Мелкое происшествие в Зубовском институте

Петербург, белые ночи, конец рабочей недели. Министр культуры Владимир Мединский наслаждается величественным видом на Исаакиевскую площадь из окна Зубовского особняка и неспешно беседует с Ольгой Кох, недавно назначенной руководить размещенным в этом особняке Российским институтом истории искусств. Картина самая мирная и респектабельная. Институт ждут реформы, его планируют переподчинить министерству и слить с московским Институтом культурологии, что должно способствовать росту конкурентоспособности российской науки и благоприятно отразиться на зарплатах ученых. Министра сопровождает Андрей Карпов – он возглавляет комиссию, которая занимается ревизией деятельности института. Пока Мединский сидит в директорском кабинете, Карпов пытается не подпустить к нему сотрудников, которые почти весь день ждали появления министра, сидя на лестнице. В частности, он вышвыривает из приемной аспирантку сектора кино Ольгу Евсееву (она хотела передать Мединскому письмо аспирантов) и замдиректора РИИИ Анну Некрылову. Позже новоназначенный директор Ольга Кох в ответ на сообщение сотрудников о потасовке в приемной говорит: "И что?"

Бывают ситуации, которые нельзя понять, не поместив их в какой-то более общий контекст – социальный, исторический, политический. Бывают, напротив, совершенно частные случаи, простой анализ которых дает самые точные представления об общей картине, в которую они вписаны. Происшествие в Зубовском – как раз такой случай. Сообщения из Петербурга стали появляться в моем фейсбуке, когда я читала старое эссе Ханны Арендт о насилии (The New York Review of Books празднует полувековой юбилей, выкладывая в сеть архивные материалы). Текст 1969 года, написанный в США, вдруг оказался очень уместным в 2013 году применительно к российской ситуации.

Ханна Арендт пишет о насилии, реагируя на события своего времени: межрасовые конфликты в Америке, войну во Вьетнаме, студенческие выступления в Париже, Пражскую весну. Она обсуждает влиятельную среди студентов книгу Франца Фанона "Проклятьем заклейменные" и предисловие, которое написал к ней Сартр, вспоминает Жоржа Сореля (старую книгу которого "Размышления о насилии" недавно переиздали в "Фаланстере") и классиков марксизма. Речь идет о сомнительной плодотворности насилия как метода политической борьбы, что, кажется, не имеет ни малейшего отношения к происшествию в Зубовском. Но только на первый взгляд.

Теоретически Аренд начинает с указания на чисто инструментальный характер насилия: никто никого не бьет просто потому, что может побить; это всегда делается ради какой-то цели. Государство, марксистское определение которого как аппарата насилия было в тот момент популярно среди новых левых, занимается все же еще чем-то, кроме подавления: оно поддерживает и распространяет себя, сохраняя то, в чем Маркс видел суть общественной жизни – труд и производство. Внутри производственного процесса могут возникать и развиваться конфликты, но власть и насилие не являются соприродными. Власть, даже тираническая, говорит Арендт, зиждется на общественной поддержке, и к насилию прибегает только ради сохранения этого состояния согласия. Когда власть становится синонимичной насилию, когда ничего другого, кроме насилия, она больше не делает, можно начинать писать хронику ее последних дней.

Все это исходит из более общей предпосылки: политическая общность, по мысли Арендт, строится на возможности людей действовать совместно. Цели, которые при этом преследуются, могут быть любыми и совершенно неполитическими. Политика состоит именно в совместном делании. Насилие со стороны граждан проявляется тогда, когда действовать и осуществлять свои цели оказывается невозможным, когда пути публичного предъявления этой проблемы оказываются заблокированными, когда власть не слышит, что говорят ей граждане.

Сценарий насильственного противостояния людей и власти разыгрывается в обществе, которое Арендт описывает как торжество бюрократии – сюда попадают и западные демократии конца 60-х, и партийные государства социалистического лагеря. Обе системы она описывает как анонимные, как системы, в которых у власти находится в буквальном смысле никто. Или даже Никто с большой буквы. Конфликты создает не только распыление ответственности (в бюрократиях никто ни в чем не виноват), но и отсутствие инстанции, с которой можно говорить. Вторая характеристика этих систем – тотальное лицемерие. Собственно, оно и приводит в ярость обреченных на бездействие граждан, оно и движет протестом в любых его формах – от мирных демонстраций до вооруженных восстаний. Протестуют, в сущности, не против власти, а против невозможности обсудить и решить проблему. Парижский май 68 года не стал революцией, потому что студентам и примкнувшим к ним рабочим нужна была не власть, а возможность модифицировать условия, на которых власть уже существующая пользуется общественной поддержкой. Поэтому победителем в этой ситуации стал де Голль – в отличие от бюрократического Никого, он готов был разговаривать и обсуждать условия поддержки.

Арендт завершает свои рассуждения довольно неожиданным ходом: она указывает на растущую дезинтеграцию публичной сферы в современных ей крупных бюрократиях (от развала системы образования до деградации почты) и утверждает, что единственное спасение политического (под которым она понимает деятельное соучастие) лежит в дроблении, децентрализации, создании мелких общностей, свободных от бюрократического Никого и предполагающих соучастие.

При чем же здесь происшествие в Зубовском? В нем, в силу микроскопического масштаба, отлично видны все описанные Арендт процессы. Мы имеем мелкую группу активных граждан (коллектив института), расстроенных невозможностью заниматься своим делом. Они готовы сидеть и ждать Мединского, чтобы представить ему свой взгляд на проблему. И мы имеем Мединского, который едва ли не тайком пробирается в институт, не желает общаться с коллективом, а затем посылает своего коллегу Карпова, чтобы тот указал ученым – посредством насилия – границы возможного. Потасовка в приемной директора РИИИ проливает свет на состояние власти: она занимается самосохранением, не особенно интересуясь поддержкой, на которую она вроде бы должна опираться. Мединский не разъясняет свою позицию и не убеждает ученых в своей правоте – он ставит предел их участию в совместной работе (полагая, видимо, что заведомо согласные с линией министерства всегда найдутся).

Но потасовка в приемной проливает свет и на предельную атомизированность российского общества: солидарно бороться за сохранение возможности действовать и таким образом за сохранение политической общности готовы небольшие профессиональные группы – ученые (реакция на предложенную реформу РАН это еще раз подтверждает), ижевские педиатры, сотрудники завода Ford, а кроме них – сексуальные меньшинства, обманутые дольщики, молодые матери и другие группы людей, сплоченные общей бедой.

Получается, что нет ни власти, работающей на выполнение каких-то целей, ни российского общества в целом, которые бы эти цели поддерживало. Есть власть, действующая посредством насилия (вариант – подкупа и обмана), и пребывающие в бездействии разобщенные массы. Политика как совместное действие в современной России сохраняется исключительно в виде мелких вспышек по краям и всегда закачивается насилием: в Зубовском оттолкнули аспирантку, на Марсовом поле избили геев.