Иван Толстой: Один час в архиве Свободы. Наши восьмидесятые. Панорама заглушенных программ: литература, кино, воспоминания, идеология, музыка — все это впервые без звуковых помех, так, как это делалось в студиях Свободы в Мюнхене, Париже, Нью-Йорке и Лондоне. Наши восьмидесятые. Программа «Культура и политика». Эфир 30 сентября 80-го.

Диктор: Говорит Радио Свобода. Культура и политика. С некоторых пор искусствоведы, желая академически упорядочить, классифицировать различные крупные и мелкие течения в искусстве, стали изобретать новые термины, прибавляя к слову «арт» (искусство) выразительные приставки: поп — популярный, оп — оптический, и так далее. Наталья Гросс тоже искусствовед, и быть может потому она не удержалась от искушения изобрести свой термин. Надо признать, находка хороша — тот-арт, искусство тоталитарных режимов.

Наталья Гросс: Идея тот-арта непременно приходит в голову, когда читаешь книгу немецкого искусствоведа Бертольда Гинца «Искусство в Третьем рейхе», недавно переведенную на английский язык и изданную в Оксфорде. Сам автор в предисловии говорит о том, что сравнение официального немецкого искусства Третьего рейха 30-40 годов с искусством социалистического реализма того же периода в Советском Союзе напрашивается невольно. Вероятно, тоталитарный режим, независимо от его региональных свойств, создает единую модель искусства. Читая книгу Гинца, все время недоумеваешь от обилия ассоциаций, параллелей и сравнений не только с той же исторической эпохой, но и с более поздними событиями истории советского искусства. В этом смысле книга Гинца чрезвычайно полезна, она поставляет схему для типологических сравнений: банальность, жестокая тупость и фарсовость одной идеологии может быть всегда рассмотрена в тех же самых терминах применительно к банальности, жестокой тупости и фарсовости другой идеологии и так далее, анализ положений и идей Бертольда Гинца в его книге «История искусства в Третьем рейхе».
Немецкое искусство периода 1933-45 годов было полностью подчинено интересам тоталитарного государства, а его роль была сведена к пропаганде идеологии режима, к упрочению идеологической сплоченности общества и воспитанию безоговорочного послушания среди его членов. Сам фюрер лично интересовался положением дел в изобразительном искусстве и требовал от своих художественных советников следить за тем, чтобы искусство «отражало роль нашего народа в историческом процессе, величие наших исторических задач, создавало полнокровные образы нашей великой родины, доказывало превосходство нашей новой и исторической формации — фашизма». Бертольд Гинц в своей книге пишет о чрезвычайно узкой тематике немецкого искусства Третьего рейха. Вот приблизительный перечень этих тем: отечество с мужскими образами сильных вождей и героев, Родина-мать с изображением женских образов, народных героинь древненемецкого эпоса, семейная жизнь и благополучие, труд на земле и на городских производствах, идеализированные образы сельской жизни, жизнь молодежи, тема военных сражений и побед, дружбы и товарищества, и наконец, обнаженная женская модель.
Вершиной немецкого, как, впрочем, и любого другого вида тот-арта явилась традиционная житийная иконография: изображение жизни вождей в мифологической, религиозной интерпретации. Монументальное живописное полотно тех лет «И в начале было слово», названием которое взято знаменитое изречение из Евангелия от Иоанна, изображает Гитлера, обращающегося с речью к народу в знаменитой мюнхенской пивной. «С точки зрения пластики, - пишет Бертольд Гинц в книге, - немецкое искусство гитлеровской поры вернулось в русло академического рисунка и живописи середины 19 века, притворяясь, что за последние сто лет в искусстве не произошло вообще никаких изменений. Все странное, непонятное, не похожее на стандарт, двусмысленное и неоднозначное, незавершенное, эскизное находилось под запретом».
Тот-арт в Германии предпринял попытку синтезировать нацистскую тематику и старомодный академический стиль живописи 19 века. Несмотря на очевидность генезиса искусства национал-социалистического реализма, его теоретики защищали теорию самобытности, дескать, новая историческая формация - фашизм, создала свое новое искусство.
Любопытен в книге Гинца анализ судьбы художников, ставших придворными живописцами при Гитлере. Во времена Третьего рейха неожиданно приобретают популярность и славу второразрядные старомодные художники, которые были оттеснены из художественной жизни авангардным крылом немецкой художественной элиты — группой «Голубой наездник», тяготевшей к абстракционизму, и художниками-экспрессионистами, как Кокошкой, Кешнером, Либерманом.
Когда музеи Третьего рейха были очищены от присутствия большевистского, еврейского и упаднического искусства, на место образовавшегося вакуума заступили воинствующие бездарности, которые до этого были на периферии художественной жизни. Эти озлобленные, закомплексованные ремесленники ждали своего часа, и когда он наступил, их полотна-транспаранты заполнили пустовавшие залы немецких музеев. Бездарные богомазы с чрезвычайным усердием кинулись создавать официальное искусство, строго, не отступая, следуя официальным диктатам, которые поступали из Райскультуркамер, этакого немецкого варианта Министерства культуры и худфонда. Они были задуманы инициаторами немецкой культурной политики Адольфом Циглером, Розенбергом и самим Гитлером.

Интересный исторический эпизод, от которого ведется отсчет 12-летнего существования национал-социалистического искусства в Германии, описан в книге Бертольда Гинца. В июле 37 года в Мюнхене в новом просторном здании Дома искусств открылась первая музейная экспозиция нового официального немецкого искусства Третьего рейха. На пышной церемонии открытия выступил фюрер, который представил новое искусство национал-социалистического реализма немецкому народу. Одновременно совсем рядом в нескольких комнатах открылась выставка выродившегося искусства, где в последний раз, несмотря на угрозы и на разгромную кампанию в прессе, было выставлено «Модернистское искусство», работы Бэкмана, Франца Марка, Либермана, Кокошки. Удивительно, что на этой полулегальной выставке побывало около двух миллионов посетителей, а на официальной немецкой выставке в три раза меньше. Что же кроется за этим? Были ли интерес к модернизму просто сенсацией или последней возможностью увидеть настоящее искусство? Означало ли это, что официальная политика Рейха шла вразрез с интересами большинства?
Бертольд Гинц в своей книге «Искусство в Третьем рейхе» не дает прямого ответа. Очевидно, что судьба современного художника при тот-арте универсальна: судебные преследования, высылка из страны, эмиграция или вынужденное молчание. Этой моделе судьбы художников нацистской Германии, как мы знаем, было суждено повториться в тоталитарных странах коммунистической диктатуры.

Диктор: Вот уже больше года как в Москве арестован Игорь Губерман, редкий мастер стихотворного афоризма и краткой стихотворной сатиры. Нина Воронель назвала свой очерк «Тюремные да-дзы-бао». Читает Ирина Хенкина.

Ирина Хенкина: Из какого теста природа лепит героев? Как отличить их? Как выделить из толпы рядовых законопослушных граждан? Если у них особые приметы? Не знаю, озадачиваюсь ответить. Жил-был в Москве мальчик, ничего героического в его внешности не было, нос у него был длинный, даже очень длинный и к концу покато загибался вниз так, что и намека не создавалось на медальный профиль, приличествующий герою. И именем родители наградили его, не подумав о сочетании его с фамилией, так что получилось нечто вроде ильфовской Гарпины Исааковны — Игорь Губерман. Бескровный портной Губерман из Жмеринки ни в какую не мог поладить с князем Игорем и его отважной белокурой Ольгой, сидящей, как известно, на холме. Что ж ему, бедняге, с таким носом и с таким именем оставалось делать? А то именно, что он и сделал— ничего не принимать всерьез. И так он здорово и нагло ничего не принимал всерьез, так долго, так серьезно, так безоглядно, что стал он этим даже знаменит сперва по Москве-столице, а потом уже и за ее пределами. Зайдешь, бывало, в приличный дом, там застолье, сидят интеллигенты всех мастей, кто кандидат, кто лауреат и все смеются. Спросишь, хотя почти наверняка знаешь ответ: «А что тут смешного сказано-то было?». И кто-нибудь из кандидатов или лауреатов, давясь смешком, обязательно прочитает из Губермана:

«Разгулялись евреи, не чуя узды,
Зацвели как болотные лилии,
Изучив языка, любят быстрой езды
И охотно меняют фамилии».

И заржут радостно кандидаты и лауреаты, сами, между прочим, во многом евреи, охотно сменившие бы фамилии, если бы удалось.
Но над собой смеяться ведь не грех. И Губерман охотно над собой смеялся, над творчеством своим:

«Я продаю свое перо и жаль,
Что пуха не имею».

Над друзьями своими:
«Скажи мне, кто твой друг,
И я скажу, за что тебя посадят».

Над уходящей молодостью своей:
«Время льется как вино,
сразу отовсюду,
но однажды видишь дно
и сдаешь посуду».

Над обреченностью своей:
«Везде хорошо, где нас нет,
везде тяжело, где нас есть».

И просто над собой:
«Вчера в себя я заглянул
и вышел с омерзением.»

И еще над очень-очень многим, всего не перечислишь. Насмешки его читали, повторяли, пели и шутили по всей стране зачастую анонимно, не подозревая о его авторстве, зачастую смешивая с фольклором, добавляя, переиначивая, вживая в народную жизнь. И вживались эти насмешки очень бойко, очень органично, словно и впрямь были фольклором.
А в 78 году израильские друзья Губермана из фонда «Москва — Иерусалим» издали набор его шуток в виде маленькой красно-белой книжечки, озаглавленной «Еврейские да-дзы-бао», и за рубежами советской социалистической державы шутки эти разбежались по эмигрантским книжным полкам с завидной скоростью. Похоже было, что, не задерживаясь на полках, они перекочевывают в эмигрантские сердца. Никого не смутила перемена имени автора на обложке, здесь его переиначили в Игоря Гарика. Но эмигрантов проблема удовлетворения губермановских тезок заботила мало, им было куда интереснее прочесть про себя.

«Евреи начинают разъезжаться
под свист и улюлюканье народа,
и скоро вся семья цветущих наций
останется семьею без урода».

И опять же про себя, но уже в прошлом ,чтобы яснее осознать, откуда в благополучно ноги унесли:

«Играй звончей, кретинка-лира,
ведь, смех подумать, навсегда
заключены мы в лагерь мира,
социализма и труда».

И так хорошо, так весело и успешно разошлась первая книжечка «Еврейских да-дзы-бао», что в фонде «Москва — Иерусалим» возник вопрос: не издать ли вторую, тем более, что Гарик Губерман уже принял решение и подал заявление в ОВИР в надежде узнать, так ли уж плохо везде, «где нас есть».
И тут началась новая, совсем невеселая глава в жизни этого веселого, легкого, возможно, даже слишком легкого и беззаботного человека. В августе 79 года он был арестован. Этот арест не был полной неожиданностью для поэта, уже в апреле 79 года его дважды вызывали в КГБ в связи с его участием в издании самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Прозрачно намекая на свою осведомленность по части мистической и физической связи между легкомысленным Губерманом и дерзким Гариком, сотрудники КГБ предлагали Губерману-Гарику достойную плату за спокойную возможность беспрепятственно покинуть лагерь мира, социализма и труда - подробный отчет об авторах, редакторах и читателях самиздатовского журнала. Казалось бы, расчет был сделан весьма неглупо, ведь перед ними был человек, нечего не принимавший всерьез, человек, откровенно признававшийся, что продавал свое перо, человек, смело декларировавший, что каждый

«сам себе преступник и судья,
сам себе и Моцарт и Сальери,
сам себе и желудь и свинья».

Ну с чего, казалось бы, такому упираться? Пожать бы ему цинично плечами, написать несколько страниц непоэтического текста и выпорхнуть на волю. И тут как раз получился конфуз: он взял — и отказался. А ведь как на него нажимали, как запугивали. Сперва непрерывно вызывали на допросы, угрожая отнюдь не политической статьей, а уголовной, привязанной к его коллекции старых русских икон, потом арестовали по этой самой уголовной статье и бросили в грязный клоповник-вытрезвитель в заштатном городишке Димитров. Ведь даже сомнительного комфорта Лубянской или Лефортовской тюрьмы, подведомственной КГБ, ему не предоставили. Без свиданий, без передач, без единой весточки с воли. Тут он как раз имел все так называемые преимущества политзаключенного. И даже без возможности помыться и сменить истлевающую рубаху. Провел он в этом клоповнике полгода, но так и не уступил. А ведь бывало, что греха таить, и не такие условия заставляли дрогнуть иных славных орлов.
Вот и спрашивается: из какого же теста лепит она героев, матушка-природа? Что имеет в виду, награждая человека длинным, отнюдь не человеческим носом, близко посаженными глазами и спирально-рыжей щетиной вместо волос, да еще и несерьезностью, и легкомыслием в придачу? А может стоит взглянуть на это пресловутое легкомыслие иными глазами, может само это легкомыслие под стать героизму? Ведь вот как он о себе написал:

«Все годы я грустил о том,
что сужен круг ролей.
Я был бы неплохим шутом,
да нету королей».

Уж не изрядная ли смелость требуется, чтобы так о себе, не о ком-нибудь со стороны, а о себе написать? И уж не отвага ли это не только написать, но и не побояться выпустить в мир.

«В краю инфарктов и седин,
уже изверясь в переменах,
живу, как партия, один,
и, как она, слабею в членах».

Ну ладно, партия, бог с ней, кто ее бедную любит, но ведь и в своих братьев не побоялся камешек бросить:

«Мы русские люди,
но наш могендовид
пришит на запасный пиджак».

А, может, он и раньше был героем, просто мы в суете не заметили, значения не придали, поверив обманчивой пестроте оперения и непринужденности крылатого словца? Может быть, теперь стоит задним числом вдуматься, вчитаться, всмотреться в это милое, насмешливое, трогательное и тонкогубое лицо под жесткой темно-рыжей шапкой волос? Может быть, так и должен выглядеть герой, а про медальный профиль придумали сентиментальные писатели из 19 века?
Так и не дрогнув, так и не сдавшись, Игорь Губерман получил пять лет уголовного лагеря. Об этом процессе говорили и писали много, о его смысле, значении и звучании, я не буду это все повторять, я расскажу о другом. Там в грязном клоповнике вытрезвителя Игорь Губерман оставался Игорем Гариком, и там он продолжал писать свои яркие, дерзкие, отважные четверостишия. Правда, порой тон его становился более серьезным, более печальным. Но даже в печали он был верен себе:

«Я заметил на долгом пути,
что работу любя беззаветно,
палачи очень любят шутить
и хотят, чтоб шутили ответно».

«Страны моей важнейшая опора
не стройки сумасшедшего размаха,
а серая стандартная контора,
владеющая ниточками страха».

Но ни на печаль, ни на серьезность его не хватает надолго. Утомленный собственным проникновенно-элегическим тоном, Губерман опять возвращается к своей любимой озорной шутке:

«Судьба мне снова что-то роет,
сижу на греющемся кратере.
Мне так не хочется в герои,
мне так охота в обыватели».

Эй вы там, на воле, — зовет он нас, — не вешайте нос, жизнь прекрасна в любом проявлении.

«Какое это счастье: на свободе
со злобой и обидой через грязь
брести домой по мерзкой непогоде
и чувствовать, что жизнь не удалась».

Ведь он не для себя — для нас, он нас хочет утешить, чтобы не слишком жалели, не слишком убивались из-за мелких житейских невзгод. А для себя он припас очередное стихотворение, как всегда на первый взгляд несерьезное, но только на первый взгляд:

«Благодарю тебя, Создатель,
что сшит не юбочно, а брючно,
что многих дам я был приятель,
но уходил благополучно.
Благодарю тебя, Творец,
за то, что думать стал я рано,
за то,что к водке огурец
ты посылал мне постоянно.
И за тюрьму благодарю,
она во благо мне явилась,
она разбила жизнь мою
на разных две, что тоже милость.
Благодарю тебя, Всевышний,
за все, к чему я привязался,
за то, что я ни разу лишним
в кругу друзей не оказался.
И одному тебе спасибо,
что держишь меру тьмы и света,
что в мире дьявольски красиво,
и мне доступно видеть это».

Диктор: Безымянные литераторы, которым по разным причинам закрыт доступ на страницы советских газет и журналов, целая армия грамотных, ловких, держащих нос по ветру «литературных негров», — вот тема беседы Сергея Довлатова.

Сергей Довлатов: Само понятие «литературный негр», безусловно, имеет американские корни. Откуда, казалось бы, негры в СССР? Тем не менее, бесславная эта профессия чрезвычайно распространена и вдали от капиталистических джунглей. История этого дела насчитывает многие годы. Существует мнение, что великий Дюма-отец охотно использовал труд литературных наемников, и более того, имел на этой почве какие-то судебные неприятности. В России такие же слухи циркулировали о писателе Аверченко. Но о целой системе анонимного литературного творчества говорить было рано.
В этом смысле знаменательной вехой является Октябрьская революция. Именно в СССР зародилась индустрия литературного рабства. Первые шаги были относительно невинные, в искусство хлынули поднятые революцией народные массы, в их произведениях бурлили самые непомерные гражданские чувства, исступленно громыхал революционный пафос. Но, увы, профессиональные качества и литературные достоинства здесь явно отсутствовали. Так наряду с военным комиссариатом родилась институция литературных комиссаров. Функции их были ответственны и разнообразны. В руки им попадало бесформенное стихийное дарование, требовалось придать ему четкую идейную направленность, отшлифовать язык, развить положительные и здоровые тенденции, устранить неизбежные для самородка шероховатости.
Все мы читали популярный роман Николая Островского «Как закалялась сталь», превратили ее в настольную книгу советской молодежи. Однако мало кому известна такая существенная подробность: над рукописью около года трудился другой поистине замечательный литератор Виктор Кин, псевдоним Виктора Суровикина, автора романа «По ту сторону».
Так складывалась и умножалась категория литературных редакторов. Сейчас это многотысячный отряд квалифицированных, угодливых, жестоких исполнителей воли партии.
В издательство попадает талантливая рукопись, ее внимательно прочитывают несколько человек. Все яркое, неожиданное, самобытное приглушается, расставляются четкие идейно-политически идейные акценты. Наконец, изуродованная бывшая талантливая рукопись становится заурядной книгой, на задней странице микроскопическими буквами указана фамилия редактора-палача. И наоборот, в издательство попадает бездарная, но политически выдержанная рукопись, сюжет ее надуман и тосклив, картонные фигуры безжизненны, язык маловыразителен и однозначен. Редактор берется за дело, опытной и твердой рукой переписывает, вычеркивает, исправляет. Шедевра из бездарной рукописи, конечно, не сделать, но шедевра не требуется - нужна еще одна заурядная, политически выдержанная книга, еще один кирпич в суперобложке.
В последнее десятилетие заметно увеличился спрос на мемуарную литературу — это вполне естественно. Воспоминания живых участников исторических событий обладают несомненной привлекательностью, документы бывают куда выразительнее самых изощренных фантазий, в них сочетается убедительность факта, глубина анализа и безыскусность житейской хроники. Воспоминания Эренбурга, Каверина, Чуковского представляют огромный интерес. Книги Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам принадлежат к шедеврам современной литературы. Все так. Но одновременно ухватились за перо бесчисленные советские вельможи, писание мемуаров стало опасной болезнью, ей подвержены бывшие адмиралы, секретари горкомов, видные чекисты, руководители культуры, заслуженные фрезеровщики и доярки. Все они пишут. За эти напластования макулатуры берутся литературные редакторы, привлекают к работе творческую молодежь, обращаются к нуждающимся профессиональным литераторам. Десятки безымянных халтурщиков придают всей этой галиматье удобоваримую форму, так рождаются новые, идейно выдержанные мемуарные произведения.
Есть на моей совести несмываемое пятно. Году в 67 я унизился до подобной работы, так появилось еще одно вдохновенное свидетельство, называлось оно «Большевики покорили тундру», автор Семечкин, бывший заместитель Кирова, один из хозяев Мончегорска. Как многие отставные вельможи, Семечкин был добродушным человеком, неуклонно верил в свое литературное признание, меня же воспринимал как неизбежное зло, как необходимую взятку издательству. Гонорары наши распределялись следующим образом: 20% ему, 80 — мне. Его интересовала слава, меня, откровенно говоря, деньги. Негритянский труд хорошо оплачивался. Зла к Семечкину я не питаю, ему хотелось писать, а таланта не было, зато в материальном плане Семечкин действовал бескорыстно.
Иное дело, например, писатель Михалков, был он в молодости талантлив и симпатичен, сочинял остроумные басни, написал конъюнктурного и все же забавного «Дядю Степу». Постепенно разрастался, удостоился правительственных наград, занял несколько ответственных постов, зажил комфортабельно и даже роскошно. Теперь ему стало не до литературы, общественная деятельность поглотила его целиком. Он стал приглядываться к творческой молодежи, познакомился с талантливым драматургом Александром Шлепяновым, теперь они работают вместе: Шлепянов пишет киносценарии, Михалков украшает их своей вельможной подписью. Будущему фильму обеспечена самая высокая категория. Оба соавтора довольны — Шлепянов пишет, Михалков подписывает, гонорары делятся пополам.
Но все рекорды побил уважаемый генсек товарищ Брежнев. Долгие годы он застенчиво утаивал свой литературный талант, его дарование заявило о себе неожиданно и бурно — три шедевра появились один за другим, даже Лев Толстой не знал подобного успеха. Читал ли Брежнев хоть раз эти книги, вышедшие за его подписью, осилил ли их? Знает ли он сам имена тех, кто возвел эти могучие постройки? Сколько этих людей — двое, трое или большой сплоченный коллектив невольников, чернокожая команда стремительной литературной галеры?
Помню, Юз Алешковский в одной компании голосом Левитана провозгласил указ: «Признавая огромное огромное стратегическое, политическое, эстетическое и хозяйственное значение трилогии Леонида Ильича Брежнева «Малая земля», «Целина», «Возрождение», удостоить трилогию Брежнева почетного звания «Война и мир».
И опять все довольны - и почтенный мемуарист, и литературные невольники, получившие баснословные гонорары, все, кроме русской литературы.

Иван Толстой: Виктор Некрасов - о стыде, из парижской студии.

Виктор Некрасов: В Киеве была улица Трехсвятительская, после революции ее переименовали в улицу Жертв революции. Так и называлась она долгие-долгие годы, пока кого-то вдруг не озарило: о каких, собственно говоря, жертвах идет речь — о тех или этих? И переименовали улицу на улицу Героев революции. Жертвы. Миллионы, десятки миллионов расстрелянных, погибших в лагерях, умерших от голода. Война не в счет — защищали не сталинский режим, а свой дом, хотя потери первых месяцев на совести Сталина. Точная цифра уничтоженных советской властью не поддается учету. Приведенные приблизительны, с точностью до одного-двух миллионов. Но в эти леденящие кровь цифры не входит еще одна, достаточно многочисленная категория жертв. Нет, их не убили, их помиловали, но их растлили. То, что в коммунизм, в эти зияющие высоты никто, если не на Западе, то дома не верит — ясно всем, об этом уже не говорят даже за рюмкой. Другое дело, поддержка системы невольная. Худо-бедно, но планы все же выполняются, хлеб при помощи студентов и преподавательского персонала не весь, но собирается, люди ворчат, но работают, за работу платят. Когда о размерах этой платы рассказываешь на Западе, никто не верит. Как же на это можно прожить? А никак, потому и воруют. Исключения есть, но они-то и подчеркивают правило. К исключениям относятся и те, кому платят много, к ним относятся писатели, не все, но достаточное количество. Это те, которые поняли, что с волками жить, по-волчьи выть. Кое-кто из них сами волки, кое-кто подвывает. Что позорнее — затрудняюсь сказать.
Александр Корнейчук был волком, я его хорошо знал. Волком улыбающимся, считался первым комедиографом страны. Комедии его лобовые, примитивные, но у кого-то вызывающие смех, шли во всех без исключения театрах страны. Денег было предостаточно, занимаемых постов тоже, нюх у него был отменный - заранее знал, что надо. Любые указания сверху выполнял на отлично, кого надо бил, кого надо обнимал, поэтому любим был начальством, да и сам им был.
Фадеев тоже был волком, на его совести было много крови, но что-то человеческое в нем осталось, поэтому и пустил себе пулю в лоб. Ну, а Федин интеллигентный, из бывших, серапионовец, с хорошо поставленным воркующим голосом? Нет, не волк - чучело орла, как называли его не лишенные юмора писатели.
А Николай Тихонов, Павло Тычина, Максим Рыльский, каждый по-своему талантливый, почему они стали подвывалами? Что растлило их — страх, желание славы, почести или просто тихая обеспеченная жизнь? Нелегко во всем этом разобраться. Ну, Сталина воспевали все или почти все, без этого нельзя было - сразу в подозрительные попадешь. Хрущева меньше, но и он был, если не гением, то дорогим и любимым, в честь него тоже оды слагались и Андреем Малышко, и тем же всеми уважаемым, но тем не менее, крепко битым Максимом Рыльским. Но Сталина и Хрущева давно уже нет, сейчас другая эра и песни другие.
Вот об одной из них, спетых совсем недавно, хочется сказать несколько слов. Пропета она была 31 марта в Свердловском зале кремля в день вручения Леониду Ильичу Брежневу Ленинской премии поэтом Эдуардом Межелайтисом.
Как это делается — мы знаем. На заседании Политбюро составляется список товарищей, которые должны приветствовать и поздравлять новоиспеченного лауреата с наградой, идет обсуждение, список большой, кандидаты все достойные, проверенные, но надо выбрать самого достойного — это тоже награда. Вручать диплом и прикручивать медаль к лацкану пиджака будет Георгий Марков, у него это хорошо получается, а вот с теплым приветствием кого? Михаила Алексеева? Неплох, но не очень-то знаменит и внешность какая-то не запоминающаяся. Вадим Кожевников? Внешность ничего, но говорить не умеет. Александр Чаковский? Все хорошо, но он еврей. Лучше всего было бы, конечно, Валентина Распутина - и талантливый, и русский, и даже сибиряк, но увильнет хитрец, скажется больным. Вот так, перебравши всех, и останавливаются на Межелайтисе — интеллигентная внешность, член партии с 43 года, ошибок не допускал, а то, что литовец - в этом есть даже какой-то оттенок- дружба народов.
Но вот торжественное собрание уже позади, все прошло хорошо. Конечно волновался, в двух местах немного сбился, но русский все-таки не родной язык. А вообще это прибавило даже какой-то теплоты, подчеркнуло взволнованность оратора. До Леонида Ильича это дошло, даже улыбнулся, одобрительно кивнул, головой когда тот говорил о том, что благородный гуманизм книг Леонида Ильича, его человечность укрепили его — Межелайтиса — вселили новые силы, уверенность и желание продолжать творческую работу над темой человека. А дело в том, что целых 20 лет Межелайтис в своей творческой лаборатории работал над темой человека — это нелегкая тема. Иногда, утверждает поэт, сталкиваешься с такими проблемами, с такими трудностями, что не знаешь, сумеешь ли их в своем творчестве преодолеть. И когда становится очень трудно, ищешь твердых опор и таких книг, которые помогли бы преодолеть творческие трудности. И вот такими книгами, как выясняется, являются именно книги коммуниста, новатора и гуманиста Леонида Ильича Брежнева.
Стоп, больше не могу цитировать все эти превосходные степени, всю эту заведомую ложь о «глубоком отклике в сердцах трудящихся, писателей и художников, которым встретили они мудрое, гуманное, боевое слово» и так далее. Казалось бы, ко всему этому надо бы привыкнуть, но когда сталкиваешься заново, каждый раз задаешь себе вопрос: неужели не стыдно?

Иван Толстой: Ко Дню пограничника, то есть к 28 мая. Мюнхенская студия нашей радиостанции.

Диктор: «Сигнал». Передача Михаила Карташова. Помимо автора в ней участвуют — Игорь Ельцов, Сергей Попов, Юлиан Панич, Галина Зотова. Передаю микрофон Михаилу Карташову.

Михаил Карташов: 28 мая день пограничника, и мы решили полностью посвятить сегодняшний «Сигнал» тем, кто сторожит границы, и тем, кто пытается эти границы преодолеть, вырваться во внешний мир.

«Протяженность нашей границы значительно больше, чем у любого другого государства — свыше 60 тысяч километров».

Михаил Карташов: Это отрывок из интервью, которое дал «Правде» начальник погранвойск КГБ СССР генерал армии Матросов. Он рассказывал о суровой службе пограничников в Арктике.

«Служба здесь сурова. Долгая полярная ночь, бездорожье, морозы, пурга. На Дальнем Востоке от острова Ратманова до Владивостока протянулась морская граница, на ней, понятно, нет отличительных знаков, но этой невидимой линии наши сторожевые пограничные корабли поставили прочный заслон агентам зарубежных разведок».

Так ли это, от агентов ли стерегут границу? Но к этому вопросу мы еще вернемся, пойдем дальше и опять процитируем генерала Матросова.

«По таежным дебрям, пустыням, над пропастями и по ледникам пролегли на десятки тысяч километров дозорные тропы восточного и южного участков границы. На Памире в центральном Тянь-Шане есть заставы, расположенные на высоте свыше четырех тысяч метров. Тяжела, конечно, здесь служба, но тот, кто проходит через это, на всю жизнь получает отличную закалку».

Ну и наконец, западный сектор советских границ. Генерал Матросов с удовлетворением отмечает:

«После войны западная граница стала мирной, добрососедской, мы ее так и называем — границей дружбы».

Позволительно спросить: почему же и на этой «границе дружбы», где лазутчиков извне бояться нечего, они были бы перехвачены венграми, гэдээровцами, поляками, чехословаками, почему и на этой границе та же картина — контрольно-следовая полоса, дозорные тропы, колючая проволока, каждые два километра 20-метровая дозорная вышка? Почему на польской или чехословацкой стороне ничего подобного нет? Какому же чудаку, рассуждают, видимо, поляки или чехословаки, вздумается уходить от нас в Советский Союз? Поляки и чехословаки укрепляют свои западные границы. То же можно сказать и о гэдээровцах: на востоке ноль внимания, на западе полный джентльменский набор ловушек, мин и самострелах. Кстати, о пограничной технике. Начальник погранвойск КГБ генерал Матросов восторгается:

«На границу пришла техника — быстроходные корабли и катера, автомобили и бронетранспортеры, аэросани, вертолеты и самолеты. Заставы оснащены совершенными оптическими приборами, радиолокационными и прожекторными системами, надежными средствами связи».

Генералу Матросову вторит спецкор «Правды» Студеникин:

«Оснащенность границ техническими средствами неизмеримо возросла, даже собакам в помощь изобрели хитроумный прибор - запахи консервируют».

Техника на грани фантастики, скажете вы. Но сколько эта сверхчувствительная аппаратура вкупе с пограничными укреплениями причиняет пограничникам мучений? Послушаем еще, что писал Студеникин.

«Прошлой ночью застава поднималась 9 раз — границу переходили звери. Два кабана с интервалом в полчаса проследовали, словно торпеды прошили забор, на водопой, а затем тем же порядком вернулись обратно. Медведь целый пробой в заборе разворотил, шакалы прямо на контрольно-следовой полосе драку затеяли. Ночь как в шахте с потушенными фонарями, тропа вязкая, подметки отрывает, но по каждому сигналу пограничники наглухо перекрывают весь участок. 1522 размытые ступеньки в гору, около 30 километров за ночь. Надо. Ведь неизвестно, кто пожаловал — зверь или человек».

А надо ли? Ведь живут же десятки стран внешнего мира без этой нервотрепки. Но собкор «Правды» Студеникин и его работодатели уверяют — надо, надо. И к ночным передрягам у пограничников прибавляются дневные.

«Днем служба в дозоре, еще 10-15 километров чертовых ступенек, работа - восстанавливать размытую за ночь контрольно-следовую полосу (КСП), поднимать поваленные столбы, натягивать оборванные провода, ремонтировать дозорную тропу».

И такое на десятках тысяч километров государственной границы Советского Союза. Поднимают, натягивают, ремонтируют и, конечно, пашут и перепахивают в пресловутую контрольно-следовую полосу (КСП), проклиная, наверное, в душе ее изобретателя, даже если не знают его имени. А между тем имя известно. Человек этот скончался не полных пять лет назад в июле 75 года. «Красная звезда» сообщила о смерти генерал-майора в отставке Павла Ивановича Босова. Босый служил в погранвойсках с 24 года, карьеру закончил начальником войск пограничного округа. Всего за период службы получил 6 именных часов, 7 именных пистолетов. Однако, главная его заслуга заключалась в следующем. Процитируем сборник «Бойцы ленинской гвардии».

«Было это в 34 году в Белоруссии, когда Босый возглавлял там одну из комендатур. Местный житель сообщил о нарушении границы. Его спросили: «Нарушителя видели?». «Нет, - ответил тот, - я по следам на полосе определил». «На какой полосе?». «Да на той, что колхоз на заброшенном лугу пропахал». Выехав на место, Босый действительно на свежевспаханной полосе увидел отчетливые следы. Поимка нарушителя была уже рутиной. Но Босова не оставляла мысль: а что если такую полосу проложить на заставах? Она же расскажет о нарушениях на границе. Эту идею Босова горячо поддержали в отряде и пограничном округе, а вскоре вспаханные полосы, названные контрольно-следовыми полосами или КСП, опоясали всю западную границу».

А теперь и весь Советский Союз. И не дай бог, останется невыясненным хоть один след. Вот послушайте: «Красная звезда», репортаж из кабинета оперативного дежурного погранвойск КГБ СССР.

«В этом кабинете по ночам никогда не гаснет свет. Сюда к пульту с холодно отсвечивающими телефонами тянутся незримые нити с государственных рубежей родины, красная ломаная линия которых живет, тревожно пульсирует разноцветными лампочками на карте СССР, занимающей одну из стен кабинета. Среди всех докладов, тщательно уточненных и зарегистрированных в журнале, оперативный дежурный полковник Александр Васильевич Кузнецов взял на особый контроль сообщение с восточной границы: на КСП обнаружены следы мужской обуви 41 размера, ведущие в наш тыл. И вот сейчас он уже сам уточняет обстановку. По разговору чувствуется: ничего нового ему узнать не удается. Полковник осторожно положил трубку на рычаг, откинувшись на спинку кресла, подчеркнуто спокойно сообщает: район поиска блокировал. Разговаривал оперативный дежурный с далеким собеседником без нажима в голосе, спокойно, отлично понимая, что и в штабе округа, и в пограничном отряде сейчас обстановка не из легких. Прошло уже 6 часов как обнаружены следы нарушителя, подняты на ноги сотни людей, а пока безрезультатно».

Диктор: Говорит Радио Свобода. Вы слушаете передачу Михаила Карташова из цикла «Сигнал». Тексты читают Игорь Ельцов, Сергей Попов, Юлиан Панич и Галина Зотова.

Михаил Карташов: Картина, описанная корреспондентом «Красной звезды» майором Безродным, мне лично знакома. Никогда не забуду, как на поиски одного-единственного прорывавшегося к финской границе человека помимо пограничников и местного населения бросили весь личный состав военных лагерей, расположенных между Зеленогорском и Выборгом на берегах Финского залива. Поговорим о советских пограничниках. Вопрос первый: сколько их? Раскроем ежегодный справочник Международного института стратегических исследований, радел «Советский Союз», подраздел «Полувоенные воинские формирования, помимо всего прочего внутренних и прочих войск», читаем:

«Двести тысяч солдат пограничных войск КГБ».

Полувоенными эти войска можно назвать, конечно, только условно. Дальше в тексте стоит:

«Пограничные войска оснащены танками, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и кораблями».

Вдумайтесь, уважаемые слушатели, в эту цифру: двести тысяч солдат. Это превышает численность сухопутных войск Великобритании и Канады вместе взятых. Двести тысяч солдат, которые заняты почти исключительно охотой на людей. А если прибавить пограничников других социалистических стран?

ГДР — 15 тысяч пограничников.
Болгария — 15 тысяч пограничников.
Чехословакия — 10 тысяч пограничников.
Венгрия — 15 тысяч пограничников.
Польша — 18 тысяч пограничников.
Румыния — 17 тысяч пограничников.
Северная Корея — 40 тысяч пограничников.
Вьетнам — 70 тысяч пограничников.
Монголия — 18 тысяч пограничников.

В сумме получается еще больше двухсот тысяч. Четыреста с лишним тысяч человек стерегут границы стран социалистического лагеря от своих же в подавляющем большинстве случаев граждан. В каких условиях живут люди, стерегущие границы, кто они? Если говорить о пограничниках Советского Союза, вот два мнения, одно принадлежит уже цитированному нами начальнику погранвойск КГБ СССР генералу армии Матросову.

«Нынешний пограничник — это воин, вобравший в себя лучшие черты пограничников предшествующих поколений, их мастерство, мужество, беспредельную преданность коммунистическим идеалам. И вместе с тем это человек с высоким современным уровнем образования и технической культуры».

А теперь послушаем мнение одного из бывших подчиненных генерала Матросова, тех советских пограничников, которые воспользовались спецификой службы, чтобы вырваться во внешний мир. Один из них на страницах зарубежного русского журнала «Посев» рассказывал о пережитом.

«Нам, рядовым солдатам и сержантам, особенно не объясняли структуру пограничных частей, как не знали мы названия селений у заставы, как не знали мы названия селения, в котором находился штаб погранотряда. Хотя увольнения допущены уставом, но у нас их не было, да и было нам не до этого: солдаты были все время усталые, голодные, измученные».

Усталые, измученные? Да. Но голодные?

«Питание было трехразовое, утром подавался обычно чай, сухая пшенная или гречневая каша, иногда давали кусочек масла. В обед на первое подавался суп, на второе селедка с картошкой, изредка компот. На ужин иногда селедка с картошкой, как правило, пересоленная и опять чай. В будний день я что-то не запомнил, чтобы на второе было мясо, если не считать костей в супе. Изредка удавалось получить добавку супа или каши, но чаще всего отвечали: нету, все кончилось. На праздники 1 мая, 7 ноября и в день пограничника готовили немного более питательную пищу — мясо или котлеты жарили, немного увеличивали порцию масла. Не всегда на заставе был даже хлеб, то в пекарне не получили, то машина испортилась, то еще что-нибудь помешало. Тогда из подвала вытаскивали полугнилые сухари, числившиеся как н.з. — неприкосновенный запас.

И еще.

«Ни папирос, ни табаку нам не полагалось. Курево мы должны покупать за наш собственный счет из нашего денежного довольствия 3 рубля 80 копеек в месяц. Но и купить было негде — на заставе не было даже ларька. В этом вопросе солдат полностью зависит от доброй воли офицера».

Как пограничники проводят досуг?

«В течение двух лет солдаты полностью изолированы от внешнего мира, нет никакого общения с гражданским населением, нет ни возможности встретиться с молодежью, ни поговорить, ни пойти на танцы. В увольнения не пускали не только солдат, но и сержантов. Исключение, если кому-то удавалось совершить подвиг, скажем, убить нарушителя, тогда награждали медалью «За отвагу», иногда даже давали отпуск домой. Но исключительно редкие случаи».

Это быт солдат советских погранвойск описан одним из бежавших во внешний мир пограничников. А что касается других беглецов, есть ли у них шансы? На охране границы двести тысяч человек, техника. Русский зарубежный исследователь Кустовцев изучил 600 из послевоенных побегов и установил, что самые распространенные профессии беглецов — солдаты, моряки, офицеры КГБ. Военные составляют всего 2% населения страны, но они составляют свыше 40% беглецов. Почти половина из них переходит нелегально границу, около 30% остаются за границей во время командировок и в туристических поездках. Но есть и смельчаки, избирающие иные пути.

«Один человек на поезде выехал из Москвы в Петрозаводск, а там взвалил на спину рюкзак и, обходя советские и финские погранпосты, прошел в Финляндию, пересек эту страну и оказался в Швеции. Шведы даже глазам своим не поверили».

«Другой советский гражданин прошел проверку, выехал на Курилы, смастерил там плот, изучил силу и направление приливов и на одной приливной волне без паруса умудрился проскользнуть мимо кораблей погранстражи».

«Третий прицепился снизу к автомашине погранвойск и так добрался до самой границы, а там перемахнул в Турцию, зацепил за сигнальную проволоку, но пограничники не среагировали, верно подумали, что козуля».

« Вот рыбаки плывут из Прибалтики в Швецию».

«Вот прыгают с бортов советских кораблей и плывут к иностранным судам моряки».

«Вот пробивает своим бронетранспортерам гэдээровские пограничные сооружения советский солдат».

«Вот отправляется в американское посольство в развивающейся стране находившийся там советский военный советник».

«Вот плывет из Северной Кореи в Южную вдоль берега другой советский офицер».

«Вот летит в Японию на своем высотном перехватчике МИГ-25 советский военный летчик».

«Вот моряк спускает на воду с одного из советских кораблей на Черном море спасательный плот и за несколько дней без воды и пищи добирается до Турции».

«Вот обращается к норвежцам работавший на советских шахтах горняк».

«Вот партаппаратчик во время служебной командировки в Чехословакии по чехословацким документам выезжает в Австрию».

Десятки, сотни, тысячи побегов. Конечно, не будь четверти миллиона пограничников на советских границах, число беглецов, наверное, измерялось бы миллионами, как это было до постройки Берлинской стены в ГДР. Значит существование погранвойск оправдывает себя? С точки зрения руководителей страны — да, оправдывает. Но с точки зрения морали, международных правовых норм, положений международных документов о правах человека, наконец, с точки зрения престижа страны — это позор, это возврат к средневековью, к рабству. Что же сказать пограничникам в канун их праздника? Поздравить их? Мы поздравим. Этим людям, как мы видим, нелегко, и жизнь у них трудная, а вот желать им успехов мы не будем — язык не поворачивается, и сердце этому противится.