"Два прокурора, сменяя друг друга, тихими шелестящими голосами зачитывают вслух целые тома всяких содержащихся в материалах следствия платежек, проводок, счетов-фактур, банковских выписок, договоров купли-продажи и приложений к ним... И так много, много часов подряд". На фоне такого репортажа Сергея Пархоменко с процесса над Навальным многочисленные заявления о том, что в Россию вернулись показательные процессы сталинских времен, кажутся, мягко говоря, преувеличенными. Где скука, там нет страха. Но стоит так подумать, как вспоминаешь з/к Алехину, отказавшуюся участвовать в слушаниях по видеосвязи из колонии со словами "пусть дело рассматривает обвинительная тройка". Так можно или нельзя сравнивать громкие судебные дела последнего года с показательными процессами конца тридцатых? Пархоменко, кажется, не склонен этого делать. Но Алехиной, вроде как, видней.
К сравнениям побуждают очевидные вещи. Во-первых, абсурдность обвинений. А они абсурдны во всех громких процессах последнего года – что в случае Pussy Riot, что в "болотном деле", что в уголовном деле против Навального. Священный гвоздь, душевные травмы охранников ХХС, незаживающие раны ОМОНовцев, нанесенные пластиковой бутылкой, хлысты по пенькам и 16 миллионов украденной прибыли не особо отличаются от фашистской деятельности составителей русско-немецкого словаря или шпионажа в пользу Японии прямо с грядок колхоза им. ОГПУ.
Вторая общая черта – использование суда не по назначению. В судах сегодня не идет спор об истине, там происходит нечто иное. Суд как институт придуман ведь не для того, чтобы мы следили за ним в прямой видеотрансляции. За всей этой конструкцией из прокуратуры, адвокатуры и судьи в мантии стоит убежденность, что справедливость гарантирована законами, а преступник должен быть наказан. Отсюда – необходимость установить факт преступления и личность его исполнителя. Но поскольку человек – существо ограниченное, всеведением не наделенное, сделать это сложно. Непосредственно в голову предполагаемого преступника мы забраться не можем, в прошлое перенестись тоже не в состоянии. Но кое-что человек все же умеет, а именно рассуждать логически и делать заключения из набора фактов. Отсюда – следствие. А поскольку заключения можно делать по-разному и вся совокупность фактов не дана, вводится соревновательность обвинения и защиты. Прокурор излагает версию "против", адвокат – версию "за". А судья (или присяжные) употребляют свой разум, чтобы решить, где истина.
Я посвятила очевидному назначению суда целый абзац просто потому, что российское правосудие слишком давно пребывает в зоне неочевидного. Фокус сбился. Слишком часто ловишь себя на мысли, что суд – это средство достижения больших и малых целей, а не средство выяснения истины. Было время малых целей (посадить конкурента или партнера по бизнесу), теперь пришло время больших. Кажется, что в Москве, Кирове, Березниках и Зубовой Поляне судейские и прокурорские работают над тем, чтобы донести до всех и каждого нечто очень существенное. И если это так, то иначе чем показательными эти суды не назовешь. И мы, выходит, действительно возвращаемся в тридцатые. Разве что без массовых расстрелов. Но где гарантии, что до них не дойдет?
Так или примерно так рассуждает оппозиционная публицистика, прямо оперирующая историческими параллелями и взывающая к гражданскому чувству. В этом жанре достаточно найди два сходства, чтобы поставить знак равенства и ужаснуться. Но никто не запрещает пойти дальше и посмотреть на различия, потому что они тоже крайне любопытны. Как раз этим занимался в недавнем выпуске подкаста "Вертикаль власти" (увы, англоязычном) обозреватель Радио Свободная Европа/Радио Свобода Брайан Уитмор. Его собеседниками были историк Шон Гиллори, приглашенный научный сотрудник Центра российских и восточноевропейских исследований университета Питтсбурга и профессор Нью-Йоркского университета Марк Галеотти.
Шон Гиллори, на мой взгляд, указал на два очень важных отличия современных судов от сталинских. Нынешние российские суды – при всей их показательности, то есть несоотнесенностью с поисками истины – являются площадкой не для одного, а сразу для двух шоу. Второе отличие – в той роли, которая уделяется сегодня важнейшему элементу сталинских процессов, признанию вины.
Тем не менее, если смотреть на вещи функционально, нынешние процессы выполняют по отношению к обществу сходную со сталинскими функцию: они, как говорит Марк Галеотти, включают частного человека в общественную жизнь – в превращенной, конечно, форме.
В общем, да: отсутствие трупов еще не дает оснований утверждать, что в случаях Pussy Riot, Навального и беспорядков на Болотной мы имеем дело с феноменом, в корне отличном от сталинского правосудия. Но здесь есть еще один сильно занимающий меня вопрос, который, как выяснилось, не дает покоя и Шону Гиллори.
Фиксированность российского сознания на сталинских временах действительно загадочна. Она ведь проявляется не только в отношении к судебным процессам – взгляните на скандалы, которые то и дело устраивает колумнистка "Комсомольской правды" Ульяна Скойбеда. Все ее заявления, разделяющие мир на своих и чужих и приводящие в неистовство либеральную общественность, строятся вокруг проблем сталинского времени: безродный космополит Дина Рубина, которая "учит нас русскому языку", американский гражданин Познер, оскорбляющий Госдуму, и недобитые еврейские интеллигенты, порочащие доблестный СМЕРШ. Причем если бы в круге этих тем пребывала только Скойбеда, было бы еще полбеды. Тогда она проходила бы по разряду фанатов истории, готовых до бесконечности выяснять между собой, как было на самом деле, не прибегая при этом к фактам. Но в круге той же тематики остается и либеральная общественность, отвечающая на сталинские клише Скойбеды аргументами из той же эпохи.
Объяснение постоянного присутствия Сталина и его времени в российской общественной дискуссии, которое дал Шон Гиллори, кажется мне не то чтобы неверным, но недостаточным. Да, Россия так и не разобралась по-настоящему со сталинским временем. Да, для этого нужна целая программа памяти: широкий общественный разговор, исследование и публикация архивов, книги, фильмы, памятники и школьные экскурсии – словом, все то, что произведено по отношению к нацистскому прошлому в Германии. Но это не единственное, что удерживает российское общественное сознание в круге сталинской тематики. Вырваться оттуда не дает отвращение к настоящему и ужас перед пустотой будущего. Того, к чему нужно стремиться, никто описать не может: идеал (как, на самом деле, и норма) в сознании попросту отсутствует. Терпимое будущее сегодня – это отсутствие сталинского прошлого, нетерпимое – возвращение к нему. Описывать настоящее в терминах полутора андроповских лет из прошлого – значит оставаться в кругу тавтологий. Потому что чем они отличаются от сегодня, кроме ассортимента в магазинах?
Рассуждая о последних судах как о спектакле, полезно помнить о происхождении их режиссера-постановщика. Путин – юрист из гэбистов. Как все это выглядит и на что похоже, его совершенно не интересует. Суд в его реальности нужен для того, чтобы дать срок. Тунеядцу Бродскому, писателю Синявскому, выходящим на площадь любителям Чехословакии, пляшущим в храме кощунницам, борцам с коррупцией и любителям выразить недовольство на Болотной площади. Биографии, которые творятся по ходу этих процессов, на российскую общественную ситуацию, как показывают последние 20 лет, особенно не влияют.
Да, громкие российские процессы являются показательными. Они показывают, что страна живет в семидесятых и очень боится вернуться к тридцать седьмому. В большой исторической перспективе застой никогда не кончался. Поэтому суды эти меня тянет назвать образцово-показательными. Было такое слово. Вернее, есть.
