«Чтобы вступить в “ядрышко”, в “группку”, в “клaнчик” Вердюренов, требовaлось только одно, но зaто необходимое условие: нужно было безоговорочно принять символ веры, один из членов коего состоял в том, что молодой пиaнист, которому в тот год покровительствовaлa г-жa Вердюрен и про которого онa говорилa: “Пусть кто-нибудь попробует тaк сыгрaть Вaгнерa!” – “зaбивaет” и Плaнте и Рубинштейнa, a доктор Котaр кaк диaгност лучше Потенa. Любой “новобрaнец”, которого Вердюренaм не удaвaлось убедить, что нa вечерaх у тех, кто не вхож к Вердюренaм, можно умереть от скуки, немедленно исключaлся из их обществa. Женщины окaзывaлись в этом отношении непокорнее мужчин: подaвить в себе прaздное любопытство и стремление рaзузнaть сaмим, что творится в других сaлонaх, - это было выше их сил, и Вердюренaм, опaсaвшимся, кaк бы демон легкомыслия и пытливый дух в силу своей зaрaзительности не внесли рaсколa в их церковку, пришлось изгнaть одну зa другой всех “верных” женского полa».
Сложно сказать, дошел ли сто лет назад до этого пассажа французский писатель Андре Жид, или отбросил рукопись значительно раньше, вот, например, на этом: «Немного дaльше Вивоне прегрaждaют путь водяные рaстения. Спервa попaдaлись одиночки, вроде кaкой-нибудь кувшинки, нa свое несчaстье выросшей в тaком месте, где быстрое течение не дaвaло ей покоя, и онa, подобно мехaнически движущемуся пaрому, пристaвaлa к этому берегу и сейчaс же возврaщaлaсь к тому, - словом, все время сновaлa тудa и обрaтно. Гонимaя к одному из берегов, ее цветоножкa рaспрямлялaсь, удлинялaсь, вытягивaлaсь, достигaлa крaйнего пределa своей рaстяжимости, и вот тут-то течение подхвaтывaло ее, зеленaя снaсть скручивaлaсь и возврaщaлa злополучный цветок к его исходному пункту - именно исходному, точнее не определишь, потому что оно, проделывaя тот же сaмый путь, не зaдерживaлось тaм ни нa мгновенье», или даже на этом: «Если бaбушкa делaлa по сaду круги после ужинa, то зaгнaть ее в дом могло только одно: ее, словно мошку, тянуло к освещенным окнaм мaленькой гостиной, где нa ломберном столе стояли бутылки с крепкими нaпиткaми, и в тот момент, когдa онa, сделaв очередной полный оборот, окaзывaлaсь под окнaми, слышaлся голос моей двоюродной бaбушки: “Бaтильдa! Зaпрети же ты своему мужу пить коньяк!”».
Я бы поставил на третий вариант: Андре Жид, нанятый издательством Nouvelle Revue Francaise (NRF), чтобы дать совет по поводу публикации первого романа одного молодого светского человека и журналиста-аматера, не особенно усердствовал. Продравшись сквозь несколько страниц, наполненных странной смесью детских воспоминаний, подробных, будто ученических, описаний природы и развернутых философствований, он наверняка решил, что перед ним - не лишенное, впрочем, дарованья! – сочинение графомана-дилетанта и отверг рукопись. Автор забрал роман из NRF и, будучи человеком обеспеченным, напечатал его за свой счет в издательстве «Грассэ». Все произошло в том же 1913-м, сто лет назад. Книга прошла незамеченной, а через год началась война и было уже вовсе не до этого. Впрочем, следует отдать должное Андре Жиду: в 1914-м он все же прочел роман и написал автору письмо с извинениями, где были такие слова: «в течение нескольких дней не мог оторваться от книги», «самая серьезная ошибка издательства в его истории», «одно из самых глубоких сожалений в моей жизни». Что здесь искреннее раскаяние, а что есть продукт патентованной галльской риторики и прагматичного желания защититься от упреков публики и издательского руководства – сказать сложно.
Сегодня роман Марселя Пруста «По направлению к Свану» (так он называется в переводе Николая Михайловича Любимова; первый же перевод под названием «В сторону Свана» сделал Адриан Антонович Франковский – обе работы потрясающие, по глубине и продуманности почти невозможные в сегодняшней русской словесности) считается – вместе со всей эпопеей «В поисках утраченного времени» – чуть ли не высочайшей литературной вершиной прошлого века. Пруст – вместе с Кафкой и Джойсом – один из святой троицы европейского модернизма, литературная икона, которой неустанно поклоняются. И при этом почти не читают, увы. Думаю, еще меньше прустовской романной эпопеи на самом деле (а не прикидываясь) читают «Улисс» и “Finnegans Wake” Джойса; Кафке, как ни странно, повезло – и из-за того, что тексты его значительно короче (даже романы он не закончил, будто боялся, что их начнут пугаться из-за величины; что же до его ставших классическими новелл, то и «Приговор», и «Превращение», и «В исправительной колонии» - тексты примерно на 15-20 тысяч знаков каждая), и по причине легкого и бездумного использования его персональных кошмаров для объяснения кошмаров общественно-политических. Можно воскликнуть: «Это кафка какой-то!»; невозможно - «Это просто полный пруст!», или «Мы рождены, чтоб джойса сделать былью!».
Великое сочинение Марселя Пруста кажется не только огромным и сложным (а оно действительно безбрежно и с кондачка не читается), о нем говорят как о чем-то старомодном, слишком изысканном, устаревшем, требующем слишком много времени для изучения, а оттого ставшем уделом академиков, тонких эстетов и обеспеченных дам, страдающих избыточным досугом. Мол, мир, описанный Прустом, похоронен в прошлом, в предвоенном периоде «бель эпок», кринолины, котелки, целлулоидные воротнички, монокли, короче говоря – неспешный порядок вещей, запечатленный на картинах импрессионистов. А нынче все быстро, жестко и грубо, без долгих переживаний по поводу детского вкуса пирожного «мадленка». Эта самая «мадленка» стоила Марселю Прусту множества читателей, запуганных теми «знатоками», кто дальше первых пятидесяти страниц семитомного повествования не продвинулся, оттого уверенных, что «В поисках утраченного времени» - про то, как выросший мальчик Марсель вспоминает любимую маму, бабушку, папу и их гостей, среди которых затерялся и человек со странной фамилией Сван. Еще там, кажется, что-то гомосексуальное, но завуалировано, так что не страшно. Книгу можно давать подросткам.
Меж тем, Пруст создал одно из самых жестоких и беспощадных произведений в истории литературы. Невыносимые в своей концентрации нежность, очарование, выдержанная в нежных палевых и голубых тонах алчба к жизни других людей (оттого один том называется «По направлению к Свану», а другой «У Германтов») методично и безжалостно разъедаются чудовищно-последовательным анализом, за которым не остается ничего – ни любви, ни нежности, ни тонкости. Никакого сухого остатка. Существует только громоздкая, сложнейшая аналитическая машина, которая разбирает по деталькам устройство жизни – и устройство сознания, думающего об этой жизни, воспринимающего, в конце концов, создающего ее. Персонажи, окутанные поначалу флером тайны, социальной и сексуальной недоступности, красоты и гордости, таланта и просто (казалось бы) мудрости, низвергаются, один за другим, в кромешный обывательский ад, оказываются заурядными пошляками, ленивыми – или, наоборот, буйно-активными – глупцами, короче говоря, обычными людьми. Они существуют только для того, чтобы возникнуть в акте припоминания повествователя, мальчика/юноши/взрослого мужчины Марселя, который, пытаясь ухватить скрытое импрессионистической дымкой прошедшее, только разрушает его. Ничто не имеет смысла – кроме припоминания в акте письма. Соответственно, жизнь, смысла не имеющая, приобретает таковой только в литературе.
Пруст – один из самых злых и проницательных наблюдателей общественных нравов; никто лучше него не проанализировал социальную структуру Франции кануна Первой мировой, а, значит – и всей Европы. Интересно, что анализ этот нисколько не устарел; улетучились времена противостояния «аристократии» и «третьего сословия», ушли в прошлое напряженные битвы за пропуск в «высшее общество», средний класс (к которому принадлежал и сам Пруст, и его герой, и родители героя, и тот самый легендарный Сван, и госпожа Вердюрен с ее кружком и так далее и тому подобное) изменился до неузнаваемости, а вот социопсихологическая эссенция европейской жизни осталась той же. Какая разница, что носит Одетта де Креси, шумные платья или узкие джинсы, она вечна, пока жив этот континент, жива, как и доктор Котар, как и бабушка Марселя, как и порочный храбрец, тупой аристократ де Сен-Лу.
Ну и, безусловно, вечен Шарль Сван: «Рaзумеется, “ядрышко” Вердюренов было весьмa дaлеко от обществa, где врaщaлся Свaн, и нaстоящие светские люди нaшли бы, что человек, зaнимaющий тaкое исключительное положение, не должен добивaться приглaшения к Вердюренaм - для них, мол, это слишком много чести. Но Свaн тaк любил женщин, что, перезнaкомившись почти со всеми aристокрaткaми и взяв от них все, чему они могли нaучить его, он смотрел нa свидетельствa о поддaнстве, нa дворянские грaмоты, в сущности пожaловaнные ему Сен-Жерменским предместьем, кaк нa меновую стоимость, кaк нa aккредитив, сaм по себе ничего не стоивший, но предостaвлявший ему возможность рaзыгрaть из себя вaжную птицу в кaкой-нибудь провинциaльной дыре или в пaрижской трущобе, где нa него произвелa впечaтление дочкa зaхудaлого дворянинa или судейского. В ту пору желaние и любовь будили в нем тщеслaвие, от которого он теперь в повседневной жизни избaвился (ведь именно тщеслaвие внушило ему мысль о светской кaрьере, из-зa которой он рaстрaтил свои способности нa пустые зaбaвы, a свои познaния в облaсти искусствa обнaруживaл в советaх дaмaм из обществa, покупaвшим кaртины и обстaвлявшим свои особняки), и не что иное, кaк тщеслaвие, вдохновляло его нa то, чтобы блеснуть перед пленившей его незнaкомкой, в глaзaх которой фaмилия Свaн сaмa по себе блеску ему не прибaвлялa. Особенно хотелось этого Свaну, если незнaкомкa былa из низшего сословия. Умному человеку не стрaшно покaзaться глупцом другому умному человеку, - вот тaк и светский человек боится, что его светскость не получит признaния у мужлaнa, a не у вельможи. С тех пор кaк существует мир, три четверти душевных сил, три четверти лжи, нa которую людей подбивaло тщеслaвие и от которой они только проигрывaли, были ими рaсточены перед людьми ниже их по положению. И Свaн, держaвший себя просто и свободно с герцогиней, боялся уронить себя в глaзaх ее горничной и рисовaлся перед ней.
Он не принaдлежaл к многочисленному кругу людей, которые то ли по лени, то ли покорно исполняя долг, возлaгaемый нa них высоким общественным положением - быть всегдa пришвaртовaнным к определенному берегу, откaзывaются от удовольствий, кaкие жизнь может достaвить им зa пределaми высшего светa, где они зaмыкaются нa всю жизнь и в конце концов, смирившись со своею учaстью, зa неимением лучшего нaзывaют удовольствиями убогие рaзвлечения и терпимую скуку, нa которую их обрекaет свет. Свaн не принуждaл себя нaзывaть хорошенькими женщин, с которыми он проводил время, он стaрaлся проводить время с женщинaми, которых он действительно считaл хорошенькими. И чaсто он проводил время с женщинaми, крaсотa которых былa довольно вульгaрнa, - внешняя их привлекaтельность, к которой он бессознaтельно тянулся, ничего общего не имелa с тем, что тaк восхищaло его в женских портретaх или бюстaх, выполненных любимыми его мaстерaми. Зaдумчивое или печaльное вырaжение охлaждaло его чувство, и нaоборот: здоровое, пышное, розовое тело возбуждaло его» (как и в предыдущем случае – перевод Н.Любимова).
P.S. Поэт и историк культуры Полина Барскова как-то рассказала мне об удивительном открытии, которая она сделала, изучая частные ленинградские архивы времен блокады. По ее наблюдениям, главным чтением умирающей интеллигенции умирающего города был именно Пруст. Уже за ним шел Диккенс и другие – казалось бы, столь неподходящие для столь страшных условий – авторы, но безусловным лидером был именно автор «В поисках утраченного времени». И, конечно, не бегства от голодной холодной смерти хотели от прустовской эпопеи несчастные блокадники. Это было – и есть – самое актуальное сочинение XX века.
P.P.S. Страшной кодой к этому тексту может послужить запись из блокадного дневника ленинградского востоковеда Александра Николаевича Болдырева от 12 февраля 1942 года: «Вот правдивый рассказ о смерти Адриана Антоновича Франковского, как я услышал сегодня утром: 30-го января его удержали от похода в Дом Писателей, так как он чувствовал себя плохо, жаловался на сердце и речь по временам была затруднена и не вполне внятна, (так же у Саши и Дяди Жоржа!). Но 31-го он должен был отправиться, т.к. это был последний день выдачи карточек, и он боялся, что произойдут зацепки с выдачей ему обещанной карточки I категории. (Интересно, что такой человек, как Франковский, до сих пор ее не имел, так же, как и Саша). Действительно, впоследствии выяснилось, что ему все же выдали II категорию в тот день, но что это было в то же время все же поправимо, если бы он выжил (знаю, что такие переживания подталкивают дистрофию активно). Он ушел из дому в СП около 13 ч. и не вернулся в обычное время, то есть часов в 17—18. Так как на следующий день, когда в Союзе Пис. нет обедов, все закрыто, то не было возможности навести справки. Как удалось выяснить — в конце недели видели, как А.А. в конце дня искал себе в ДП попутчика, так как чувствовал себя плохо. Когда ушел он — неизвестно, известно лишь, что около 12 ч. в ночь с 31-го на 1-е февраля он шел по Литейному на угол Кирочной и ощутил такой упадок сил, что вынужден был отказаться от мысли дойти до дому. Он свернул на Кирочную, чтобы искать приюта у Энгельгартов (дом Анненшуле), но по лестнице подняться уже не мог. Упросил каких-то прохожих подняться до квартиры Энг-та, известить их. Было 12 ч. В этот момент как раз испустил дух на руках у жены сам Энгельгарт. Она, больная, температура 39, крупозное воспаление легких, сползла вниз, (прохожие отказались помочь), и втащила А.А., уложила его ”на еще теплый диван Энгельгарта”. Там он лежал и там умер 3-го утром. Жена Энгельгарта кого-то просила передать, чтобы зашли к ней знакомые его, узнать обо всем. Сразу они не смогли, а когда зашли числа 7-го, 8-го обнаружили, что жена Энг-та тоже умерла накануне. По-видимому, перед смертью ей удалось отправить в морг Дзержинского района тела Энгельгарта и Франковского вместе, на одних санках».
Небольшое примечание: Борис Михайлович Энгельгарт, филолог, переводчик. Ему мы обязаны русским переложением «Больших надежд» Диккенса и – особенно! – «Путешествий Лемюэля Гулливера» Джонатана Свифта. Вспоминал ли он перед смертью в стремительно теряющем человеческие черты мире омерзительных человекоподобных йеху – сказать невозможно. Впрочем – в отличие от хрупкого искусства – йеху вечны, достаточно оглядеться по сторонам.
Сложно сказать, дошел ли сто лет назад до этого пассажа французский писатель Андре Жид, или отбросил рукопись значительно раньше, вот, например, на этом: «Немного дaльше Вивоне прегрaждaют путь водяные рaстения. Спервa попaдaлись одиночки, вроде кaкой-нибудь кувшинки, нa свое несчaстье выросшей в тaком месте, где быстрое течение не дaвaло ей покоя, и онa, подобно мехaнически движущемуся пaрому, пристaвaлa к этому берегу и сейчaс же возврaщaлaсь к тому, - словом, все время сновaлa тудa и обрaтно. Гонимaя к одному из берегов, ее цветоножкa рaспрямлялaсь, удлинялaсь, вытягивaлaсь, достигaлa крaйнего пределa своей рaстяжимости, и вот тут-то течение подхвaтывaло ее, зеленaя снaсть скручивaлaсь и возврaщaлa злополучный цветок к его исходному пункту - именно исходному, точнее не определишь, потому что оно, проделывaя тот же сaмый путь, не зaдерживaлось тaм ни нa мгновенье», или даже на этом: «Если бaбушкa делaлa по сaду круги после ужинa, то зaгнaть ее в дом могло только одно: ее, словно мошку, тянуло к освещенным окнaм мaленькой гостиной, где нa ломберном столе стояли бутылки с крепкими нaпиткaми, и в тот момент, когдa онa, сделaв очередной полный оборот, окaзывaлaсь под окнaми, слышaлся голос моей двоюродной бaбушки: “Бaтильдa! Зaпрети же ты своему мужу пить коньяк!”».
Я бы поставил на третий вариант: Андре Жид, нанятый издательством Nouvelle Revue Francaise (NRF), чтобы дать совет по поводу публикации первого романа одного молодого светского человека и журналиста-аматера, не особенно усердствовал. Продравшись сквозь несколько страниц, наполненных странной смесью детских воспоминаний, подробных, будто ученических, описаний природы и развернутых философствований, он наверняка решил, что перед ним - не лишенное, впрочем, дарованья! – сочинение графомана-дилетанта и отверг рукопись. Автор забрал роман из NRF и, будучи человеком обеспеченным, напечатал его за свой счет в издательстве «Грассэ». Все произошло в том же 1913-м, сто лет назад. Книга прошла незамеченной, а через год началась война и было уже вовсе не до этого. Впрочем, следует отдать должное Андре Жиду: в 1914-м он все же прочел роман и написал автору письмо с извинениями, где были такие слова: «в течение нескольких дней не мог оторваться от книги», «самая серьезная ошибка издательства в его истории», «одно из самых глубоких сожалений в моей жизни». Что здесь искреннее раскаяние, а что есть продукт патентованной галльской риторики и прагматичного желания защититься от упреков публики и издательского руководства – сказать сложно.
Сегодня роман Марселя Пруста «По направлению к Свану» (так он называется в переводе Николая Михайловича Любимова; первый же перевод под названием «В сторону Свана» сделал Адриан Антонович Франковский – обе работы потрясающие, по глубине и продуманности почти невозможные в сегодняшней русской словесности) считается – вместе со всей эпопеей «В поисках утраченного времени» – чуть ли не высочайшей литературной вершиной прошлого века. Пруст – вместе с Кафкой и Джойсом – один из святой троицы европейского модернизма, литературная икона, которой неустанно поклоняются. И при этом почти не читают, увы. Думаю, еще меньше прустовской романной эпопеи на самом деле (а не прикидываясь) читают «Улисс» и “Finnegans Wake” Джойса; Кафке, как ни странно, повезло – и из-за того, что тексты его значительно короче (даже романы он не закончил, будто боялся, что их начнут пугаться из-за величины; что же до его ставших классическими новелл, то и «Приговор», и «Превращение», и «В исправительной колонии» - тексты примерно на 15-20 тысяч знаков каждая), и по причине легкого и бездумного использования его персональных кошмаров для объяснения кошмаров общественно-политических. Можно воскликнуть: «Это кафка какой-то!»; невозможно - «Это просто полный пруст!», или «Мы рождены, чтоб джойса сделать былью!».
Великое сочинение Марселя Пруста кажется не только огромным и сложным (а оно действительно безбрежно и с кондачка не читается), о нем говорят как о чем-то старомодном, слишком изысканном, устаревшем, требующем слишком много времени для изучения, а оттого ставшем уделом академиков, тонких эстетов и обеспеченных дам, страдающих избыточным досугом. Мол, мир, описанный Прустом, похоронен в прошлом, в предвоенном периоде «бель эпок», кринолины, котелки, целлулоидные воротнички, монокли, короче говоря – неспешный порядок вещей, запечатленный на картинах импрессионистов. А нынче все быстро, жестко и грубо, без долгих переживаний по поводу детского вкуса пирожного «мадленка». Эта самая «мадленка» стоила Марселю Прусту множества читателей, запуганных теми «знатоками», кто дальше первых пятидесяти страниц семитомного повествования не продвинулся, оттого уверенных, что «В поисках утраченного времени» - про то, как выросший мальчик Марсель вспоминает любимую маму, бабушку, папу и их гостей, среди которых затерялся и человек со странной фамилией Сван. Еще там, кажется, что-то гомосексуальное, но завуалировано, так что не страшно. Книгу можно давать подросткам.
Меж тем, Пруст создал одно из самых жестоких и беспощадных произведений в истории литературы. Невыносимые в своей концентрации нежность, очарование, выдержанная в нежных палевых и голубых тонах алчба к жизни других людей (оттого один том называется «По направлению к Свану», а другой «У Германтов») методично и безжалостно разъедаются чудовищно-последовательным анализом, за которым не остается ничего – ни любви, ни нежности, ни тонкости. Никакого сухого остатка. Существует только громоздкая, сложнейшая аналитическая машина, которая разбирает по деталькам устройство жизни – и устройство сознания, думающего об этой жизни, воспринимающего, в конце концов, создающего ее. Персонажи, окутанные поначалу флером тайны, социальной и сексуальной недоступности, красоты и гордости, таланта и просто (казалось бы) мудрости, низвергаются, один за другим, в кромешный обывательский ад, оказываются заурядными пошляками, ленивыми – или, наоборот, буйно-активными – глупцами, короче говоря, обычными людьми. Они существуют только для того, чтобы возникнуть в акте припоминания повествователя, мальчика/юноши/взрослого мужчины Марселя, который, пытаясь ухватить скрытое импрессионистической дымкой прошедшее, только разрушает его. Ничто не имеет смысла – кроме припоминания в акте письма. Соответственно, жизнь, смысла не имеющая, приобретает таковой только в литературе.
Пруст – один из самых злых и проницательных наблюдателей общественных нравов; никто лучше него не проанализировал социальную структуру Франции кануна Первой мировой, а, значит – и всей Европы. Интересно, что анализ этот нисколько не устарел; улетучились времена противостояния «аристократии» и «третьего сословия», ушли в прошлое напряженные битвы за пропуск в «высшее общество», средний класс (к которому принадлежал и сам Пруст, и его герой, и родители героя, и тот самый легендарный Сван, и госпожа Вердюрен с ее кружком и так далее и тому подобное) изменился до неузнаваемости, а вот социопсихологическая эссенция европейской жизни осталась той же. Какая разница, что носит Одетта де Креси, шумные платья или узкие джинсы, она вечна, пока жив этот континент, жива, как и доктор Котар, как и бабушка Марселя, как и порочный храбрец, тупой аристократ де Сен-Лу.
Ну и, безусловно, вечен Шарль Сван: «Рaзумеется, “ядрышко” Вердюренов было весьмa дaлеко от обществa, где врaщaлся Свaн, и нaстоящие светские люди нaшли бы, что человек, зaнимaющий тaкое исключительное положение, не должен добивaться приглaшения к Вердюренaм - для них, мол, это слишком много чести. Но Свaн тaк любил женщин, что, перезнaкомившись почти со всеми aристокрaткaми и взяв от них все, чему они могли нaучить его, он смотрел нa свидетельствa о поддaнстве, нa дворянские грaмоты, в сущности пожaловaнные ему Сен-Жерменским предместьем, кaк нa меновую стоимость, кaк нa aккредитив, сaм по себе ничего не стоивший, но предостaвлявший ему возможность рaзыгрaть из себя вaжную птицу в кaкой-нибудь провинциaльной дыре или в пaрижской трущобе, где нa него произвелa впечaтление дочкa зaхудaлого дворянинa или судейского. В ту пору желaние и любовь будили в нем тщеслaвие, от которого он теперь в повседневной жизни избaвился (ведь именно тщеслaвие внушило ему мысль о светской кaрьере, из-зa которой он рaстрaтил свои способности нa пустые зaбaвы, a свои познaния в облaсти искусствa обнaруживaл в советaх дaмaм из обществa, покупaвшим кaртины и обстaвлявшим свои особняки), и не что иное, кaк тщеслaвие, вдохновляло его нa то, чтобы блеснуть перед пленившей его незнaкомкой, в глaзaх которой фaмилия Свaн сaмa по себе блеску ему не прибaвлялa. Особенно хотелось этого Свaну, если незнaкомкa былa из низшего сословия. Умному человеку не стрaшно покaзaться глупцом другому умному человеку, - вот тaк и светский человек боится, что его светскость не получит признaния у мужлaнa, a не у вельможи. С тех пор кaк существует мир, три четверти душевных сил, три четверти лжи, нa которую людей подбивaло тщеслaвие и от которой они только проигрывaли, были ими рaсточены перед людьми ниже их по положению. И Свaн, держaвший себя просто и свободно с герцогиней, боялся уронить себя в глaзaх ее горничной и рисовaлся перед ней.
Он не принaдлежaл к многочисленному кругу людей, которые то ли по лени, то ли покорно исполняя долг, возлaгaемый нa них высоким общественным положением - быть всегдa пришвaртовaнным к определенному берегу, откaзывaются от удовольствий, кaкие жизнь может достaвить им зa пределaми высшего светa, где они зaмыкaются нa всю жизнь и в конце концов, смирившись со своею учaстью, зa неимением лучшего нaзывaют удовольствиями убогие рaзвлечения и терпимую скуку, нa которую их обрекaет свет. Свaн не принуждaл себя нaзывaть хорошенькими женщин, с которыми он проводил время, он стaрaлся проводить время с женщинaми, которых он действительно считaл хорошенькими. И чaсто он проводил время с женщинaми, крaсотa которых былa довольно вульгaрнa, - внешняя их привлекaтельность, к которой он бессознaтельно тянулся, ничего общего не имелa с тем, что тaк восхищaло его в женских портретaх или бюстaх, выполненных любимыми его мaстерaми. Зaдумчивое или печaльное вырaжение охлaждaло его чувство, и нaоборот: здоровое, пышное, розовое тело возбуждaло его» (как и в предыдущем случае – перевод Н.Любимова).
P.S. Поэт и историк культуры Полина Барскова как-то рассказала мне об удивительном открытии, которая она сделала, изучая частные ленинградские архивы времен блокады. По ее наблюдениям, главным чтением умирающей интеллигенции умирающего города был именно Пруст. Уже за ним шел Диккенс и другие – казалось бы, столь неподходящие для столь страшных условий – авторы, но безусловным лидером был именно автор «В поисках утраченного времени». И, конечно, не бегства от голодной холодной смерти хотели от прустовской эпопеи несчастные блокадники. Это было – и есть – самое актуальное сочинение XX века.
P.P.S. Страшной кодой к этому тексту может послужить запись из блокадного дневника ленинградского востоковеда Александра Николаевича Болдырева от 12 февраля 1942 года: «Вот правдивый рассказ о смерти Адриана Антоновича Франковского, как я услышал сегодня утром: 30-го января его удержали от похода в Дом Писателей, так как он чувствовал себя плохо, жаловался на сердце и речь по временам была затруднена и не вполне внятна, (так же у Саши и Дяди Жоржа!). Но 31-го он должен был отправиться, т.к. это был последний день выдачи карточек, и он боялся, что произойдут зацепки с выдачей ему обещанной карточки I категории. (Интересно, что такой человек, как Франковский, до сих пор ее не имел, так же, как и Саша). Действительно, впоследствии выяснилось, что ему все же выдали II категорию в тот день, но что это было в то же время все же поправимо, если бы он выжил (знаю, что такие переживания подталкивают дистрофию активно). Он ушел из дому в СП около 13 ч. и не вернулся в обычное время, то есть часов в 17—18. Так как на следующий день, когда в Союзе Пис. нет обедов, все закрыто, то не было возможности навести справки. Как удалось выяснить — в конце недели видели, как А.А. в конце дня искал себе в ДП попутчика, так как чувствовал себя плохо. Когда ушел он — неизвестно, известно лишь, что около 12 ч. в ночь с 31-го на 1-е февраля он шел по Литейному на угол Кирочной и ощутил такой упадок сил, что вынужден был отказаться от мысли дойти до дому. Он свернул на Кирочную, чтобы искать приюта у Энгельгартов (дом Анненшуле), но по лестнице подняться уже не мог. Упросил каких-то прохожих подняться до квартиры Энг-та, известить их. Было 12 ч. В этот момент как раз испустил дух на руках у жены сам Энгельгарт. Она, больная, температура 39, крупозное воспаление легких, сползла вниз, (прохожие отказались помочь), и втащила А.А., уложила его ”на еще теплый диван Энгельгарта”. Там он лежал и там умер 3-го утром. Жена Энгельгарта кого-то просила передать, чтобы зашли к ней знакомые его, узнать обо всем. Сразу они не смогли, а когда зашли числа 7-го, 8-го обнаружили, что жена Энг-та тоже умерла накануне. По-видимому, перед смертью ей удалось отправить в морг Дзержинского района тела Энгельгарта и Франковского вместе, на одних санках».
Небольшое примечание: Борис Михайлович Энгельгарт, филолог, переводчик. Ему мы обязаны русским переложением «Больших надежд» Диккенса и – особенно! – «Путешествий Лемюэля Гулливера» Джонатана Свифта. Вспоминал ли он перед смертью в стремительно теряющем человеческие черты мире омерзительных человекоподобных йеху – сказать невозможно. Впрочем – в отличие от хрупкого искусства – йеху вечны, достаточно оглядеться по сторонам.
