Иван Толстой: Один час в архиве Свободы. Наши 80-е. Я помню, как лет десять назад я беседовал с моей коллегой из Мюнхена Ириной Каневской, работавшей у нас с середины 70-х до середины 90-х. Я спросил: какие годы были самыми интересными. И она сказала: конечно, 80-е. Почему? Потому что основные вещи про нас и про них (как бы ни рассматривать эти полюса) были уже поняты, главные фигуры определены, и серьезный, и иронический тон взят и натренирован. Оставалось – наслаждаться своей профессией.
И теперь, в 2013-м, раздумывая, как лучше подать богатый аудио-архив Свободы, я решил представить небольшую панораму 80-х. Давайте послушаем, что они там пытались передать нам через глушилки, о чем поведать.
Программа «У книжной полки». 16 июня 80-го.
Диктор: Говорит Радио Свобода. «У книжной полки». «Понять русскую революцию» – так называется книга Мартина Малия, о которой будет говорить Дмитрий Сеземан, считающий эту работу одной из самых серьезных западных попыток понять истоки, корни и сегодняшний день социализма в России.
Дмитрий Сеземан: Среди причин, объясняющих обилие книг по истории русской революции, выходящих в последние несколько месяцев во Франции, одна из важнейших, как это ни звучит банально, тот факт, что слишком долго авторы трудов на эту тему гораздо больше стремились втиснуть исторические факты в готовые собственные политические схемы, нежели дать этим фактам удовлетворительное объяснение. В предисловии к только что вышедшей книги Мартина Малия «Понять русскую революцию» Аллен Безансон, едва ли не лучший французский специалист по вопросам советской истории и культуры, довольно четко излагает основные модели, которым следуют в большинстве своем историки русской революции. Первая схема собственно советская: русский народ под водительством большевистской партии свергнул капитализм и героически, преодолевая трудности, строит новое социалистическое общество и продвигается к коммунизму, прокладывая путь всему человечеству. Вторая схема, я бы сказал, троцкистского толка: то есть в России действительно была совершена пролетарская революция, но из-за отсталости страны, враждебного окружения и некоторых ошибок большевиков она сошла с рельс. Установившийся строй имеет то великое преимущество, что он уже не капиталистический, но и не вполне социалистический. К этой версии в последние годы примкнули многие историки-коммунисты, например, Жан Эленштейн, отойдя по напором информации из СССР от передовой линии чистого энтузиазма, троцкизм открывает, так сказать, заранее подготовленные позиции, он позволяет сохранить существенно социалистический характер советского режима и, в то же время, оставляет для внутреннего потребления, например, французского или итальянского, надежду на некий местный демократический социализм, так сказать, с человеческим лицом.
И наконец, третья категория историков: они не очень принимают всерьез марксистский-ленинскую идеологию и поэтому избегают понятий «социализм» и «капитализм», которые вне идеологии особого смысла не имеют. Эти историки рассматривают советскую власть как власть государственную или национальную классического типа, хотя и отмеченную крайностями. В этой перспективе революционный перелом сведен к нулю и СССР оказывается наследником царской империи. Прежний деспотизм сопоставлен с нынешним, русский империализм с мировыми амбициями коммунизма, а пассивность населения отнесена за счет славянской души. В некотором роде этот вариант опасней обоих предыдущих, ибо они очевидно ложны, в то время как в этом есть некая видимость правды. Недаром Де Голль видел в Сталине нового царя, в советской армии армию Суворова, а в советской дипломатии дипломатию Екатерины и Александра Первого. А Киссинджер надеялся включить СССР в сообщество государств, в котором он был бы новым Меттернихом. И де Голль, и Киссинджер считали себя реалистами, однако же их политика обернулась горькой неудачей, так как СССР, в котором им виделась прежняя Россия, шел по пути не Екатерины и Александра, а Ленина и Сталина.
В своей книге Мартин Малия опрокидывает эти схемы своим простым, здравым и вдумчивым подходом к самим событиям. В частности, он как бы возвращает русскую революцию в общеевропейские рамки, сравнивая ее с английской и французской революцией. Он выделяет собственно российские обстоятельства, следствие которых – это революция, поначалу ориентирующаяся на классическую западную, внезапно свернула в неизвестные доселе направления. В частности, Малия очень убедительно анализирует русскую ситуацию начала века, когда разумные реформы, предложенные Столыпиным и Витте, не привели к благоприятным результатам, как, например, в Германии при Бисмарке в прошлом веке, во-первых, потому что ни Столыпин, ни Витте не были, к сожалению, государственными деятелями нужного масштаба, а, во-вторых, потому что Николай Второй не понял необходимости реформ и фактически своих министров не поддержал. Мартин Малия подробно рассматривает причины, приведшие советский социализм в тупик. Прежде всего, уничтожение того, что историки и социологи называют цивильным или гражданским обществом. Имеются в виду все общественные ячейки, способные организоваться независимо от государства, способные удовлетворить свои потребности, потому что они обладают неким богатством или профессиональными, интеллектуальными способностями или умением служить обществом в целом. Одним словом, все, кто не беднейшие крестьяне или чернорабочие, то есть различные группы буржуазии, дворянства, свободные профессии, духовенство профессиональные военные, все, кто составляет кадры общества. А в России в виду огромного большинства малоимущих крестьян и не развитости рабочих гражданское общество в 17 году оказалось слабым как количественно, так и по влиянию на жизнь страны. Это, кстати, позволило маленькой, но крепко сколоченной группе большевиков захватить власть.
В 18 году слабое, малочисленное гражданское общество оказалось раздавленным, попросту уничтоженным. «И вот, - пишет Малия, - в 19 и 20 годах происходит замена, беспрецедентная в истории Европы и даже мира: вместо почившего гражданского общества появляется партийное государство», то, что Малия, по-моему, очень правильно назвал «всеобщей идеократической бюрократией», ибо именно идеология дает этой бюрократии единство, сущность, мессианский смысл и огромную общественную силу. Теперь можно строить социализм. Но социализм – это нечто химерическое и неопределенное, это не капитализм. В самом деле, продолжает Малия, социализм – это уничтожение частной собственности. А ведь имеется прямая связь между частной собственностью и самим существованием гражданского общества. Лишая людей их собственности, их лишают независимости по отношению к государству, так как собственность эта попадает не к народу, а к государству, то есть к пастве. Социализм – это исчезновение рынка, то есть сосредоточение всего производства и обмена в руках государства, опять-таки партии. Первый раз Ленину это не удалось, и он должен был прибегнуть к НЭПу. Второй раз к концу 20 годов удалось Сталину.
Уничтожение гражданского общества, то есть общества вообще, является следствием не сталинизма, а логическим следствием самой системы, которую Сталин просто последовательно применил. И что же: коллективизация уничтожила всякую крестьянскую общественность, а заодно и само крестьянство, гражданского общества нет, социализм установлен. Как пишет Малия, речь идет о всеобщем государственном крепостничестве. В деревне оно оказалось гораздо строже, нежели при царе. К тому же ввели промышленное крепостничество – совершенно новое историческое явление. Наступил решающий момент, назад ходу нет, что сделано, того не переделаешь. Невозможно признать, что то, что построено, не социализм, значит надо лгать. Нельзя признать, что король голый, надо признать, что он облачен в пышные социалистические одежды. А если и есть недостатки, то они не свойство самой системы, а результат заговора врагов, предателей, троцкистов и империализма. Вот это, пожалуй, можно назвать сталинизмом. Цель достигнута, она оказалась ложной, никто этого признать не может, стало быть надо утверждать, что социализм построен.
Отсюда и все прочее. В частности, физическое уничтожение при Сталине всех, кто хотя бы помнил, каким должен был быть социализм. Но ведь и после Сталина, показывает Мартин Малия, все осталось по-прежнему. Структура системы такова, что тронь ее – она рухнет. Общество заблокировано, куда идти? К социализму? Он уже построен. Единственной возможностью было бы возвращение назад, но это немыслимо, экономика неэффективна, отсюда растущий страх. Остается, заключает Мартин Малия, бегство вперед, военно-имперские авантюры вовне, ибо это единственная цель, доступная обществу, вернее, не обществу - партийному государству, замкнутому на самом себе.
Иван Толстой: Еще одно выступление 80-го года. Статья Людмилы Кафановой. У микрофона дикторы нью-йоркского бюро Вадим Консон и Анастасия Дубровская.
Диктор: Английский знаток и исследователь советской литературы Джеффри Хоскинг выпустил книгу о советской прозе «После Ивана Денисовича». Об авторе и его книге рассказывают наши нью-йоркские сотрудники.
Вадим Консон: Сначала несколько слов об авторе книги «Вне социалистического реализма». Имя английского ученого Джеффери Хоскинга, декана исторического факультета, одного из крупнейших на Западе исследователей и знатоков современной русской литературы, возможно знакомо советским слушателям. Его критические статьи и обзоры советской литературы передаются по радиостанции ВВС.
Анастасия Дубровская: В предисловии к этой книге Джеффери Хоскинг пишет: «Книгу породила необходимость разобраться в том, что происходит в советской литературе в последние 15-20 лет, точнее, с того времени, как увидела свет повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Послесталинская оттепель произвела на западных наблюдателей огромное впечатление, с интересом и воодушевлением следили они за всем новым, что давала воспрянувшая советская литература. Но вот возник самиздат, и на Западе утвердилось убеждение, что все лучшее, что пишется в СССР, уходит в самиздат или за границу, а среди того, что выходит в подцензурной печати, в подцензурных советских издательствах, нет ничего достойного внимания. Мнение это неверное и несправедливое. За минувшие годы в советских журналах, в советских издательствах было опубликовано и немало произведений, представляющих определенную литературную ценность, произведений, которые продолжили разговор, начатый в период оттепели, которые ставят важные для советских людей вопросы и ищут на них ответы совсем не в том направлении, куда указывает партия. И если в этих произведениях не все говорится напрямую, то советский читатель научился читать и понимать недосказанное.
Вадим Консон: Джеффри Хоскинг рассматривает и советскую подцензурную литературу, и самиздат, и тамиздат как составные единого литературного процесса – процесса высвобождения из мертвящих тисков пресловутого социалистического реализма и возвращение литературе ее подлинного назначения - говорить правду, отражать реальную жизнь и живых людей, а не фальшивые схемы. Предлагая читателям широкую картину советской литературной жизни, Джеффри Хосинг останавливает внимание на творчестве 9 писателей – Солженицына, Максимова, Белова, Тендрякова, Шукшина, Распутина, Войновича, Владимова и Трифонова. Этот порыв к правде, а значит и выход за пределы социалистической традиции, очень интересно показан автором в главе, посвященной творчеству Юрия Трифонова.
Анастасия Дубровская: Свой рассказ о писателе Джеффри Хоскинг начинает с его первой повести «Студенты», которая вышла в 1951 году и была удостоена сталинской премии. В повести рассказывалось о жизни трех студентов московского университета в послевоенные годы. Трифонов представлял читателю сытый, благоустроенный мир преуспевающего советского чиновничества – родителей студентов. Мир отдельных квартир в сталинских новостройках с излишествами, обставленных привезенной из Германии полированной мебелью, с непременными тяжелыми бархатными гардинами на окнах, которые как бы отгораживали этот мир от реальной жизни. Трифоновские студенты были как бы счастливы, беспечны и переполнены оптимизмом. Самой жгучей проблемой, которая волновала и требовала для своего решения чрезвычайного напряжения ума, был вопрос: нужно ли платить за спутницу в кино или пусть платит сама из своей стипендии? У каждого из студентов в кармане лежал комсомольский или партийный билет и, естественно, перед каждым из них расстилался путь в лучезарное, сулившее лишь победы и достижения будущее.
Вадим Консон: И вот через 25 лет в повести «Дом на набережной» Юрий Трифонов снова возвращается к тому, о чем писал он в «Студентах». Сталинская новостройка, студенческие годы нынешнего академика. Но какая же пропасть разделяет эти две повести. Вместо параноической действительности «Студентов» автор открывает перед читателями подлинную жизнь Москвы 30-х и 40-х годов: тяжелый неустроенный быт, черные коммунальные кухни, голые дворы-колодцы без деревьев, без красок, беспризорники настоящие, лишившиеся родителей в тряске гражданской войны, индустриализации, коллективизации и классовой борьбы, и дети, у которых формально есть семья, но они тоже без призора, потому что родители то строят коммунизм, то стоят в очередях, то толкутся на грязной вонючей кухне. Жизнь, показанная в «Доме на набережной», пронизана ложью, предательством, эта жизнь обкрадывает людей, высасывает из них все лучшее и выявляет все худшее, выбивает из них совесть, доброту, элементарную порядочность и растит в них душах себялюбие, чувство вседозволенности. Какое уж тут лучезарное будущее? Здесь царит один принцип: не пропасть бы самому, пусть другой — учитель, друг, но не я. А уж если я, то хотя бы не сегодня.
Анастасия Дубровская: Джеффри Хоскинг пишет, что в произведениях Трифонова, Тендрякова, Распутина поднимаются общечеловеческие проблемы добра и зла, нравственности, личной ответственности каждого за себя и за то, что происходит вокруг. Он пишет, что границами таких произведений, опубликованных в советских издательствах и гуляющих в самиздате, зыбка и неопределенна. Но как раз это утверждение английского исследователя представляется неверным, и оно, вероятно ,вызовет полемику в русской свободной печати. При всех бесспорных литературных достоинствах произведения таких авторов, как Трифонов, Тендряков, Распутин, Белов, Шукшин, несмотря на то, что они, как пишет Хоскинг, разломали предуказанные им рамки дозволенного и рекомендуемого эстетикой и идеологией соцреализма, и попытались показать советскую жизнь такой, какова она есть, несмотря на то, что их произведения туго проходят в печать и подвергаются разносу партийной критикой, эти писатели все же остаются советскими, ибо они переводят конфликт в моральный план, поднимают вопрос о личной ответственности каждого гражданина СССР, но они не трогают систему, тоталитарный строй, который строит эту страшную жизнь и формирует людей, лишенных нравственного чувства. Именно это определение советских писателей, пусть даже ломающих шкалу ценностей соцреализма, четко ставит их творчество по другую сторону той черты, за которую советской системой выброшены в буквальном и в переносном смысле «Доктор Живаго» Пастернака, произведения Солженицына, Максимова, Войновича и Владимова.
Вадим Консон: Выходит, что граница между тем, что все-таки можно публиковать в СССР, и тем, что уходит в самиздат и на Запад, есть, и руководители советской идеологии определяют ее безошибочно, так же, как и читатели, и критики, и сами писатели. Выход в свет книги Джеффри Хоскинга имеет большое значение хотя бы уже по тому, что автор дает английскому и американскому читателю представление о литературной жизни в СССР за последние 20 лет. Он убедительно доказывает, что все лучшее, что создано советскими писателями за последние годы, разбивает ложную и противоестественную доктрину социалистического реализма.
Иван Толстой: Архивная программа Наши 80-е на волнах Радио Свобода. «У книжной полки», 16 июня 80-го. Рассказывает Наталья Горбаневская.
Диктор: Жизнь польских писателей в оккупированном советскими войсками в 39 году во Львове - вот тема очерка «инженера человеческих душ», одного из самых интересных в книге «Люди. Книги. Споры» Михала Борвича. Наталья Горбаневская рассказывает.
Наталья Горбаневская: 1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу, начав тем самым Вторую мировую войну. 17 сентября отчаянно сопротивляющаяся, истекающая кровью Польша получила удар в спину – с востока началось нашествие Красной армии. В советской истории это событие известно как освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии. Очерк Михала Борвича посвящен судьбе деятелей польской культуры, главным образом писателей, во Львове, столице освобожденной западной Украины. Прежде, чем рассказать вам вслед за Михалом Борвичем, как кнутом и пряником советская власть преследовала или приручала польских писателей, скажу несколько слов о дальнейшей судьбе автора.
Оказавшись в 1941 году под немецкой оккупацией, еврей и социалист Михал Борвич уходит в подполье, становится офицером боевых отрядов подвольной польской социалистической партии, носившей тогда название ВРН – «Свобода. Равенство. Независимость». После окончания войны он возвращается в родной Краков, где организует еврейскую историческую комиссию Краковского воеводства и собирает обширный материал о массовом уничтожении евреев во время немецкой оккупации, о еврейском сопротивлении, об участии одной части польского населения в преследовании евреев, а другой в помощи им. Он отказывается связать свою судьбу с прорежимной, так называемой обновленной польской социалистической партией и продолжает поддерживать контакты с запрещенной ВНР. В 1947 году, когда начинаются первые процессы против руководителей ВРН, Борвич находится за границей, возвращение грозит ему арестом, он остается на Западе. Его историко-литературные работы, вышедшие на Западе на многих языках, по-прежнему посвящены судьбе польского еврейства во время немецкой оккупации. Об этом же говорят многие статьи и очерки недавно вышедшей в Париже мемуарной книги Михала Борвича «Люди. Книги. Споры».
Но я хочу рассказать об очерке на другую тему - об очерке, открывающем книгу и блестяще демонстрирующем технику, при помощи которой советская власть накладывала железную руку на вчера еще свободных писателей, превращая одних в арестантов, а других в инженеров человеческих душ.
Осенью 1939 года число польских писателей во Львове было огромным. К числу коренных львовян прибавилось множество беженцев из оккупированной немцами части Польши. Борвич вспоминает выступление одного прибившего из глубины СССР оратора на собрании львовских журналистов. Заканчивая свою речь, оратор сказал: «Народ любит свое НКВД». Аудитория, по словам Борвича, выглядела толпой мертвенно-бледных лиц и громко аплодирующих ладоней. На собрании Союза писателей, еще старого, дооккупационного, советские ораторы, в частности, писатель Павленко, были куда мягче, гарантировали свободу творчества, рекомендуя, конечно, туземцам ликвидировать свою безграмотность в области марксизма.
Но вскоре же из Киева прибыл Александр Корнейчук и вместе с Вандой Василевской организовал новый Союз писателей. Прежний глава Союза всеми уважаемый Отстап Орклин был бы принят в новую организацию с распростертыми объятиями, но отказался играть эту роль, предпочитая жить в нищете и полуизоляции. Его молчание было демонстративным. Он избег ареста НКВД, жертвой которого пали многие польские писатели, и позднее погиб от рук гестапо. Казалось бы, все основания не молчать, а наоборот бурно радоваться были у поэта-коммуниста Владислава Броневского, давно воспевавшего советский социализм. Но Красную армию, пришедшую как союзницу Гитлера, поэт, коммунист и солдат Броневский приветствовал горькими строчками, которые Михал Борвич цитирует по памяти, они никогда не были напечатаны, строчки, в которых говорится, что был бы новый Грюнвальд, были бы новые победные битвы, если бы не немецкие бомбардировщики, и не танки из-за Волги. На фоне происходивших событий, прибавляет Михал Борвич, Броневский был в известном смысле символом, ибо если подхалимы кинулись, расталкивая друг друга, расхватывать карьеры и блага, прибывшие с советскими танками, то писатели-коммунисты, испытывавшие ответственность за слово, переживали в душе трагическое похмелье. Они не предчувствовали, что этот их недостаток внутреннего энтузиазма где-то уже зарегистрирован.
И действительно, как мы узнаем из рассказа Михала Борвича, 23 января 1940 года НКВД арестует большую группу коммунистических левых писателей, в том числе Броневского, причем устраивая целую провокационную инсценировку якобы пьяной драки. Провокация очевидна, потому что ровно в то же самое время ряд некоммунистических и не близких к коммунистам писателей арестован в своих квартирах. И на следующий же день два челна Союза писателей обходят своих коллег с целью собрать подписи под письмом, осуждающим арестованных. Затея провалилась. За несколько месяцев подневольной жизни польские писатели не превратились в ту мафию единомышленников, какую представляют нам, скажем, нынешний Союз советских писателей. Но один из инициаторов сбора подписей Ежи Путрамент начал с этого момента свою официальную карьеру.
Встретив Михала Борвича через несколько дней после этих событий, Путрамент дружески советует ему добровольно уехать куда-нибудь в Среднюю Азию, в Ташкент, например. «В Советском Союзе, - аргументирует Путрамент, - профессия писателя высоко ценится, особенно в молодых республиках поле деятельности необозримо. А учитывая организацию переводческого дела, вопрос языка не становится препятствием. А здесь (он на мгновенье заколебался, словно искал, как объяснить серьезность положения, не выдавая доверенных ему тайн), здесь, - закончил он медленно, подчеркивая каждое слово, - ты всегда останешься нежелательным иностранцем». Путраменту репрессии не грозили, и он об этом знал. Позднее он стал одним из организаторов Союза польских патриотов в СССР, одним из проводников советской политики в освобожденной от гитлеровцев Польше, литературным чиновником, процветавшим при всех режимах - Берута, Гомолки, Герека. «Так-то вот закалялась сталь», - горько-иронически заключает Михал Борвич.
Иван Толстой: Наталья Горбаневская. Архивная программа Наши 80-е. Записи со старых пленок. Из истории консервативной мысли в России. Борис Парамонов о Петре Столыпине.
Борис Парамонов: Значение Столыпина в русской истории определяется тем, что он выработал и энергично проводил в жизнь программу либерализации России. Но либерализации, основанной не на отвлеченных идеологических догмах, а на широкой социальной реформе, перерождавшей вековой уклад жизни большинства русского народа - крестьянства. Один из самых умных наших либералов Василий Алексеевич Маклаков говорил о Столыпине так: «Его называли реакционером. Не может быть ничего поверхностнее этого определения. Он был подлинным продолжателем эпохи великих реформ, был либералом, индивидуалистом, защитником личности против поглощения ее волей народа. Это было шагом вперед к приближению к жизни свободных европейских народов и вступлению на путь демократии».
Делом жизни Столыпина была аграрная реформа, справедливо носящая его имя. Всем опытом своей деятельности он был подготовлен к этой задаче. Родившись 2 апреля 1862 года, Столыпин после окончания петербургского университета в 1885 году не долго задержался в столице. Уже в 87 году он делается предводителем дворянства Кожинского уезда и служит в западных губерниях в течение 15 лет. Опыт работы в западном крае потому был столь ценным для Столыпина, что он наблюдал там аграрные отношения, в которых не было крестьянской общины, этого бича русской деревни. В 1903 году Столыпин назначается саратовским губернатором, его годовые отчеты. в которых содержатся очень дельные предложения по перестройке аграрных отношений в деревне, обращают на себя внимание центральной власти, и в апреле 1906 года он назначается министром внутренних дел, а в июле председателем Совета министров. Столыпин занял пост главы русского правительства в очень трудный, критический момент национальной истории. Первая русская революция была в разгаре, политическая реформа, произведенная манифестом 17 октября 1905 года и превратившая самодержавную Россию в конституционную монархию, не коснулась реальных основ национальной жизни, поэтому манифест не остановил революцию, а наоборот развязал ее. Пик революционного террора приходится на 1906-7 годы, когда Россия уже была конституционной страной с достаточно широким спектром политических свобод.
Естественно, правительство, возглавлявшееся Столыпиным, принимало ответные меры и преследовало террористов, строго говоря, это и есть столыпинская реакция. Однако не в репрессиях лежал центр его деятельности. Столыпин понял, что революцию остановит не политическая, а социальная реформа и прежде всего перестройка социальных отношений в деревне. Поэтому центром его программы стала аграрная реформа, провозглашенная царским указом от 9 ноября 1906 года – вот дата начала настоящей европеизации России. Основная мысль реформы была чрезвычайно проста: она позволяла крестьянину выделять из общинного владения земельный участок, которым он владел на правах временного пользования, и закреплять его в частную собственность. Но это была подлинная революция. Существование общины, то есть коллективного владения землей, было тормозом развития русской деревни, община не давала крестьянину развернуть личную энергию, делала его рабом так называемого мира – деревенской сходки. В общинах периодически производился предел земли на основе уравнительного пользования. К примеру, участок, бывший в пользовании у хозяйственного мужика, много поработавшего над ним и значительно его улучшившего, переходил по переделу в руки другого. Естественно, эта уравнительная практика лишала крестьян стимула хозяйственной инициативы. Более того, такой порядок в деревне был причиной того, что не развивался сам русский национальный тип. Крестьянин, становой хребет нации, оставался пассивным, приниженным, лишенным свободы деятельности, бесповоротно подчиненным социальному целому, был человеком пониженной энергии. Вот как раз здесь в этой системе отношений Столыпин увидел главное зло русской жизни, главный источник русской несвободы, а не в отсутствии или недостаточности писаных конституций.
Столыпин говорил в думе: «Нас тут упрекали в том, что правительство обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии. Мне кажется, что мысль правительства иная. Оно наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему гражданской свободы». При всей логичности и неоспоримости идей реформы Столыпину стоило громадных трудов добиться ее принятия. Еще в январе 1906 года в правительственных кругах циркулировал инспирированный Витте так называемый «проект Кутлера», предусматривавший экспроприацию помещичьих земель. А в июне 1906 года комендант Зимнего дворца всесильный тогда Трепов вел переговоры с Милюковым об образовании кадетского правительства на условиях принятия властью кадетской аграрной программы, так же построенной на отчуждении земли у частных владельцев.
Царская власть питала надежду, что поддержка ее крестьянством в случае наделения последнего чужой землей спасет положение и покончит с революцией, не понимая того, что эта мера просто-напросто разрушит русское сельское хозяйство. Существовала иллюзия, что в России непочатый край земли. На самом деле было не так. В третьей думе октябрист Шидловский приводил цифры: в европейской России имеется 6 миллионов десятин не крестьянской земли, то есть казенной не церковной, частновладельческой. А крестьян мужского пола 44 миллиона душ. Отчуждение земли не дало бы ничего, Столыпин однажды сравнил его со штопаньем тришкина кафтана. Выход был в повышении культуры крестьянского земледелия. По данным того же Шидловского, доведение урожайности крестьянских полей до среднего уровня Германии в три с половиной раза превысило бы эффект от передачи всей земли крестьянам. Но Столыпину приходилось бороться за крестьянскую реформу не только с верховной властью и не только с революционерками, гревшими руки на аграрных беспорядках, но и с цветом либеральной интеллигенции - кадетской партией.
Причина так называемого третьиюньского переворота, роспуска второй думы и принятие нового избирательного закона, оттеснившего либералов на задний план в будущей думе, объяснялось именно этим мотивом — опасением Столыпина за аграрную реформу, которую готовы были провалить либералы, игравшие на отсталых настроениях общинного крестьянства. Так что настоящей реакцией в тот момент была не столыпинская политика, а парадоксальный союз исторической власти — царя, с революционерами и либералами. Столыпин был куда большим либералом и европейцем, чем наши кадеты, думавшие, что право и свобода способны победить в союзе с революционной стихией.
Столыпинская реформа, одобренная в 3 думе, осуществлялась успешно и начала приносить плоды. На 1 мая 1916 года 26% крестьянских дворов укрепили в частное владение 16% площади бывшей общинной земли. Столыпин сказал в 1909 году: «Дайте государству 20 лет покоя, и вы не узнаете нынешнюю Россию». То есть он намечал полное преображение лица нашей земли к 1929 году, как раз к тому времени, когда большевики сломали хребет нации, уничтожив русское крестьянство. Трагедия России в том, что этих 20 лет их не было дано: сначала война, потом революция погубили дело, столь блестяще начатое Столыпиным. Сам он этого не увидел, сраженный пулей террориста 1 сентября 1911 года. Но независимо от всех поворотов истории задача, поставления Столыпиным, остается нашей национальной задачей - сделать из русского человека, данника и раба общества и власти, свободного полноправного гражданина. И не только эта цель, но сами средства, однажды уже испробованные Столыпиным для ее достижения, останутся теми же: создание носителя гражданских и политических прав не на политической поверхности, а в глубине национальной жизни.
Диктор: Борис Парамонов упомянул только что о сопротивлении, которое встретила аграрная реформа Петра Аркадьевича Столыпина. Противились реформе, каждый по своим соображениям, и левые революционеры, и правые ретрограды и реакционеры, и даже либеральные кадеты. Против реформы Столыпина высказался тогда и Лев Толстой. Об этом эпизоде нам сейчас расскажет сын Петра Аркадьевича Столыпина. Аркадию Петровичу Столыпину под 80, и живет он почти 60 лет во Франции.
Аркадий Столыпин: Великий писатель и глава правительства были лично знакомы много лет, были в дальнем родстве. Еще в 1855 году два молодых офицера Лев Толстой и Аркадий Столыпин (отец премьера) отправились вместе в Крым в действующую армию, стали затем дружны всю жизнь. Прошло полстолетия, политические взгляды Толстого приняли причудливые очертания - он за сопротивление злу. Арест и отдачу под суд любого поджигателя или бомбометателя он рассматривает как непозволительное насилие. Частную собственность он считает чем-то предосудительным. Вскоре после первой революции между Толстым и главой правительства Столыпиным завязывается переписка. Первое из трех писем, датированное 26 мая 1907 года, адресовано Толстым премьер-министру Столыпину.
«Пишу вам, Петр Аркадьевич, под влиянием самого доброго, любовного чувства к стоящему на ложной дороге сына моего друга. Вам предстоят две дороги: или продолжать ту начатую вами деятельность и, не достигнув цели, оставить себе недобрую память, и главное - победить в своей душе. Или, встав при этом впереди европейских народов, содействовать уничтожению давней великой. общей всем народам несправедливости земельной собственности. Сделать доброе дело и самым действительным средством .удовлетворением законных желаний народа успокоить его, прекратить те ужасные злодейства. которые теперь совершаются. Лев Толстой».
Проходит некоторое время, наконец, Столыпин отвечает Толстому, письмо датировано 20-30 сентября 1907 года. Датировка указывает, что премьер-министр не написал его в один присест, а тщательно обдумывал. Вот оно:
«Лев Николаевич, не думайте, что я не обратил внимания на Ваше письмо. Я не мог на него ответить, потому что оно меня слишком задело. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие собственности на землю у крестьян создает все наше неустройство. Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своей землей. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянства, уничтожение в нем вырожденного чувства собственности ведет во многом к дурному, и главное — к бедности. Смешно говорить этим людям о свободе или свободах, сначала доведите уровень их благосостояния до той, по крайней мере, наименьшей грани, где минимальное довольствие делает человека свободным, а это достижимо только при свободном приложении труда к земле. Впрочем, не мне вас переубеждать, вы мне всегда казались великим человеком. Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий, вероятно, на один миг. Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, понимания и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и главное — греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этим вопросом, и путь мой не кажется вам прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно. Простите. Ваш Столыпин».
На это письмо Толстой не отвечал три месяца, написал он снова главе правительства в январе 1908 года. Вот выдержки из этого письма:
«Петр Аркадьевич, за что, зачем вы губите себя, продолжая начатую вами ошибочную деятельность, не могущей привести ни к чему, кроме ухудшения положения общего и вашего. Смелому, честному. благородному человеку, каким я вас считаю, следует не упорствовать в сделанной ошибке, а осознать ее и направить все силы на исправление ее последствий. Вы сделали две ошибки. Первая: начали бороться с насилием путем насилия и продолжаете это делать. Вторая: думали в России успокоить заволновавшееся население, ждущее и желающее только одного — уничтожения права земельной собственности. Думали успокоить население тем, что, уничтожив общину, образовать мелкую земельную собственность. Ошибка была огромная. Вместо того, чтобы воспользоваться еще живым в народе сознанием незаконности права личной земельной собственности, вместо того, чтобы выставить этот принцип перед народом, вы думаете успокоить его тем, чтобы завлечь его в самое низменное, старое, отжившее понимание человека к земле, которое существует в Европе, к великому сожалению всех мыслящих людей этой Европы. Милый Петр Аркадьевич, жизнь не шутка, живем мы здесь один раз, из-за предвзятого мнения нельзя неразумно губить свою жизнь. Повторяю то, что сказал сначала: все, что пишу для Вас - это желая Вам добра любя Вас. Любящий Вас Лев Толстой».
На это письмо Столыпин не ответил, очевидно, счел, что это было бы бесполезно. Тем более, что столыпинская аграрная реформа начинала в это время приносить свои первые положительные результаты.
А как на создавшуюся ситуацию реагировал Толстой? Создавшаяся ситуация его подзадоривала. В последующее за перепиской время он стал чаще, чем раньше, ходить вечерком в Москве на квартиры теоретиков-нигилистов из студенческой среды. На все эти похождения царской полиции был дан приказ — закрывать глаза. Когда однажды у Столыпина зашел разговор об этом с царем, то последний полностью одобрил такую терпимость. Прямого конфликта у писателя с государством так и не получилось, несмотря на все его стремления. С того времени прошло около 70 лет, в России произошли вскоре после смерти Толстого и убийства Столыпина коренные перемены. Но спор писателя и министра, как ни странно, до сих пор актуален. Речь идет о личной земельной собственности, она была охарактеризована Толстым как неизменное, старое, отжившая понимание отношения человека к земле. В России такая постановка вопроса себя не оправдала, и земельный вопрос продолжает болезненно стоять на повестке дня.
Иван Толстой: Запись 30-го июля 80 года. СССР и коррупция в спорте. Запись 8-го мая 80-го.
Лев Ройтман: В эфире радиожурнал «Советский Союз. События. Проблемы. Суждения». У микрофона Лев Ройтман. Газета «Труд» опубликовала статью, в которой разоблачаются тренеры и официальные лица из туркменского спорткомитета, занимавшиеся мошенническими операциями и присвоением государственных средств. Это сообщение комментирует наш спортивный обозреватель Евгений Рубин.
Евгений Рубин: Вот как рисует газета «Труд» картину преступлений туркменских тренеров и работников спорткомитета республики: «В отчетах о доходах и расходах спортивных организаций стали непомерно расти числа в тех графах, где указываются расходы на поездки, зато в графах расходов на оплату труда тренеров цифры уменьшились». Все объяснялось вот как: предоставляет тренер отчет о путешествии волейболистов молодежной сборной Туркмении в Москву на чемпионат, прилагает билеты на самолет. счета за гостиницу и питание. А команда, оказывается, никуда и не уезжала и все документы — фальшивка. Не часто публикуют советские газеты материалы такого рода и уж хотя бы поэтому можно подумать: ЧП, исключение из правила, редчайший случай.
20 лет проработал я в газете «Советский спорт», у меня было множество близких знакомых и даже друзей среди тренеров. Не стану называть имена, но можете мне поверить: история, подобная туркменской, не исключение из правила, а правило. Вам никогда не приходилось зайти в гостиничный номер, где живет судья очередного футбольного матча? Гостиница непременно лучшая в городе, а номер обязательно люкс. А уж в холодильник, который стоит в этом номере, вам уж точно заглядывать не доводилось. Там все дары местной природы: рыбины с лоснящимися боками, помидоры из теплиц, наборы вин и коньяков. А ведь судье выдается на гостиницу как всякому смертному и командировочные у него как у всех прочих. И еще деталь: перелет в оба конца оплачивают ему из рук в руки хозяева поля, а билет он предъявляет дома в спорткомитете и, разумеется, тоже получает его цену. Недаром статистика свидетельствует: около 70% всех футбольных матчей в Советском Союзе заканчиваются победами хозяев поля. Скажете — не так уж велик и расход. Но, во-первых, не забывайте: судья не один - их три арбитра. Во-вторых, велик ли расход, мал ли, а из чьего-то кармана деньги добывать надо, сам никто не раскошеливается, вот и приходится обращаться к карману государственному. Между прочим, метод туркменских товарищей еще не самый типичный, наиболее распространен другой. Большинство спортсменов постоянно живут на сборах, там питаются, там получают дефицитные тренировочные костюмы, и непременно в отчетах указываются пять-шесть лишних имен, так называемых «мертвых душ». Им тоже идет полное довольствие, словно они не «мертвые души», а самые настоящие. Но про этот метод никто не пишет, он почти что легальный. Да и про этот, о котором сообщала газета «Труд», тоже, думаю, не стали бы распространяться публично. Не стали бы, если бы не одно обстоятельство: совсем плохи дела стали в туркменском спорте. Последние на спартакиаде, последние на другой спартакиаде — юношеской, выбыли из первой футбольной лиги во вторую. Выходит, значит деньги на ветер? Вот и спохватились. Газета требует сурового наказания для виновных. Не слишком ли много таких виновников окажется, если копнуть поглубже?
Иван Толстой: Выпуск архивной программы Наши 80-е завершен. В передаче звучала музыка эфира Радио Свобода тридцатилетней давности.
И теперь, в 2013-м, раздумывая, как лучше подать богатый аудио-архив Свободы, я решил представить небольшую панораму 80-х. Давайте послушаем, что они там пытались передать нам через глушилки, о чем поведать.
Программа «У книжной полки». 16 июня 80-го.
Диктор: Говорит Радио Свобода. «У книжной полки». «Понять русскую революцию» – так называется книга Мартина Малия, о которой будет говорить Дмитрий Сеземан, считающий эту работу одной из самых серьезных западных попыток понять истоки, корни и сегодняшний день социализма в России.
Дмитрий Сеземан: Среди причин, объясняющих обилие книг по истории русской революции, выходящих в последние несколько месяцев во Франции, одна из важнейших, как это ни звучит банально, тот факт, что слишком долго авторы трудов на эту тему гораздо больше стремились втиснуть исторические факты в готовые собственные политические схемы, нежели дать этим фактам удовлетворительное объяснение. В предисловии к только что вышедшей книги Мартина Малия «Понять русскую революцию» Аллен Безансон, едва ли не лучший французский специалист по вопросам советской истории и культуры, довольно четко излагает основные модели, которым следуют в большинстве своем историки русской революции. Первая схема собственно советская: русский народ под водительством большевистской партии свергнул капитализм и героически, преодолевая трудности, строит новое социалистическое общество и продвигается к коммунизму, прокладывая путь всему человечеству. Вторая схема, я бы сказал, троцкистского толка: то есть в России действительно была совершена пролетарская революция, но из-за отсталости страны, враждебного окружения и некоторых ошибок большевиков она сошла с рельс. Установившийся строй имеет то великое преимущество, что он уже не капиталистический, но и не вполне социалистический. К этой версии в последние годы примкнули многие историки-коммунисты, например, Жан Эленштейн, отойдя по напором информации из СССР от передовой линии чистого энтузиазма, троцкизм открывает, так сказать, заранее подготовленные позиции, он позволяет сохранить существенно социалистический характер советского режима и, в то же время, оставляет для внутреннего потребления, например, французского или итальянского, надежду на некий местный демократический социализм, так сказать, с человеческим лицом.
И наконец, третья категория историков: они не очень принимают всерьез марксистский-ленинскую идеологию и поэтому избегают понятий «социализм» и «капитализм», которые вне идеологии особого смысла не имеют. Эти историки рассматривают советскую власть как власть государственную или национальную классического типа, хотя и отмеченную крайностями. В этой перспективе революционный перелом сведен к нулю и СССР оказывается наследником царской империи. Прежний деспотизм сопоставлен с нынешним, русский империализм с мировыми амбициями коммунизма, а пассивность населения отнесена за счет славянской души. В некотором роде этот вариант опасней обоих предыдущих, ибо они очевидно ложны, в то время как в этом есть некая видимость правды. Недаром Де Голль видел в Сталине нового царя, в советской армии армию Суворова, а в советской дипломатии дипломатию Екатерины и Александра Первого. А Киссинджер надеялся включить СССР в сообщество государств, в котором он был бы новым Меттернихом. И де Голль, и Киссинджер считали себя реалистами, однако же их политика обернулась горькой неудачей, так как СССР, в котором им виделась прежняя Россия, шел по пути не Екатерины и Александра, а Ленина и Сталина.
В своей книге Мартин Малия опрокидывает эти схемы своим простым, здравым и вдумчивым подходом к самим событиям. В частности, он как бы возвращает русскую революцию в общеевропейские рамки, сравнивая ее с английской и французской революцией. Он выделяет собственно российские обстоятельства, следствие которых – это революция, поначалу ориентирующаяся на классическую западную, внезапно свернула в неизвестные доселе направления. В частности, Малия очень убедительно анализирует русскую ситуацию начала века, когда разумные реформы, предложенные Столыпиным и Витте, не привели к благоприятным результатам, как, например, в Германии при Бисмарке в прошлом веке, во-первых, потому что ни Столыпин, ни Витте не были, к сожалению, государственными деятелями нужного масштаба, а, во-вторых, потому что Николай Второй не понял необходимости реформ и фактически своих министров не поддержал. Мартин Малия подробно рассматривает причины, приведшие советский социализм в тупик. Прежде всего, уничтожение того, что историки и социологи называют цивильным или гражданским обществом. Имеются в виду все общественные ячейки, способные организоваться независимо от государства, способные удовлетворить свои потребности, потому что они обладают неким богатством или профессиональными, интеллектуальными способностями или умением служить обществом в целом. Одним словом, все, кто не беднейшие крестьяне или чернорабочие, то есть различные группы буржуазии, дворянства, свободные профессии, духовенство профессиональные военные, все, кто составляет кадры общества. А в России в виду огромного большинства малоимущих крестьян и не развитости рабочих гражданское общество в 17 году оказалось слабым как количественно, так и по влиянию на жизнь страны. Это, кстати, позволило маленькой, но крепко сколоченной группе большевиков захватить власть.
В 18 году слабое, малочисленное гражданское общество оказалось раздавленным, попросту уничтоженным. «И вот, - пишет Малия, - в 19 и 20 годах происходит замена, беспрецедентная в истории Европы и даже мира: вместо почившего гражданского общества появляется партийное государство», то, что Малия, по-моему, очень правильно назвал «всеобщей идеократической бюрократией», ибо именно идеология дает этой бюрократии единство, сущность, мессианский смысл и огромную общественную силу. Теперь можно строить социализм. Но социализм – это нечто химерическое и неопределенное, это не капитализм. В самом деле, продолжает Малия, социализм – это уничтожение частной собственности. А ведь имеется прямая связь между частной собственностью и самим существованием гражданского общества. Лишая людей их собственности, их лишают независимости по отношению к государству, так как собственность эта попадает не к народу, а к государству, то есть к пастве. Социализм – это исчезновение рынка, то есть сосредоточение всего производства и обмена в руках государства, опять-таки партии. Первый раз Ленину это не удалось, и он должен был прибегнуть к НЭПу. Второй раз к концу 20 годов удалось Сталину.
Уничтожение гражданского общества, то есть общества вообще, является следствием не сталинизма, а логическим следствием самой системы, которую Сталин просто последовательно применил. И что же: коллективизация уничтожила всякую крестьянскую общественность, а заодно и само крестьянство, гражданского общества нет, социализм установлен. Как пишет Малия, речь идет о всеобщем государственном крепостничестве. В деревне оно оказалось гораздо строже, нежели при царе. К тому же ввели промышленное крепостничество – совершенно новое историческое явление. Наступил решающий момент, назад ходу нет, что сделано, того не переделаешь. Невозможно признать, что то, что построено, не социализм, значит надо лгать. Нельзя признать, что король голый, надо признать, что он облачен в пышные социалистические одежды. А если и есть недостатки, то они не свойство самой системы, а результат заговора врагов, предателей, троцкистов и империализма. Вот это, пожалуй, можно назвать сталинизмом. Цель достигнута, она оказалась ложной, никто этого признать не может, стало быть надо утверждать, что социализм построен.
Отсюда и все прочее. В частности, физическое уничтожение при Сталине всех, кто хотя бы помнил, каким должен был быть социализм. Но ведь и после Сталина, показывает Мартин Малия, все осталось по-прежнему. Структура системы такова, что тронь ее – она рухнет. Общество заблокировано, куда идти? К социализму? Он уже построен. Единственной возможностью было бы возвращение назад, но это немыслимо, экономика неэффективна, отсюда растущий страх. Остается, заключает Мартин Малия, бегство вперед, военно-имперские авантюры вовне, ибо это единственная цель, доступная обществу, вернее, не обществу - партийному государству, замкнутому на самом себе.
Иван Толстой: Еще одно выступление 80-го года. Статья Людмилы Кафановой. У микрофона дикторы нью-йоркского бюро Вадим Консон и Анастасия Дубровская.
Диктор: Английский знаток и исследователь советской литературы Джеффри Хоскинг выпустил книгу о советской прозе «После Ивана Денисовича». Об авторе и его книге рассказывают наши нью-йоркские сотрудники.
Вадим Консон: Сначала несколько слов об авторе книги «Вне социалистического реализма». Имя английского ученого Джеффери Хоскинга, декана исторического факультета, одного из крупнейших на Западе исследователей и знатоков современной русской литературы, возможно знакомо советским слушателям. Его критические статьи и обзоры советской литературы передаются по радиостанции ВВС.
Анастасия Дубровская: В предисловии к этой книге Джеффери Хоскинг пишет: «Книгу породила необходимость разобраться в том, что происходит в советской литературе в последние 15-20 лет, точнее, с того времени, как увидела свет повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Послесталинская оттепель произвела на западных наблюдателей огромное впечатление, с интересом и воодушевлением следили они за всем новым, что давала воспрянувшая советская литература. Но вот возник самиздат, и на Западе утвердилось убеждение, что все лучшее, что пишется в СССР, уходит в самиздат или за границу, а среди того, что выходит в подцензурной печати, в подцензурных советских издательствах, нет ничего достойного внимания. Мнение это неверное и несправедливое. За минувшие годы в советских журналах, в советских издательствах было опубликовано и немало произведений, представляющих определенную литературную ценность, произведений, которые продолжили разговор, начатый в период оттепели, которые ставят важные для советских людей вопросы и ищут на них ответы совсем не в том направлении, куда указывает партия. И если в этих произведениях не все говорится напрямую, то советский читатель научился читать и понимать недосказанное.
Вадим Консон: Джеффри Хоскинг рассматривает и советскую подцензурную литературу, и самиздат, и тамиздат как составные единого литературного процесса – процесса высвобождения из мертвящих тисков пресловутого социалистического реализма и возвращение литературе ее подлинного назначения - говорить правду, отражать реальную жизнь и живых людей, а не фальшивые схемы. Предлагая читателям широкую картину советской литературной жизни, Джеффри Хосинг останавливает внимание на творчестве 9 писателей – Солженицына, Максимова, Белова, Тендрякова, Шукшина, Распутина, Войновича, Владимова и Трифонова. Этот порыв к правде, а значит и выход за пределы социалистической традиции, очень интересно показан автором в главе, посвященной творчеству Юрия Трифонова.
Анастасия Дубровская: Свой рассказ о писателе Джеффри Хоскинг начинает с его первой повести «Студенты», которая вышла в 1951 году и была удостоена сталинской премии. В повести рассказывалось о жизни трех студентов московского университета в послевоенные годы. Трифонов представлял читателю сытый, благоустроенный мир преуспевающего советского чиновничества – родителей студентов. Мир отдельных квартир в сталинских новостройках с излишествами, обставленных привезенной из Германии полированной мебелью, с непременными тяжелыми бархатными гардинами на окнах, которые как бы отгораживали этот мир от реальной жизни. Трифоновские студенты были как бы счастливы, беспечны и переполнены оптимизмом. Самой жгучей проблемой, которая волновала и требовала для своего решения чрезвычайного напряжения ума, был вопрос: нужно ли платить за спутницу в кино или пусть платит сама из своей стипендии? У каждого из студентов в кармане лежал комсомольский или партийный билет и, естественно, перед каждым из них расстилался путь в лучезарное, сулившее лишь победы и достижения будущее.
Вадим Консон: И вот через 25 лет в повести «Дом на набережной» Юрий Трифонов снова возвращается к тому, о чем писал он в «Студентах». Сталинская новостройка, студенческие годы нынешнего академика. Но какая же пропасть разделяет эти две повести. Вместо параноической действительности «Студентов» автор открывает перед читателями подлинную жизнь Москвы 30-х и 40-х годов: тяжелый неустроенный быт, черные коммунальные кухни, голые дворы-колодцы без деревьев, без красок, беспризорники настоящие, лишившиеся родителей в тряске гражданской войны, индустриализации, коллективизации и классовой борьбы, и дети, у которых формально есть семья, но они тоже без призора, потому что родители то строят коммунизм, то стоят в очередях, то толкутся на грязной вонючей кухне. Жизнь, показанная в «Доме на набережной», пронизана ложью, предательством, эта жизнь обкрадывает людей, высасывает из них все лучшее и выявляет все худшее, выбивает из них совесть, доброту, элементарную порядочность и растит в них душах себялюбие, чувство вседозволенности. Какое уж тут лучезарное будущее? Здесь царит один принцип: не пропасть бы самому, пусть другой — учитель, друг, но не я. А уж если я, то хотя бы не сегодня.
Анастасия Дубровская: Джеффри Хоскинг пишет, что в произведениях Трифонова, Тендрякова, Распутина поднимаются общечеловеческие проблемы добра и зла, нравственности, личной ответственности каждого за себя и за то, что происходит вокруг. Он пишет, что границами таких произведений, опубликованных в советских издательствах и гуляющих в самиздате, зыбка и неопределенна. Но как раз это утверждение английского исследователя представляется неверным, и оно, вероятно ,вызовет полемику в русской свободной печати. При всех бесспорных литературных достоинствах произведения таких авторов, как Трифонов, Тендряков, Распутин, Белов, Шукшин, несмотря на то, что они, как пишет Хоскинг, разломали предуказанные им рамки дозволенного и рекомендуемого эстетикой и идеологией соцреализма, и попытались показать советскую жизнь такой, какова она есть, несмотря на то, что их произведения туго проходят в печать и подвергаются разносу партийной критикой, эти писатели все же остаются советскими, ибо они переводят конфликт в моральный план, поднимают вопрос о личной ответственности каждого гражданина СССР, но они не трогают систему, тоталитарный строй, который строит эту страшную жизнь и формирует людей, лишенных нравственного чувства. Именно это определение советских писателей, пусть даже ломающих шкалу ценностей соцреализма, четко ставит их творчество по другую сторону той черты, за которую советской системой выброшены в буквальном и в переносном смысле «Доктор Живаго» Пастернака, произведения Солженицына, Максимова, Войновича и Владимова.
Вадим Консон: Выходит, что граница между тем, что все-таки можно публиковать в СССР, и тем, что уходит в самиздат и на Запад, есть, и руководители советской идеологии определяют ее безошибочно, так же, как и читатели, и критики, и сами писатели. Выход в свет книги Джеффри Хоскинга имеет большое значение хотя бы уже по тому, что автор дает английскому и американскому читателю представление о литературной жизни в СССР за последние 20 лет. Он убедительно доказывает, что все лучшее, что создано советскими писателями за последние годы, разбивает ложную и противоестественную доктрину социалистического реализма.
Иван Толстой: Архивная программа Наши 80-е на волнах Радио Свобода. «У книжной полки», 16 июня 80-го. Рассказывает Наталья Горбаневская.
Диктор: Жизнь польских писателей в оккупированном советскими войсками в 39 году во Львове - вот тема очерка «инженера человеческих душ», одного из самых интересных в книге «Люди. Книги. Споры» Михала Борвича. Наталья Горбаневская рассказывает.
Наталья Горбаневская: 1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу, начав тем самым Вторую мировую войну. 17 сентября отчаянно сопротивляющаяся, истекающая кровью Польша получила удар в спину – с востока началось нашествие Красной армии. В советской истории это событие известно как освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии. Очерк Михала Борвича посвящен судьбе деятелей польской культуры, главным образом писателей, во Львове, столице освобожденной западной Украины. Прежде, чем рассказать вам вслед за Михалом Борвичем, как кнутом и пряником советская власть преследовала или приручала польских писателей, скажу несколько слов о дальнейшей судьбе автора.
Оказавшись в 1941 году под немецкой оккупацией, еврей и социалист Михал Борвич уходит в подполье, становится офицером боевых отрядов подвольной польской социалистической партии, носившей тогда название ВРН – «Свобода. Равенство. Независимость». После окончания войны он возвращается в родной Краков, где организует еврейскую историческую комиссию Краковского воеводства и собирает обширный материал о массовом уничтожении евреев во время немецкой оккупации, о еврейском сопротивлении, об участии одной части польского населения в преследовании евреев, а другой в помощи им. Он отказывается связать свою судьбу с прорежимной, так называемой обновленной польской социалистической партией и продолжает поддерживать контакты с запрещенной ВНР. В 1947 году, когда начинаются первые процессы против руководителей ВРН, Борвич находится за границей, возвращение грозит ему арестом, он остается на Западе. Его историко-литературные работы, вышедшие на Западе на многих языках, по-прежнему посвящены судьбе польского еврейства во время немецкой оккупации. Об этом же говорят многие статьи и очерки недавно вышедшей в Париже мемуарной книги Михала Борвича «Люди. Книги. Споры».
Но я хочу рассказать об очерке на другую тему - об очерке, открывающем книгу и блестяще демонстрирующем технику, при помощи которой советская власть накладывала железную руку на вчера еще свободных писателей, превращая одних в арестантов, а других в инженеров человеческих душ.
Осенью 1939 года число польских писателей во Львове было огромным. К числу коренных львовян прибавилось множество беженцев из оккупированной немцами части Польши. Борвич вспоминает выступление одного прибившего из глубины СССР оратора на собрании львовских журналистов. Заканчивая свою речь, оратор сказал: «Народ любит свое НКВД». Аудитория, по словам Борвича, выглядела толпой мертвенно-бледных лиц и громко аплодирующих ладоней. На собрании Союза писателей, еще старого, дооккупационного, советские ораторы, в частности, писатель Павленко, были куда мягче, гарантировали свободу творчества, рекомендуя, конечно, туземцам ликвидировать свою безграмотность в области марксизма.
Но вскоре же из Киева прибыл Александр Корнейчук и вместе с Вандой Василевской организовал новый Союз писателей. Прежний глава Союза всеми уважаемый Отстап Орклин был бы принят в новую организацию с распростертыми объятиями, но отказался играть эту роль, предпочитая жить в нищете и полуизоляции. Его молчание было демонстративным. Он избег ареста НКВД, жертвой которого пали многие польские писатели, и позднее погиб от рук гестапо. Казалось бы, все основания не молчать, а наоборот бурно радоваться были у поэта-коммуниста Владислава Броневского, давно воспевавшего советский социализм. Но Красную армию, пришедшую как союзницу Гитлера, поэт, коммунист и солдат Броневский приветствовал горькими строчками, которые Михал Борвич цитирует по памяти, они никогда не были напечатаны, строчки, в которых говорится, что был бы новый Грюнвальд, были бы новые победные битвы, если бы не немецкие бомбардировщики, и не танки из-за Волги. На фоне происходивших событий, прибавляет Михал Борвич, Броневский был в известном смысле символом, ибо если подхалимы кинулись, расталкивая друг друга, расхватывать карьеры и блага, прибывшие с советскими танками, то писатели-коммунисты, испытывавшие ответственность за слово, переживали в душе трагическое похмелье. Они не предчувствовали, что этот их недостаток внутреннего энтузиазма где-то уже зарегистрирован.
И действительно, как мы узнаем из рассказа Михала Борвича, 23 января 1940 года НКВД арестует большую группу коммунистических левых писателей, в том числе Броневского, причем устраивая целую провокационную инсценировку якобы пьяной драки. Провокация очевидна, потому что ровно в то же самое время ряд некоммунистических и не близких к коммунистам писателей арестован в своих квартирах. И на следующий же день два челна Союза писателей обходят своих коллег с целью собрать подписи под письмом, осуждающим арестованных. Затея провалилась. За несколько месяцев подневольной жизни польские писатели не превратились в ту мафию единомышленников, какую представляют нам, скажем, нынешний Союз советских писателей. Но один из инициаторов сбора подписей Ежи Путрамент начал с этого момента свою официальную карьеру.
Встретив Михала Борвича через несколько дней после этих событий, Путрамент дружески советует ему добровольно уехать куда-нибудь в Среднюю Азию, в Ташкент, например. «В Советском Союзе, - аргументирует Путрамент, - профессия писателя высоко ценится, особенно в молодых республиках поле деятельности необозримо. А учитывая организацию переводческого дела, вопрос языка не становится препятствием. А здесь (он на мгновенье заколебался, словно искал, как объяснить серьезность положения, не выдавая доверенных ему тайн), здесь, - закончил он медленно, подчеркивая каждое слово, - ты всегда останешься нежелательным иностранцем». Путраменту репрессии не грозили, и он об этом знал. Позднее он стал одним из организаторов Союза польских патриотов в СССР, одним из проводников советской политики в освобожденной от гитлеровцев Польше, литературным чиновником, процветавшим при всех режимах - Берута, Гомолки, Герека. «Так-то вот закалялась сталь», - горько-иронически заключает Михал Борвич.
Иван Толстой: Наталья Горбаневская. Архивная программа Наши 80-е. Записи со старых пленок. Из истории консервативной мысли в России. Борис Парамонов о Петре Столыпине.
Борис Парамонов: Значение Столыпина в русской истории определяется тем, что он выработал и энергично проводил в жизнь программу либерализации России. Но либерализации, основанной не на отвлеченных идеологических догмах, а на широкой социальной реформе, перерождавшей вековой уклад жизни большинства русского народа - крестьянства. Один из самых умных наших либералов Василий Алексеевич Маклаков говорил о Столыпине так: «Его называли реакционером. Не может быть ничего поверхностнее этого определения. Он был подлинным продолжателем эпохи великих реформ, был либералом, индивидуалистом, защитником личности против поглощения ее волей народа. Это было шагом вперед к приближению к жизни свободных европейских народов и вступлению на путь демократии».
Делом жизни Столыпина была аграрная реформа, справедливо носящая его имя. Всем опытом своей деятельности он был подготовлен к этой задаче. Родившись 2 апреля 1862 года, Столыпин после окончания петербургского университета в 1885 году не долго задержался в столице. Уже в 87 году он делается предводителем дворянства Кожинского уезда и служит в западных губерниях в течение 15 лет. Опыт работы в западном крае потому был столь ценным для Столыпина, что он наблюдал там аграрные отношения, в которых не было крестьянской общины, этого бича русской деревни. В 1903 году Столыпин назначается саратовским губернатором, его годовые отчеты. в которых содержатся очень дельные предложения по перестройке аграрных отношений в деревне, обращают на себя внимание центральной власти, и в апреле 1906 года он назначается министром внутренних дел, а в июле председателем Совета министров. Столыпин занял пост главы русского правительства в очень трудный, критический момент национальной истории. Первая русская революция была в разгаре, политическая реформа, произведенная манифестом 17 октября 1905 года и превратившая самодержавную Россию в конституционную монархию, не коснулась реальных основ национальной жизни, поэтому манифест не остановил революцию, а наоборот развязал ее. Пик революционного террора приходится на 1906-7 годы, когда Россия уже была конституционной страной с достаточно широким спектром политических свобод.
Естественно, правительство, возглавлявшееся Столыпиным, принимало ответные меры и преследовало террористов, строго говоря, это и есть столыпинская реакция. Однако не в репрессиях лежал центр его деятельности. Столыпин понял, что революцию остановит не политическая, а социальная реформа и прежде всего перестройка социальных отношений в деревне. Поэтому центром его программы стала аграрная реформа, провозглашенная царским указом от 9 ноября 1906 года – вот дата начала настоящей европеизации России. Основная мысль реформы была чрезвычайно проста: она позволяла крестьянину выделять из общинного владения земельный участок, которым он владел на правах временного пользования, и закреплять его в частную собственность. Но это была подлинная революция. Существование общины, то есть коллективного владения землей, было тормозом развития русской деревни, община не давала крестьянину развернуть личную энергию, делала его рабом так называемого мира – деревенской сходки. В общинах периодически производился предел земли на основе уравнительного пользования. К примеру, участок, бывший в пользовании у хозяйственного мужика, много поработавшего над ним и значительно его улучшившего, переходил по переделу в руки другого. Естественно, эта уравнительная практика лишала крестьян стимула хозяйственной инициативы. Более того, такой порядок в деревне был причиной того, что не развивался сам русский национальный тип. Крестьянин, становой хребет нации, оставался пассивным, приниженным, лишенным свободы деятельности, бесповоротно подчиненным социальному целому, был человеком пониженной энергии. Вот как раз здесь в этой системе отношений Столыпин увидел главное зло русской жизни, главный источник русской несвободы, а не в отсутствии или недостаточности писаных конституций.
Столыпин говорил в думе: «Нас тут упрекали в том, что правительство обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии. Мне кажется, что мысль правительства иная. Оно наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему гражданской свободы». При всей логичности и неоспоримости идей реформы Столыпину стоило громадных трудов добиться ее принятия. Еще в январе 1906 года в правительственных кругах циркулировал инспирированный Витте так называемый «проект Кутлера», предусматривавший экспроприацию помещичьих земель. А в июне 1906 года комендант Зимнего дворца всесильный тогда Трепов вел переговоры с Милюковым об образовании кадетского правительства на условиях принятия властью кадетской аграрной программы, так же построенной на отчуждении земли у частных владельцев.
Царская власть питала надежду, что поддержка ее крестьянством в случае наделения последнего чужой землей спасет положение и покончит с революцией, не понимая того, что эта мера просто-напросто разрушит русское сельское хозяйство. Существовала иллюзия, что в России непочатый край земли. На самом деле было не так. В третьей думе октябрист Шидловский приводил цифры: в европейской России имеется 6 миллионов десятин не крестьянской земли, то есть казенной не церковной, частновладельческой. А крестьян мужского пола 44 миллиона душ. Отчуждение земли не дало бы ничего, Столыпин однажды сравнил его со штопаньем тришкина кафтана. Выход был в повышении культуры крестьянского земледелия. По данным того же Шидловского, доведение урожайности крестьянских полей до среднего уровня Германии в три с половиной раза превысило бы эффект от передачи всей земли крестьянам. Но Столыпину приходилось бороться за крестьянскую реформу не только с верховной властью и не только с революционерками, гревшими руки на аграрных беспорядках, но и с цветом либеральной интеллигенции - кадетской партией.
Причина так называемого третьиюньского переворота, роспуска второй думы и принятие нового избирательного закона, оттеснившего либералов на задний план в будущей думе, объяснялось именно этим мотивом — опасением Столыпина за аграрную реформу, которую готовы были провалить либералы, игравшие на отсталых настроениях общинного крестьянства. Так что настоящей реакцией в тот момент была не столыпинская политика, а парадоксальный союз исторической власти — царя, с революционерами и либералами. Столыпин был куда большим либералом и европейцем, чем наши кадеты, думавшие, что право и свобода способны победить в союзе с революционной стихией.
Столыпинская реформа, одобренная в 3 думе, осуществлялась успешно и начала приносить плоды. На 1 мая 1916 года 26% крестьянских дворов укрепили в частное владение 16% площади бывшей общинной земли. Столыпин сказал в 1909 году: «Дайте государству 20 лет покоя, и вы не узнаете нынешнюю Россию». То есть он намечал полное преображение лица нашей земли к 1929 году, как раз к тому времени, когда большевики сломали хребет нации, уничтожив русское крестьянство. Трагедия России в том, что этих 20 лет их не было дано: сначала война, потом революция погубили дело, столь блестяще начатое Столыпиным. Сам он этого не увидел, сраженный пулей террориста 1 сентября 1911 года. Но независимо от всех поворотов истории задача, поставления Столыпиным, остается нашей национальной задачей - сделать из русского человека, данника и раба общества и власти, свободного полноправного гражданина. И не только эта цель, но сами средства, однажды уже испробованные Столыпиным для ее достижения, останутся теми же: создание носителя гражданских и политических прав не на политической поверхности, а в глубине национальной жизни.
Диктор: Борис Парамонов упомянул только что о сопротивлении, которое встретила аграрная реформа Петра Аркадьевича Столыпина. Противились реформе, каждый по своим соображениям, и левые революционеры, и правые ретрограды и реакционеры, и даже либеральные кадеты. Против реформы Столыпина высказался тогда и Лев Толстой. Об этом эпизоде нам сейчас расскажет сын Петра Аркадьевича Столыпина. Аркадию Петровичу Столыпину под 80, и живет он почти 60 лет во Франции.
Аркадий Столыпин: Великий писатель и глава правительства были лично знакомы много лет, были в дальнем родстве. Еще в 1855 году два молодых офицера Лев Толстой и Аркадий Столыпин (отец премьера) отправились вместе в Крым в действующую армию, стали затем дружны всю жизнь. Прошло полстолетия, политические взгляды Толстого приняли причудливые очертания - он за сопротивление злу. Арест и отдачу под суд любого поджигателя или бомбометателя он рассматривает как непозволительное насилие. Частную собственность он считает чем-то предосудительным. Вскоре после первой революции между Толстым и главой правительства Столыпиным завязывается переписка. Первое из трех писем, датированное 26 мая 1907 года, адресовано Толстым премьер-министру Столыпину.
«Пишу вам, Петр Аркадьевич, под влиянием самого доброго, любовного чувства к стоящему на ложной дороге сына моего друга. Вам предстоят две дороги: или продолжать ту начатую вами деятельность и, не достигнув цели, оставить себе недобрую память, и главное - победить в своей душе. Или, встав при этом впереди европейских народов, содействовать уничтожению давней великой. общей всем народам несправедливости земельной собственности. Сделать доброе дело и самым действительным средством .удовлетворением законных желаний народа успокоить его, прекратить те ужасные злодейства. которые теперь совершаются. Лев Толстой».
Проходит некоторое время, наконец, Столыпин отвечает Толстому, письмо датировано 20-30 сентября 1907 года. Датировка указывает, что премьер-министр не написал его в один присест, а тщательно обдумывал. Вот оно:
«Лев Николаевич, не думайте, что я не обратил внимания на Ваше письмо. Я не мог на него ответить, потому что оно меня слишком задело. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие собственности на землю у крестьян создает все наше неустройство. Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своей землей. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянства, уничтожение в нем вырожденного чувства собственности ведет во многом к дурному, и главное — к бедности. Смешно говорить этим людям о свободе или свободах, сначала доведите уровень их благосостояния до той, по крайней мере, наименьшей грани, где минимальное довольствие делает человека свободным, а это достижимо только при свободном приложении труда к земле. Впрочем, не мне вас переубеждать, вы мне всегда казались великим человеком. Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий, вероятно, на один миг. Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, понимания и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и главное — греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этим вопросом, и путь мой не кажется вам прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно. Простите. Ваш Столыпин».
На это письмо Толстой не отвечал три месяца, написал он снова главе правительства в январе 1908 года. Вот выдержки из этого письма:
«Петр Аркадьевич, за что, зачем вы губите себя, продолжая начатую вами ошибочную деятельность, не могущей привести ни к чему, кроме ухудшения положения общего и вашего. Смелому, честному. благородному человеку, каким я вас считаю, следует не упорствовать в сделанной ошибке, а осознать ее и направить все силы на исправление ее последствий. Вы сделали две ошибки. Первая: начали бороться с насилием путем насилия и продолжаете это делать. Вторая: думали в России успокоить заволновавшееся население, ждущее и желающее только одного — уничтожения права земельной собственности. Думали успокоить население тем, что, уничтожив общину, образовать мелкую земельную собственность. Ошибка была огромная. Вместо того, чтобы воспользоваться еще живым в народе сознанием незаконности права личной земельной собственности, вместо того, чтобы выставить этот принцип перед народом, вы думаете успокоить его тем, чтобы завлечь его в самое низменное, старое, отжившее понимание человека к земле, которое существует в Европе, к великому сожалению всех мыслящих людей этой Европы. Милый Петр Аркадьевич, жизнь не шутка, живем мы здесь один раз, из-за предвзятого мнения нельзя неразумно губить свою жизнь. Повторяю то, что сказал сначала: все, что пишу для Вас - это желая Вам добра любя Вас. Любящий Вас Лев Толстой».
На это письмо Столыпин не ответил, очевидно, счел, что это было бы бесполезно. Тем более, что столыпинская аграрная реформа начинала в это время приносить свои первые положительные результаты.
А как на создавшуюся ситуацию реагировал Толстой? Создавшаяся ситуация его подзадоривала. В последующее за перепиской время он стал чаще, чем раньше, ходить вечерком в Москве на квартиры теоретиков-нигилистов из студенческой среды. На все эти похождения царской полиции был дан приказ — закрывать глаза. Когда однажды у Столыпина зашел разговор об этом с царем, то последний полностью одобрил такую терпимость. Прямого конфликта у писателя с государством так и не получилось, несмотря на все его стремления. С того времени прошло около 70 лет, в России произошли вскоре после смерти Толстого и убийства Столыпина коренные перемены. Но спор писателя и министра, как ни странно, до сих пор актуален. Речь идет о личной земельной собственности, она была охарактеризована Толстым как неизменное, старое, отжившая понимание отношения человека к земле. В России такая постановка вопроса себя не оправдала, и земельный вопрос продолжает болезненно стоять на повестке дня.
Иван Толстой: Запись 30-го июля 80 года. СССР и коррупция в спорте. Запись 8-го мая 80-го.
Лев Ройтман: В эфире радиожурнал «Советский Союз. События. Проблемы. Суждения». У микрофона Лев Ройтман. Газета «Труд» опубликовала статью, в которой разоблачаются тренеры и официальные лица из туркменского спорткомитета, занимавшиеся мошенническими операциями и присвоением государственных средств. Это сообщение комментирует наш спортивный обозреватель Евгений Рубин.
Евгений Рубин: Вот как рисует газета «Труд» картину преступлений туркменских тренеров и работников спорткомитета республики: «В отчетах о доходах и расходах спортивных организаций стали непомерно расти числа в тех графах, где указываются расходы на поездки, зато в графах расходов на оплату труда тренеров цифры уменьшились». Все объяснялось вот как: предоставляет тренер отчет о путешествии волейболистов молодежной сборной Туркмении в Москву на чемпионат, прилагает билеты на самолет. счета за гостиницу и питание. А команда, оказывается, никуда и не уезжала и все документы — фальшивка. Не часто публикуют советские газеты материалы такого рода и уж хотя бы поэтому можно подумать: ЧП, исключение из правила, редчайший случай.
20 лет проработал я в газете «Советский спорт», у меня было множество близких знакомых и даже друзей среди тренеров. Не стану называть имена, но можете мне поверить: история, подобная туркменской, не исключение из правила, а правило. Вам никогда не приходилось зайти в гостиничный номер, где живет судья очередного футбольного матча? Гостиница непременно лучшая в городе, а номер обязательно люкс. А уж в холодильник, который стоит в этом номере, вам уж точно заглядывать не доводилось. Там все дары местной природы: рыбины с лоснящимися боками, помидоры из теплиц, наборы вин и коньяков. А ведь судье выдается на гостиницу как всякому смертному и командировочные у него как у всех прочих. И еще деталь: перелет в оба конца оплачивают ему из рук в руки хозяева поля, а билет он предъявляет дома в спорткомитете и, разумеется, тоже получает его цену. Недаром статистика свидетельствует: около 70% всех футбольных матчей в Советском Союзе заканчиваются победами хозяев поля. Скажете — не так уж велик и расход. Но, во-первых, не забывайте: судья не один - их три арбитра. Во-вторых, велик ли расход, мал ли, а из чьего-то кармана деньги добывать надо, сам никто не раскошеливается, вот и приходится обращаться к карману государственному. Между прочим, метод туркменских товарищей еще не самый типичный, наиболее распространен другой. Большинство спортсменов постоянно живут на сборах, там питаются, там получают дефицитные тренировочные костюмы, и непременно в отчетах указываются пять-шесть лишних имен, так называемых «мертвых душ». Им тоже идет полное довольствие, словно они не «мертвые души», а самые настоящие. Но про этот метод никто не пишет, он почти что легальный. Да и про этот, о котором сообщала газета «Труд», тоже, думаю, не стали бы распространяться публично. Не стали бы, если бы не одно обстоятельство: совсем плохи дела стали в туркменском спорте. Последние на спартакиаде, последние на другой спартакиаде — юношеской, выбыли из первой футбольной лиги во вторую. Выходит, значит деньги на ветер? Вот и спохватились. Газета требует сурового наказания для виновных. Не слишком ли много таких виновников окажется, если копнуть поглубже?
Иван Толстой: Выпуск архивной программы Наши 80-е завершен. В передаче звучала музыка эфира Радио Свобода тридцатилетней давности.
