Он сидит спиной к двери, лицом к зеркалу. Она входит, и он видит ее отражение. Это их первая встреча, встреча мусульманского жениха с невестой-единоверкой. Что можно сделать с отражением? Самое интимное – подышать на него, чтобы затуманилось, запотело. В гареме зеркала не нужны – жены отражают друг друга, отражаются, дразнятся. Христиане собирают картины, мусульмане – зеркала. Однажды я попал в такой султанат зеркал. Я был тогда молод, врачевал на юге Турции, о гаремном госпитале знал понаслышке от персидских лекарей. Они лечили местного пашу от половой немочи. Кажется, главным их снадобьем были крокодиловые яички в рисовом отваре. Этим отваром они довели пашу до недержания мочи и были обезглавлены. По слухам же знал, что впоследствии пашу поставили на ноги жарким из молодых голубок, студнем из козлиной требухи и рогового вещества и опиумной настойкой на меду.
Как-то ночью за мной приехал Сулейман Ага, старший черный евнух паши, и повез в гаремный госпиталь. Еще на арбе мне на голову накинули шаль. Против ожиданий в госпитале пахло не розовой водой, а виноградным спиртом и анисом. Я даже слегка охмелел. По темному коридору меня провели в комнату и там позволили скинуть шаль. В полумраке я разглядел ширму и догадался, что за ней лежит больная. Ни видеть, ни слышать ее врачу не полагалось. Евнух подвел меня к ширме, усадил на коврик и неуловимым движением нашел в ширме прореху. Он взял меня за кисть и осторожно сунул мою руку за ширму. Вначале ничего кроме пустоты я нащупать не смог, но после мои пальцы словно обволокла влажная паутина, словно их покрыли тончайшим атласным узором. Мою кисть приглашали на танец, и она, не спрашивая меня, откликнулась, дрогнула. Гибкие пальцы тесно переплелись с моими, и я уже не мог отличить их от своих. Потом в танец влились губы, они скользили по моей коже, не обходя стороной ни одной впадинки, ни одного волоска. В тот момент, когда меня в первый раз легко укусили в подушечку безымянного пальца, я перехватил пытливый взгляд Сулеймана Аги. Преодолевая слабость, я напрягся, набычился и даже остановил взгляд на часах, будто считал пульс больной. И тут она на самом деле прижалась к моему большому пальцу височной жилкой, своим пульсом. И через него я вошел, влился в ее кровь и поплыл по телу, проникая во все уголки и закоулки. Я плыл и плыл, пока не встретился со своей собственной рукой по ту, внешнюю сторону женской груди и даже пережил приступ острой, мгновенной ревности. Пепельными, – к счастью, свеч так и не зажгли, – губами я велел евнуху принести пиявок. Он передал приказ через нишу в стене, и пиявки были тотчас поданы. Я вслепую принялся за дело.
По дороге домой я то и дело прижимал к носу правую руку. Знойный запах шафрана, въевшийся в кожу, и утренняя прохлада примешивались к размышлениям о природе прикосновения. Да, зеркальному отражению в очаровании не откажешь, но разве драма переплетенных в темноте пальцев уступает поэзии зеркал?
Как-то ночью за мной приехал Сулейман Ага, старший черный евнух паши, и повез в гаремный госпиталь. Еще на арбе мне на голову накинули шаль. Против ожиданий в госпитале пахло не розовой водой, а виноградным спиртом и анисом. Я даже слегка охмелел. По темному коридору меня провели в комнату и там позволили скинуть шаль. В полумраке я разглядел ширму и догадался, что за ней лежит больная. Ни видеть, ни слышать ее врачу не полагалось. Евнух подвел меня к ширме, усадил на коврик и неуловимым движением нашел в ширме прореху. Он взял меня за кисть и осторожно сунул мою руку за ширму. Вначале ничего кроме пустоты я нащупать не смог, но после мои пальцы словно обволокла влажная паутина, словно их покрыли тончайшим атласным узором. Мою кисть приглашали на танец, и она, не спрашивая меня, откликнулась, дрогнула. Гибкие пальцы тесно переплелись с моими, и я уже не мог отличить их от своих. Потом в танец влились губы, они скользили по моей коже, не обходя стороной ни одной впадинки, ни одного волоска. В тот момент, когда меня в первый раз легко укусили в подушечку безымянного пальца, я перехватил пытливый взгляд Сулеймана Аги. Преодолевая слабость, я напрягся, набычился и даже остановил взгляд на часах, будто считал пульс больной. И тут она на самом деле прижалась к моему большому пальцу височной жилкой, своим пульсом. И через него я вошел, влился в ее кровь и поплыл по телу, проникая во все уголки и закоулки. Я плыл и плыл, пока не встретился со своей собственной рукой по ту, внешнюю сторону женской груди и даже пережил приступ острой, мгновенной ревности. Пепельными, – к счастью, свеч так и не зажгли, – губами я велел евнуху принести пиявок. Он передал приказ через нишу в стене, и пиявки были тотчас поданы. Я вслепую принялся за дело.
По дороге домой я то и дело прижимал к носу правую руку. Знойный запах шафрана, въевшийся в кожу, и утренняя прохлада примешивались к размышлениям о природе прикосновения. Да, зеркальному отражению в очаровании не откажешь, но разве драма переплетенных в темноте пальцев уступает поэзии зеркал?
