизни. После двадцати лет в торговом флоте, объехав много стран и не раз пробороздив океан, он жил теперь в Екатеринбурге. "Долго рассказывать, – сказал он в ответ на мой недоуменный взгляд. – Моя жена оттуда родом, и ее отец – он типа мини-олигарх, по местным меркам, и он, короче, пообещал мне, что вложится в турагентство, которое я тогда собирался открывать, пятнадцать лет назад, если я туда перееду. Ну, я и подумал: ну, а чего? Питер, конечно, это Питер, но и у Ебурга есть свои достоинства. Вполне ничего себе город. Далековато, конечно, отовсюду – это да. Но тут уж ничего не попишешь. Полное счастье бывает только на кладбище".
Мы предались воспоминаниям. Обнаружилось, что некоторые из ключевых эпизодов нашего совместного прошлого одновременно воскресить в памяти мы не могли, словно то для него, то для меня их вовсе не существовало, а верней, будто эти забытые моменты нашей жизни попросту прошли мимо нас, промелькнули в темноте, оказались непрожитыми. Память – она способна как подтверждать, так и опровергать сам факт нашего существования.
Так, к примеру, он не мог вспомнить, как однажды, в десятом классе, я бросил ему в лицо безобразное оскорбление расистского толка – его семья родом с Кавказа – в пылу футбольного сражения, после того как он с размаху подкосил меня сзади. (Мы оба были звездами, в своем роде, нашей школьной футбольной команды: не самое выдающееся из жизненных достижений, конечно). То был один из наиболее постыдных эпизодов моей юности, и я долго еще потом перемалывал его в голове. Он, однако, напрочь, казалось, его забыл – как забыл и ту мгновенную ярость, с которой он погнался за мной тогда, с камнем в руке, с искаженными ненавистью чертами привычно-добродушного лица. Он, похоже, навсегда этот эпизод в памяти своей заблокировал.
Равным образом из моей памяти начисто выветрился день, когда, по его словам, я натуральным образом сжег себе губы, схватив с кухонного стола в их квартире и сходу откусив кусок небольшого, безвредного на вид красного перца, проигнорировав его шутливое предупреждение не делать этого ввиду отсутствия у меня привычки к неординарной остроте их национальной кухни. В результате, доложил он мне со смехом, я тогда добрых полчаса провел в полубессознательном состоянии, подставив лицо под тугую струю холодной воды на кухне, с губами, распухшими до такой степени, что и несколькими часами позже я не в состоянии был ни единого слова внятно выговорить.
Но, конечно, некоторые совместные воспоминания у нас все же сохранились: о предметах наших платонических воздыханий, о футбольных матчах особой важности, о наиболее жестоких шутках над учителями...
Мы смотрели друг на друга со смешанным чувством нежности и недоумения, подернутыми влагой глазами. Обоим нам было ясно, когда истекли отпущенные нам пять или десять минут сбивчивого разговора, что эта случайная встреча была последней в нашей жизни. Мы оба сознавали, что больше никогда не увидимся. Исчезающе мала была вероятность того, что я когда-либо окажусь в Екатеринбурге, а он вновь посетит Нью-Йорк или прилетит в Монреаль. Наши пути и сейчас не пересеклись бы, не опознай он меня случайно несколькими минутами раньше, в этом странном, вневременном месте – вечно запруженном посетителями знаменитом нью-йоркском магазине старой книги.
Но – что ж, ничего страшного. Знать, что нам не суждено было когда-либо еще раз в жизни увидеться – что ж, ничего страшного в этом не было. Не конец света. Жизнь... В молодости кажется, будто жизнь бесконечна и ее хватит на то, чтобы всё мыслимое и немыслимое успеть: пересчитать поодиночке каждую песчинку в пустыне Сахара, взглянуть в лицо каждому из живущих, превзойти вселенской славой вместе взятых Иисуса Христа-Ленина-Ломоносова-Пушкина-Эйнштейна, каждого из однажды встреченных на своем жизненном пути встретить дважды, подружиться с каждым мужчиной, влюбиться в каждую женщину... Жизнь есть процесс постепенного приближения к истинному пониманию и приниманию смысла жесткого слова "никогда." Никогда – ну, что ж: значит, не судьба. Каркнул ворон: селяви. Привыкай. Спускайся с небес на землю. Жизнь есть скоропортящийся продукт неуклонно падающей стоимости. Ты мог бы стать тем или этим; мог бы оказаться там и сям и повсюду; но этого не случилось – ну, так что ж теперь поделаешь. Не бывать, увы, на исходе твоего жизненного пути грандиозному праздничному застолью, на которое собрались бы все, с кем когда-либо сводила тебя судьба, чтоб подвести светлый непреходящий итог твоему земному существованию, путем озвучивания добрых и теплых прижизненных воспоминаний о тебе, под журчание игристого вина и мелодичные переливы тихого смеха и скрипок, переливы и музыку Вивальди и щебет чижей в вечереющей шевелюре стройного кипариса и ощущение безграничного счастья нескончаемой жизни – ну, что ж: значит, не бывать. Не судьба.
"Ну, а вообще, в целом, как... все было?" – спросил я напоследок, когда все, что нам оставалось сделать, было обменяться неуклюжим прощальным объятием и разойтись в разные стороны.
Он понял меня: "Жизнь, ты имеешь в виду?"
"Ну да... жизнь, – сказал я со смущенным смешком. – Какие твои мысли о ней, в целом? Как она тебе показалась?"
"Ничего. Нормально. Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказал он задумчиво. – Неплохо прожилось. Жаловаться не стал бы. А у тебя как все было?"
"Было интересно, – сказал я. – Да, определенно. Это все, пожалуй, что я мог бы о ней сказать. Я тоже не стал бы жаловаться, да и какой в этом был бы смысл, потому что... кому тут пожалуешься, или чему? Было интересно".
