Иван Толстой: Наши 80-е. Панорама свободовских передач 30-летней давности. Впервые без глушения. Программа «Культура. Судьбы. Время», 23 января 82-го года.

Галина Зотова: «Культура. Судьбы. Время». Удивительно беззаботные люди советские руководители. Им все кажется, что ресурсы страны бесконечны, как природные, так и человеческие. Безжалостное уничтожение лесов и вод, истребление фауны и загрязнение окружающей среды и эмиграция из страны якобы добровольная, но на самом деле вынужденная, талантливых музыкантов, артистов, врачей, шахматистов, художников, писателей — это явления одного и того же порядка. Эти пустоты, как нервные клетки, невосполнимы.
Имя Василия Аксенова было символом двух последних поколений, но и он сегодня табу для журналов и газет, библиотечных фондов и издательств. Сегодня Василий Аксенов свой недюжинный талант отдает Западу. Америка щедро приняла писателя, и как всякий богатый, живой, сложный организм с жадностью вобрала его в свой кругооборот. В вашингтонской студии Радио Свобода Борис Оршанский расспрашивает Василия Аксенова о его жизни и работе.

Борис Оршанский: Василий, теперь вы приглашены в качестве писателя для работы в вашингтонской Институт Кеннана, входящего в Центр имени Вильсона. Как разделяются функции этих учреждений и разделяются ли?

Василий Аксенов: Кеннан институт — это один из отделов международного Центра имени Вудро Вильсона. Центр Вудро Вильсона, насколько я знаю, был создан в 1968 году как такой живой мемориал великого президента. Он посвящен тому, что он дает возможность ученым из разных стран работать в Вашингтоне, пользуясь библиотекой конгресса и массой других источников, которых здесь очень много, работать над своими темами общественными, социологическими, литературными, экономическими, политическими и прочими внутри центра. Там есть отдел Азии, отдел американской истории, чего-то еще. И вот один из отделов несколько автономный — это отдел, называющийся именем посла Кеннана. Джордж Кеннан известный в Советском Союзе, по-моему, один из первых послов американских. Этот институт посвящен вопросам Советского Союза и Восточной Европы, в основном Советского Союза. Собственно говоря, это институт, но если его иногда сравнивают с Институтом США и Канады в Москве, то Институт США и Канады в Москве — это очень солидное, очень большое учреждение с несколькими сотнями сотрудников, как мне представляется. А институт имени Кеннана — это маленькое учреждение, очень тихое, очень академическое. И там работают несколько человек постоянных сотрудников. От меня не требуется ничего, кроме того, что я должен писать роман, который я хочу писать. Условия пока для меня идеальные здесь.

Борис Оршанский: А в непосредственной работе института вы не принимаете участия никакого или время от времени в порядке консультаций, совета?

Василий Аксенов: Я в работе не принимаю участия, я принимаю участие в академической жизни института. То есть я принимаю участие в дискуссиях. Каждую неделю проводится институтом дискуссии, лекции. Я принимаю участие в такой полуакадемической жизни, когда собираются за стаканчиком шерри. Между прочим, звучит очень небрежно, но на самом деле иногда очень полезно и уютно. Это в таких английских традициях.

Борис Оршанский: Василий, скажите, пожалуйста, какой вам представляется роль писателя в Соединенных Штатах и в Советском Союзе? Или какой она могла бы быть в призме на СССР?

Василий Аксенов: Здесь смотрят на писателя в этой стране совершенно не так, чем в России, в Советском Союзе. Здесь писатель — это сочинитель, такая профессия. Писатель в принципе в Америке всегда вне политической борьбы находится. Потому что есть очень много людей профессиональных политиков, которые занимаются политикой. В России, в Советском Союзе я бы сказал, что нет вообще людей, занимающихся политикой, может быть и на самом верху, потому что это совсем не политика. То есть нет политического деятеля как такового. Поэтому общество ждет чего-то от писателей, ждет политических откровений очень часто от писателей. Писатели в большей части не готовы к политическим откровениям, ибо у них другая, как мне представляется, функция. Мне представляется функция писателя гораздо ближе к западному пониманию ее, чем в России. И если бы наше общество русское развивалось бы более естественным путем, то есть позволило бы осуществляться каким-то демократическим институтам у себя, то и писатель бы занимался своим делом, беллетристикой и на них бы не навешивали собак, не обвиняли бы в бог знает каких грехах и не таскали бы их в различные карательные учреждения. Пусть себе пишут.
Когда американцы узнают, что меня фактически изгнали из Советского Союза за роман, то есть за художественную литературу, они не могут поверить своим ушам. «Может быть, вы писали какие-то трактаты, какие-то исследования антикоммунистического содержания?». Когда говоришь, что нет, я писал просто романы и рассказы. «Нет, нет, это невозможно», - они говорят.

Борис Оршанский: В Америке тоже есть писатели, которые предпочитают заниматься творчеством в политической сфере.

Василий Аксенов: Борис, это же другое совсем. Это политические писатели.

Борис Оршанский: Скорее, историки.

Василий Аксенов: Это историки, социологи, специалисты по общественным вопросам. Я недавно был на книжной ярмарке в Вашингтоне, там очень много авторов, очень много книг, но из них всего было два романа из нескольких сот названий. А в основном это были политические книги. И здесь эти люди тоже называются писателями. Но мы, говоря о писателях, имеем в виду писателей-беллетристов. Я себя считаю писателем-беллетристом - это мое дело беллетристика, сочинительство. Я профессиональный сочинитель.

Борис Оршанский: Василий, какие, по-вашему, американские писатели могли бы заинтересовать советского читателя, если бы их труды были доступны ему в оригинале или переводе? Какая сторона жизни может представить наибольший интерес — культурная, социальная или политическая?

Василий Аксенов: Советскому читателю благодаря многолетним усилиям хорошей школы перевода доступны очень многие американские беллетристы, очень многие ведущие беллетристы - с этим спорить нельзя. Может быть временами редактура, типичная советская пуританская, ханжеская редактура корежит очень многих американских писателей, но тем не менее, советские читатели знакомы и с Джоном Апдайком, и с Куртом Воннегутом, и Артуром Миллером, и так далее. Но вот эта политическая литература совершенно закрыта для советских читателей, а это было бы очень интересно.

Борис Оршанский: Если бы это им было доступно.

Василий Аксенов: Очень было бы интересно. Огромная масса людей в Советском Союзе интересуется именно документальной политической литературой, как и во всем мире сейчас.

Галина Зотова: И еще одна эмигрантская судьба и тоже успешная. Конечно, элемент удачи важен, но главная причина везения почему-то одна и та же у всех — труд. Сергей Довлатов рассказывает историю музыканта Павла Батицкого и его товарищей.

Сергей Довлатов: На родине Павел Батицкий считался вундеркиндом. С 5 лет он играл на рояле, 10-летним мальчиком впервые оказался на киевской сцене, аккомпанировал певцам, танцорам, музыкантам. С 14 лет профессионально работал в Укрконцерте, позже был руководителем инструментального ансамбля. Свободные часы Батицкий проводил в местном джаз-клубе, который, впрочем, довольно быстро закрыли по распоряжению начальства. В 1978 году Павел Батицкий эмигрировал, мотивы отъезда стандартны для творческого человека: «Надоела цензура, - говорит Павел, - отсутствие воздуха, хотелось играть любимую музыку, хотелось слушать то, что нравится, хотелось быть музыкантом, а не лабухом». Эмиграция в любом случае требует решимости и мужества. Батицкий поступил мужественно вдвойне. Он поехал на родину джаза, в город недосягаемых джазовых стандартов с твердым намерением оставаться профессиональным джазовым музыкантом. Честно говоря, сенсации его приезд не вызвал, газеты не обмолвились и строчкой. И Батицкий поступил, как многие до него — он сел за баранку такси. Работа эта тяжелая, утомительная, порой небезопасная, но она дает хорошие заработки, а главное — возможность осмотреться. Павел искал контактов с американскими музыкантами, посещал джазовые клубы, бывал в ресторанах, прислушивался к игре местных ансамблей.
Человеческие судьбы в эмиграции неоднозначны и складываются они по-разному. Техническая интеллигенция находит себя довольно быстро. Инженеры, ученые, подучив язык, оседают в американских фирмах. Широкие перспективы у начинающих бизнесменов, одаренных ремесленников, Америка предоставляет им самые неограниченные возможности. Далее все решает фактор трудолюбия, расчета, удачи. Трудной, но определенной дорогой идут бывшие советские врачи — занятие английским, цикл профессиональных экзаменов и, наконец, желанный диплом. А дальше все зависит от тебя самого. Не знают особых проблем квалифицированные рабочие, умелые руки нужны везде. А вот гуманитарной интеллигенции приходится труднее. Тиражи русских книг за границей очень невелики, литераторы ищут возможности заинтересовать американского читателя. Это удается только лучшим из лучших. Кинематографисты ищут американских продюсеров, пытаются увлечь их своими замыслами, ведь для производства фильма необходимы огромные деньги. Казалось бы, художнику, музыканту устроиться легче, между ним и потребителем отсутствует языковой барьер. Однако конкуренция на американском творческом рынке безумно высока. Говорят, в Нью-Йорке 25 тысяч художников и около 60 тысяч джазовых музыкантов. Нелегко здесь отыскать свое место, на это порой уходит целая жизнь.
Павел Батицкий начал с ресторана «Балалайка». Заведение это, отмеченное русским колоритом, было довольно популярным, хоть далеко не самым респектабельным. Тут нужно оговориться, коротко сообщить, что такое американский ресторан. Менее всего он напоминает советские питейные дома. Пьют здесь весьма умеренно, главным образом вино или коньяк в количествах, оскорбительных для советского человека. Танцуют корректно, порой изысканно. Если беседуют, то вполголоса, если слушают музыку, то внимательно. Ресторанов в Нью-Йорке тысячи, есть дешевые опрятные забегаловки, есть молодежные кафе с дискотекой, есть презентабельные заведения для солидных людей. Есть рестораны, славящиеся экзотической кухней, для гурманов. Есть рестораны для отдыха, сюда заходят с женщиной, с другом, отдохнуть, послушать музыку. Такой ресторан очень напоминает маленький концертный зал. Публика здесь собирается требовательная и чуткая. Безвкусной пошловатой шлягерной музыки здесь не услышишь. В общем, что-то наподобие клуба.
Следующий этап карьеры Павла Батицкого - именно такой фешенебельный ресторан «Ля Диферанс». Тут до него выступали порой звезды американской эстрады. Здесь Павел играл один, без ансамбля, в основном музыку 30-40 годов, иногда классику - Шопена, Моцарта, Листа. Этого требовал контракт. Через несколько месяцев все это показалось Батицкому однообразным, ему предложили работу в одном из ночных клубов в Гринвич-Виллидже, слывущего меккой американских джазистов. Ночные клубы тоже бывают разными. Павел играл в уютном благопристойном месте. Сюда приходили кинематографисты, актеры, люди, которые работают по вечерам, отдыхают и развлекаются ночью, а спят преимущественно днем. Это были творческие натуры, внимательные, благодарные ценители музыки.
Затем был дорогой ресторан «Мистера Паба» в Форест-Хиллз, несколько концертных выступлений, иногда в знаменитых американских джазовых составах. «Конечно, музыкантам трудно, - говорит Павел, - особенно в Нью-Йорке. Во-первых, здесь нас много, кроме того очень высокие стандарты, безумная конкуренция, приходится расти, менять стилистику, отыскивать новые формы. С утра до ночи репетиции, выступления». Павлу Батицкому вторит саксофонист Анатолий Герасимов: «Трудно, - говорит он. - Трудно не потому, что мы из России. Любому джазовому музыканту трудно заявить о себе в Нью-Йорке. Тем, кто приехал из Бостона, Орегона, не легче. Здесь не обращают внимания, откуда ты, здесь слушают твою игру. Причем здешние музыканты очень доброжелательны, вопреки самой жестокой конкуренции. И белые, и негры. Отношения среди музыкантов хорошие, никаких расовых проблем. Иногда черные слегка важничают, но это естественно - они все еще, безусловно, лидируют».
В Нью-Йорке обосновались три бывших московских саксофониста, три отличных музыканта — Сермакашев, Пономарев и Герасимов. Говорят, нелепо брать в Тулу самовар, я бы добавил - а в Нью-Йорк саксофон. Однако все трое добились заметных успехов. Сермакашев играл с выдающимся барабанщиком Нелом Льюисом, Пономарев солировал в квинтете «Арта Блейки», Герасимов записал пластинку с Эллингтоном. «Дома, - говорит Сермакашев, - я подражал американцам, копировал их, теперь хочу быть собой и только собой — это единственная возможность, которая меня привлекает». Что ж, такая возможность есть: в американском джазе звучит русская нота.

Иван Толстой: Правозащитные темы, вероятно, доминировали в нашем эфире. Программа «Документы и люди», 25 января 82-го.

Аля Федосеева: Начинаем передачу «Документы и люди». У микрофона Аля Федосеева. В августе 81 года был арестован Иван Ковалев, член Московской группы «Хельсинки». В самиздате это имя получило широкую известность. Несмотря на свой небольшой возраст (ему к моменту ареста было 26), Иван Ковалев успел написать много. Он предчувствовал арест, не мог его не предчувствовать, поскольку кольцо все сужалось и сужалось. В 74-м арестовали отца, Сергея Адамовича Ковалева, видного правозащитника, затем арестовали друзей отца, в 1979 Татьяну Михайловну Великанову и в 1980-м Александра Павловича Лавута и тут же забрали и приговорили ближайшего человека - жену Татьяну Осипову. Летом 81-го года в июне Иван Ковалев написал на случай своего ареста очерк «За что я арестован». Обвинение ему предъявлено, теперь это уже известно, по статье 70, стандартной для инакомыслящих, - антисоветская агитация и пропаганда.
Очерк Ковалева «За что я арестован» я и предлагаю вашему вниманию.

Иван Ковалев (читает Ефим Фиштейн): Я не знаю пока, какое мне будет предъявлено обвинение, не знаю, когда будет решен сам вопрос о моем аресте, но у меня есть все основания предполагать, что когда-нибудь это случится и, возможно, скоро. Я знаю, что в этом случае суд и следствие будут стремиться скрыть или извратить правду о том, что я делал и за что арестован. Я старался помешать этому в случаях арестов и репрессий против других, не стану помогать властям в сокрытии правды и в своем собственном случае. Я арестован за участие в информационном журнале «Хроника текущих событий», за участие в Московской группе содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, за личные и совместные с другими письма протеста, за оперативный сбор и распространение правдивой информации о борьбе за права человека в нашей стране и о нарушении этих прав. По существу, это арест за свободную журналистскую деятельность в несвободной стране. Но кроме действий важны, мне кажется, их мотивы. Поэтому начну по порядку.
Я родился в ноябре 1954 года, в 72-м году кончил школу, в комсомол не вступал, в 77-м — институт, получил диплом инженера-энергетика, около двух лет работал по специальности, сперва в конструкторском бюро, потом наладчиком котельных. После этого рабочим в булочной. Надо сказать, что в институт я поступал, в основном стремясь избежать призыва в армию, так что особой тяги к своей профессии у меня не было. И стал я деклассированным элементом очень легко, давления властей при этом, пожалуй, не было. Да и к работе я уже тогда относился как к досадной необходимости и стремился найти такую, которая оставляла бы мне как можно больше свободного времени. Кто-нибудь может, конечно, упрекнуть, что не нашел своего места в жизни и подался в диссиденты. Но я считаю сбор и обработку информации, то, чем я в основном занимаюсь, вполне профессиональной деятельностью, мне это интересно. Так что в других условиях это может быть стало моей профессией. Ну, а место в жизни? Я чувствую себя вполне на своем месте в этой жизни.
К нынешним своим взглядам я пришел как-то естественно и совершенно незаметно. Да, собственно, и взгляды ничего особенного собой не представляют. Все просто. К людям надо относиться так, как хотелось бы, чтобы относились к тебе, — это воспитание папы и бабушки с его стороны. Думать надо самостоятельно, ну а все остальное вытекает из этого. Естественно предположить, что я просто яблочко, которое упало совсем недалеко от яблони — папы. Это и так, и в то же время не совсем верно. Отец всегда стремился, на какую бы тему мы ни разговаривали, не навязывать мне своего мнения. О нашей действительности мы с ним говорили, как мне кажется, совсем немного. Смутно помню, как я присутствовал, когда он с матерью обсуждал чехословацкие события. Что я тогда спрашивал, что он отвечал? Ничего не помню. Осталось только ощущение тогдашнее, что это плохо, как и всякая война. Но, в общем, тогда меня это не затрагивало. Да и потом мы больше обсуждали мои школьные сочинения, чем общественные проблемы, а о деятельности отца почти ничего не говорили, толком я не знал ничего. Это не было запретной темой, он не стремился рассказывать, видимо, не желая даже случайно навязать мне свою позицию. А я почему-то немного стеснялся его расспрашивать. Но вот его нравственный склад, его отношение к общим этическим проблемам, его внутренняя свобода — это очень чувствовалось. И очень хотелось, конечно, быть таким, как он.
К моменту ареста отца я уже знал довольно много, читал традиционный самиздат, «Реквием», «Доктор Живаго», иногда слушал радио. Но это были довольно безразличные наблюдения со стороны. Я знал уже, что могут быть политические аресты, знал о людях, которые подвергаются репрессиям или могут быть им подвергнуты, знал, что мой отец один из них. Я понимал, что и он может быть арестован, но в это как-то не верилось. Осознать происходящее я не мог. Арест отца был сильнейшим толчком к этому. Но и это не сдвинуло меня с позиции внешнего наблюдателя. Конечно, теперь я стал больше интересоваться происходящим, старался прочитать книги, которые помогли бы мне разобраться в этом, но все еще не хватало второго и, наверное, главного толчка. Суд над отцом показал мне и заставил понять гораздо больше, чем книги и радио. Лишь после суда постепенно пришло понимание личного участия и ответственности. Тогда же я начал ощущать реальную меру беззакония, тогда я почувствовал, что этот суд является расплатой за чистоту и благородство нравственной позиции, за внутреннюю свободу и независимость.
И как-то само собой получилось, что нужно записать процесс, рассказать о том, что происходит в зале тем, кто не мог туда попасть. Это было настолько очевидно, что я даже не заметил начала своей деятельности. Так же естественно было тогда подписать общее письмо по поводу суда над отцом, а позже начать писать собственные письма в его защиту. Я никогда не решал для себя, заниматься ли мне защитой прав человека. Собственно, я до сих пор и не ощущаю себя правозащитником. Все, что я делал и делаю, вытекает из естественного стремления помочь людям. А единственный, в сущности, способ, которым я могу это сделать, - рассказать об их бедах как можно большему числу людей. Так же я расцениваю и позицию отца и его друзей, с которыми я как-то по-новому, с этой стороны познакомился после его суда.
Я рад, что могу сейчас назвать и своими друзьями ближайших друзей отца - Александра Павловича Лавута и Татьяну Михайловну Великанову. Александр Павлович попросту заменил мне отца. Так вот, такая нравственная позиция естественным образом привела меня, в конце концов, к «Хронике». О ее существовании, кстати, я впервые узнал на суде отца. Сперва мое участие было очень случайным и периодическим, потом постепенно появились навыки обработки информации, не тенденциозной, как в лучшем случае будет расцениваться следствием, наоборот «Хроника» не дает оценок происходящему, а достоверность информации очень скрупулезно проверяется, сверяются разные источники, и если в сообщениях оказываются расхождения, а проверке они не поддаются, эта информация часто просто не идет в номер. Впрочем, достоверность сообщений «Хроники» хорошо известна и самим следственным органам. Определился и основной круг интересов — политзаключенные. Позже я начал понемногу помогать группе «Хельсинки», а в прошлом году стал ее членом.
Сейчас основным моим занятием является оперативный сбор и распространение информации. За эти годы я написал ряд писем в защиту других репрессированных, теперь, к сожалению, мне приходится заступаться и за собственную жену Татьяну Осипову. Вот, в общем, и вся деятельность, а точнее — естественное проявление нравственной позиции. Это основное, что мне хотелось бы здесь сказать. Важно еще понимать, что этот основной мотив - «я делаю только то, чего не могу не делать» — является общим и для меня, и для всех моих близких и друзей, жены, отца, Александра Павловича, Татьяны Михайловны. Они не занимались политикой, они не стремились к деятельности ради деятельности, они просто помогали людям, чем могли. И я старался делать то же. Плохо ли, хорошо ли это получилось — не мне судить.
Иван Ковалев. Июнь 1980 года.

Аля Федосеева: Арестованный в августе 1981 года Иван Ковалев ожидает суда.

Иван Толстой: 10 июня наша парижская студия принимала гостя - писателя Фридриха Горенштейна. Вопросы задавал писатель Анатолий Гладилин.

Диктор: «Культура. Судьбы. Время».

Анатолий Гладилин: Фридрих Наумович Горенштейн уехал из Советского Союза полтора года тому назад, сейчас живет в Западном Берлине. Мы пользуемся тем, что Фридрих Наумович нас посетил, и первый вопрос к вам: расскажите, пожалуйста, как живут ваши коллеги, советские писатели в Союзе, потому что вы все-таки недавно из Союза?

Фридрих Горенштейн: Живут, конечно, те, кто живет. После моего отъезда ушел из жизни такой писатель, как Трифонов, я хочу и о нем поговорить. Сейчас я хочу сказать о молодых литераторах, на поколение моложе меня, таких как Попов, таких как Кублановский. Дело не в том, что они не могут жить на литературные заработки, Попов работал где-то по распространению картин по клубам, Кублановский сторожем в церкви. Дело в том, что, будучи поставлены в трудные материальные условия, они все более и более чувствуют на себе тяжелый гнет большой империи, которая расправляется с ними, как будто они являются страшными террористами. В то же время, она очень мягко одергивает распоясавшихся хулиганов типа Кожинова. Я хочу сказать о статье в «Правде», когда этого совершенно потерявшего рассудок хулигана, называвшего Куликовскую битву битвой русских с международным космополитизмом, слегка шлепнули по заднему месту. Если такой либерализм проявляется по отношению к таким Кожиновым, спрашивается, почему же так закручивают гайки в адрес таких людей, как Евгений Попов?

Анатолий Гладилин: А почему - вот вопрос?

Фридрих Горенштейн: Очевидно потому, что какие бы ни были разногласия между Кожиновыми и сталинистами, я хочу назвать их сталинистами, а не каким-нибудь другим именем — это самое точное имя, не марксисты, не коммунисты — сталинисты, какие бы ни были разногласия, Кожиновы будут им нужны до тех пор, пока существует сталинизм. Они их могут одергивать, когда слишком сильно зарываются, но Кожиновы и сталинисты будут использовать друг друга, между ними союз неизбежен. В то же время, такие люди, как Евгений Попов, представляют опасность и для тех, и для других, их ненавидят с обеих сторон.

Анатолий Гладилин: Фридрих Наумович, возьмем другой аспект, возьмем так называемых «благополучных» писателей, один из которых, Юрий Валентинович Трифонов, умер. С одной стороны его положение было весьма привилегированным в Советском Союзе, а, с другой стороны, это был настоящий писатель, автор великолепных книг.

Фридрих Горенштейн: Да, неизвестно, чья судьба более трагична, - Евгения Попова или Юрия Трифонова. Юрий Трифонов пытался наверстать упущенное. Это и в жизни очень тяжело, в литературе это практически невозможно. Потому что то, что не сделано, то каменеет. Лев Николаевич Толстой никогда бы не мог написать «Севастопольские рассказы» в тот период, когда он писал «Войну и мир». Я это, конечно, говорю не для сравнения каких-нибудь литературных талантов - это смешно и нелепо сравнивать. Но каждый занимает свое место, есть место для золота, есть место для серебра, есть место для честной меди, все нам нужно в литературе и в жизни. Я хочу сказать, что в тот период, когда надо было писать свои «Севастопольские рассказы», Юрий Валентинович Трифонов писал вещи совершенно другого порядка. И когда он нашел в себе силы как-то сказать в полный голос множество тем, не созданных им ранее, вели между собой борьбу и то творческое напряжение, которое в конечном итоге, возможно, привело его к ранней смерти.

Анатолий Гладилин: Фридрих Наумович, я уже говорил, вы эмигрировали из Советского Союза полтора года тому назад. Я напомню слушателям, что Фридрих Горенштейн начал свою литературную карьеру с великолепного рассказа в журнале «Юность» «Дом с башенкой». Но на этом его литературная карьера в Советском Союзе и кончилась, больше вы в журналах, насколько я понимаю, не публиковались. Вот теперь вы живете на Западе, как складываются ваши литературные планы, как складывается ваша литературная судьба?

Фридрих Горенштейн: Я могу сказать только одно, что, выехав на Запад, в Европу, я не чувствую себя на чужбине. Я говорил ранее и говорю теперь, что Европа и Россия, особенно, если не цивилизация, то культура едина - это одна европейская культура. И в этом отношении никаких особых проблем у меня нет. Я работаю, мне интересно видеть Берлин, Париж, Кельн. Я не понимаю, почему писатель, связанный с русской культурой, должен быть заперт между Москвой и Рязанью. Плохо, что мы отрезаны от Москвы, от Рязани — это, конечно, плохо. Однако жизнь идет вперед, я уже не молод - мне 50 лет, и мне хочется ощутить камни Европы. В «Галлимаре» выходит моя вещь, написанная в Советском Союзе, большой роман. Но сейчас я занялся написанием небольших вещей.

Анатолий Гладилин: Хочу пояснить нашим слушателям, что «Галлимар» — это одно из самых престижных издательств Франции.

Фридрих Горенштейн: У меня вышел мой роман в Германии, этот же роман вышел в двух скандинавских издательствах, норвежском и шведском.

Анатолий Гладилин: Это какой роман?

Фридрих Горенштейн: «Искупление». И сейчас он должен опять переводиться в «Галлимаре». Следом за выходом романа «Псалом» будет переводиться роман «Искупление» на французский язык.

Анатолий Гладилин: То есть, уже две французские книжки?

Фридрих Горенштейн: Да, две, если не считать опубликованных в «Метрополе» «Ступеней» по-французски. Кроме того вышли по-немецки в издательстве Зальцбургского университета несколько моих рассказов. Сейчас переведен и выходит мой рассказ, написанный на Западе, в венском журнале «Литература и критика» - это известный венский журнал.
Я сейчас работаю над небольшими вещами, по 30-40 страниц. Почему я занялся этим жанром, которому, кстати, в России я недостаточно уделял внимание? Потому что появились журналы, которые могут меня публиковать. Журналу трудно публиковать большую вещь, да и мне, покуда я осматриваюсь, трудно работать над большим романом. Поэтому я выбрал жанр, которым я не занимался ранее, 30-50 страниц. «Яков Каша», опубликованная в «Континенте» — это как раз такой объем. Сейчас в «Синтаксисе» выходит мой рассказ, впервые «Синтаксис» публикует рассказ, называется «С кошелочкой», о проблемах московских очередей и о старой московской женщине-профессионалке, которая профессионально стоит в очередях, о ее дне, проведенном в этих очередях.

Анатолий Гладилин: Я смотрю, что 50 лет, которые вы прожили в России, вам дают возможность и дадут возможность еще на долгие годы работать, вам есть, о чем писать?

Фридрих Горенштейн: Да, конечно. 48 лет я прожил в России. Судьба писателя складывается по-разному, писатель может выехать и в 17 лет, тогда у него судьба другая. 48 лет, конечно, основная масса моих впечатлений вывезена из России, но это не значит, что я буду замыкаться только в этих впечатлениях. Я, например, на темы Германии, правда, пишу пока не художественную прозу, но уже две статьи на эту тему я написал.

Иван Толстой: С определенной регулярностью советская пропаганда вспоминала об эмигрантах и с той или иной степенью неуклюжести пинала их. Вот один из примеров. 14 января 82-го.

Диктор: В эфире радиожурнал «Советский Союз за неделю». Последняя страница нашего журнала посвящена беседе, которую провел в парижской студии Радио Свобода наш сотрудник Семен Мирский. Включаем Париж.

Семен Мирский: Журнал «Крокодил» поместил в номерах 26, 28, 29 и 30 цикл из четырех статей под общим названием «Незнакомка в черных перчатках». Статьи за подписью «Алексей Волов», названные документальным повествованием — это материалы, представляющие участников правозащитного движения в Советском Союзе моральными уродами, эти материалы пытаются дискредитировать политическую эмиграцию, они поливают грязью, в частности, Радио Свобода. Среди имен, которые чаще всех упоминаются в «крокодильском» повествовании, Людмила Алексеева, Валерий Челидзе, Владимир Максимов, Владимир Буковский и Наталья Горбаневская. Трое из названых людей - Наташа Горбаневская, Владимир Максимов, Владимир Буковский находятся здесь со мной в Париже. И первый вопрос я обращу к вам Владимир Емельянович: кому понадобилась эта длинная и нелепая серия статей в «Крокодиле»?

Владимир Максимов: Как все, связанное с советской системой, всегда иррационально. Поэтому только можно гадать о цели и смысле этой публикации. Если себе представить три адресата, для которых предназначена эта ерунда печатная. Первый адресат — это широкий обыватель, на которого и рассчитано это издание, которое называется «Крокодилом», выходящее почти 6 миллионов экземпляров, учитывая, что журнал прочтут два-три человека, значит, примерно на 12-15 миллионов человек распространяется эта информация. Но если это предназначено по этому адресу, то это мимо, потому что большинство героев фельетона или повести, назовите как хотите, большинство, я подчеркиваю, не знакомы широкому обывателю. Это все равно, что писать погромную статью против Иванова, Петрова, Сидорова. Поэтому этот адресат пропадает, это мимо. Второй адрес — это средний интеллигент, или как теперь принято называть - образованец. Но образованец у нас, простите за такую шутку, большой хитрованец, поэтому все читает наоборот. Если вас ругают, то образованец читает - значит здесь что-то другое, наоборот, раз ругают, наверное, эти ребята стоят того. Это опять-таки мимо.

Семен Мирский: Не знаю, разделяют ли другие участники нашего разговора Наталья Горбаневская и Владимир Буковский анализ Максимова?

Владимир Буковский: В каком-то смысле я соглашусь с тем, что сказал Владимир Емельянович. Действительно, если читать статьи серьезно, анализировать, пытаться понять и вычислить, что за этим стоит, то ничего не получается. Во-первых, поражает в этой публикации, прежде всего, избыток фантазии автора. Мы уже привыкли к тому, что советская пропаганда врет, но мы уже привыкли к какой-то пропорции вранья, которую они обычно туда вносят. Эта публикация пропорцию не соблюдает, в ней вранья просто через край. Я действительно никогда не встречал публикации в советской печати, столь насыщенные фантазией. По моему, представлению расчет на человека, массового человека, которому не очень интересна ни заграница, ни что там делают какие-то советские писатели, но которые, тем не менее, что-то слышат от других людей, которые слушают западные передачи, в разговорах с какими-то знакомыми в обеденный перерыв или в перекурах на заводе, что-то краем уха о каких-то именах может быть с уважением. То, что нужно авторам этой публикации, а точнее сказать, советской власти - это каким-то образом дезавуировать определенный ореол вокруг некоторых имен, который создается у людей, слушающих Запад.

Семен Мирский: И именно в этом мне лично видится основная цель. Ведь, безусловно, то, что все вы, здесь присутствующие, и другие, упоминающиеся в этом цикле, как, например, Валерий Чалидзе, Людмила Алексеева, Татьяна Великанова, находящаяся в Советском Союзе в тюрьме, все представлены моральными уродами, людьми ущербными, с изъяном, ничтожествами. Не считаете ли вы, что разгадка проста, что все люди, выступающие в защиту гражданских прав в Советском Союзе, продолжающие это святое дело на Западе, люди, причастные к самиздату, люди, причастные к работе зарубежных радиостанций — неудачники, ничтожества, моральные уроды? По-моему, цель вполне достаточная.

Владимир Максимов: Если даже с этой точки зрения, если вставать на их позицию — это так убого и неумело. Наш общий друг скульптур Эрнст Неизвестный сказал, прочитав это сочинение: «Господи, зачем же так убого придумывать о нас с тобой (он имел в виду меня и себя). Можно, не придумывая, написать куда похлеще и куда подостовернее». Почему у них такая плохая информация и такой низкий уровень?

Владимир Буковский: Я думаю, что у них не совсем плохая информация, у них просто другие задачи. Уровень действительно низкий, но это уровень читателей «Крокодила». Задача у них очень четкая. Заметь, что они обходят именно то в этой публикации, что для них наиболее болезненно. Они тебя представляют чуть ли не сотрудником Радио Свобода и подчиненного Валерия Чалидзе, что-то невероятное, но они ни слова не говорят, что у тебя полное собрание сочинений в 9 томах, плюс, что ты редактор «Континента». Слово «Континент» обойдено полностью. Заметь, обо мне будет сказать все, что касается Советского Союза, весь эпизод, касающийся меня, будет только в Советском Союзе. Согласно публикации в «Крокодиле», я так из тюрьмы не вышел, я так и не попал на Запад. Почему? Потому что тогда надо будет объяснять, как я туда попал, а это не задача этой статьи, тем более для читателей «Крокодила». На том уровне, на каком этот читатель существует, сам факт, что кого-то пришлось, выгнать, не говоря уже — обменять, — это слишком большой факт, который никакими рассуждениями бытового разложения, на который они делают удар, никаким образом не напишешь.

Наталья Горбаневская: Вообще, я хотела бы сказать, что, может быть, самое серьезное в этой публикации — это все краткие, разбросанные по тексту упоминания о Великановой. Тем более, я должна сказать, что у КГБ, которые много лет знают Великанову, от начала ее деятельности правозащитной до ее ареста прошло более 10 лет, за это время ее много раз вызывали на допросы, она вела себя мужественно, стойко. Я думаю, что отношение КГБ к ней всегда была смесь ненависти и уважения. И вот у меня такое ощущение, что они как будто через этого Волова пытаются избавиться от этого уважения. Они показывают ее как какую-то смешную, ничтожную фигуру, которая что-то выдумывает, отправляет глупые телеграммы. Никакой телеграф таких телеграмм не возьмет. Очень интересно, что они, скажем, приводят машинописные копии некоторых писем из-за границы, но они не привели фотокопию ни одного телеграфного бланка, что они легко могли бы сделать - бланки все на Центральном телеграфе хранятся.

Семен Мирский: Вот конкретный пример содержания телеграммы, я цитирую по 26 номеру «Крокодила»: «Сенбернар любит яблочный сок. Точка. Капусту заквасила. Точка. Клара».

Наталья Горбаневская: Вы знаете, это ужасно глупо, тем более, что до последнего времени совсем недавно у семьи Татьяны Великановой отключили телефон. У Великановой телефон работал, работал, я думаю, потому что КГБ предпочитала прослушивать разговоры. Я сама неоднократно Тане Великановой звонила по делу, без всяких глупостей, без квашеной капусты. Это именно средство снизить уже не через клевету, а через такое смешное тоже вранье, но не столько конкретные факты, сколько доказать, что это все мышиная возня. Знаете, любимый термин: диссиденты? Мышиная возня. Говорить об этом не стоит. Товарищ Цвигун сказал, что с диссидентством покончено, а товарищ Волов покончил с ним художественно.

Владимир Максимов: Таким обилием материалов против диссидентства они сами противоречат себе. Что же против мышиной возни из таких пушек, да по мышам или воробьям? «Правда» выступает против Солженицына и Сахарова - это миллионные тиражи, «Литературная газета» против диссидентов, писателей-эмигрантов и внутренних эмигрантов, журнал «Крокодил» 6 миллионов, «Неделя», «Известия» против Сахарова и прочее. Действительно, сама советская печать, как это ни парадоксально, сделала эти имена достоянием широких масс в Советском Союзе.

Иван Толстой: И в завершении фельетон Феликса Канделя «Вас понял», читает Юрий Мельников.

- Вызывали?
- Вызывал, дорогой, вызывал. Скажи, любезный, все забываю тебя спросить: как там у нас с эпитафиями на сотрудников?
- С эпитафиями у нас плохо.
- Вот и хорошо, вот и отлично. Садись, будем составлять.
- Так ведь некому пока.
- Что значит некому? Сегодня некому, а завтра навалом. Вечно мы откладываем на последний день.
- Вас понял. С кого начнем?
- А ты как думаешь?
- Как прикажете, так и подумаю.
- Предложу, дорогой, типовую эпитафию.
- Опять вас понял: чтобы одна на всех и все под одну.
- Именно. Бери бумагу, пиши разборчиво: «Здесь лежит...». А кто здесь лежит?
- Так ведь, кого прикажете, того и положим.
- А положим мы с тобой для начала товарища N.
- Вас понял. Пишу: «Здесь лежит товарищ N”.
- И все?
- И все.
- А немало?
- Хватит с него, невелика шишка.
- Нет, дорогой, так оно не пойдет, надо что-нибудь этакое возвышенное, чтобы щемило, чтобы щипало, чтобы брало за душу: «Путник, остановись...» и так далее.
- Вас понял. «Путник, остановись, здесь лежит товарищ N”.
- Это лучше. Уже щемит, но еще не щиплет.
- Знаю, видел: «Спи спокойно, товарищ N, ты уже дома, а мы еще в гостях».
- Кто дома?
- Он дома.
- А мы где?
- А мы в гостях.
- У кого?
- У себя.
- Н-да. Не щемит, нет, дорогой, не щемит и не щиплет. Очень уж глубокомысленно, всю скорбь отшибает. «И пусть у гробового входа младая жизнь будет играть», — вот, писали же люди.
- И снова вас понял. «Путник, остановись! Поиграй у входа к товарищу N. Помни, путник, он давно уже дома, а ты все еще играешь в гостях».
- Молодец, дорогой, это ближе. Оно, правда, не щемит и не щиплет, но за душу уже берет. Давай теперь поконкретней, чтобы все знали, кого мы теряем, чтобы скорбели с нами.
- Вас понял. Другому не понять, а я с налету. «Путник, ни с места! Здесь лежит товарищ N”.
- Хорошо!
- «Дисциплинированный, трудолюбивый, добросовестно относившийся к порученному делу, пользовавшийся уважением всего коллектива».
- Прекрасно!
- «Спи спокойно, товарищ N, ты уже дома, а коллектив все еще в гостях». Три подписи, печать. Что такое, вы плачете?
- Эх, милый, растрогал ты меня. Такого человека хороним, такого человека!
- Да плюньте вы на него, не стоит он ваших слез.
- Стоит, дорогой, стоит. Лев, орел, герой! Ну ладно, поплакали и за работу. Спрячь эпитафию в сейф. Спрятал?
- Спрятал.
- Ну и отлично, а то он еще прочитает, возомнит.
- Вас понял. Незачем ему знать, какой он у нас хороший, совсем незачем.
- Правильно, дорогой. Придет срок - семья все узнает.