Реакция. Историческое, политическое и публицистическое понимание термина.
Могут ли исторические термины быть политически окрашенными? Корректно ли утверждать, что в России наступила эпоха "путинской реакции"? Реакция в разных странах в разные периоды: николаевская и александровская эпохи в России; реакция по-французски, испански, австрийски. Революция и реакция. Марксистская и либеральная мысль: представление о реакции и реакционности.
Есть ли смысл и неизбежность в периодах, называемых историками "реакцией", могут ли они быть плодотворными? Реакция: вертикаль власти, цензура, клерикализм, сужение общественного разнообразия, контролируемые суды. Реакция и запрос на вождя определенного типа. Реакция и национализм. Реакция и либеральная публицистика. Были ли тоталитарные режимы ХХ века реакционными? Возможно ли описывать термином "реакционные" исторические процессы в Древнем Риме или Египте?
Андрей Зубов, историк, автор двухтомника "История ХХ века", профессор МГИМО;
Александр Морозов, шеф-редактор портала «"Русский журнал";
Борис Дубин, переводчик, социолог;
Ярослав Шимов, историк Центральной Европы, обозреватель Радио Свобода.
В радиоэфире в воскресенье в 12.05 и в 22.05, в четверг в 22.05.
Ведет программу Елена Фанайлова.
Фрагмент программы
Елена Фанайлова: В последние пару лет разговор о том, что в России сейчас политическая реакция (или путинская реакция) стал довольно распространенным и в публицистике, и в соцсетях. Так вот, имеет ли право исторический термин быть окрашенным политически? Но сначала о том, что каждый из вас понимает под словом "реакция". Я пыталась найти точный термин, прочла массу разнообразных источников, чего-то твердо закрепленного не нашла.
Андрей Зубов: Ну, само слово "реакция" - это ответное действие. Никакого ценностного значения в этом смысле слово не имеет. Можно говорить в медицине о здоровой реакции организма; или это химическая реакция. В истории слово "реакция" первоначально тоже не имело оценочного значения, но было готово его получить. Примерно с 17, особенно с 18 века всем стало ясно, что в истории Европы происходят необратимые изменения, что мир перестает быть одинаковым, волнообразно текущим, но изменяется в определенном направлении, и это изменение большинством было принято положительно, скажем, эпоха Просвещения, потом романтизм, а многими отрицательно, - вот именно в этот самый момент слово "реакция" начинает приобретать отрицательный смысл. То есть это то, что выступает против объективных изменений, то, что пытается контрдействием сохранить порядок, который уже отмирает. Это понятие постепенно закрепляется, особенно в журналистике, с 19 века, и уже забывают о первоначальном смысле. Когда говорят слово "реакционер", имеют в виду сразу - плохой человек, консерватор, борец со всем светлым, что устремлено в будущее.
Александр Морозов: Термин "реакция" является, с одной стороны и в первую очередь, термином левого дискурса, потому что была такая эмансипаторская традиция, интеллектуальная, - интерпретировать историю, она идет с 19 века. Глядя в глубь истории, представители левой мысли начинали интерпретировать некоторые периоды через понятие "реакция". Но есть и другая сторона. Я прочел сейчас блестящую книгу историка Булдакова, который описывает состояние советского общества 20-х годов в органическом смысле как реакционное. То есть бывают такие состояния общества, в частности, после большой войны, после большого насилия, после гигантских структурных ломок, когда все общество настолько устало, настолько проседает, что наступает такая своего рода реакция. И вот он эту реакцию описывает прямо как такой психосоциальный феномен.
Елена Фанайлова: Он полагает, что это произошло в 20-е годы?
Александр Морозов: Да, и в этом смысле слова он различает очень ясно, и мне это различение нравится, реакцию 20-х годов и сталинизм как уже социальный проект.
Елена Фанайлова: Мне казалось, скорее конец 20-х - начало 30-х являются периодом реакции, потому что к этому времени относятся известные сталинские постановления, консервирующие общество. По крайней мере что касается цензуры...
Александр Морозов: Здесь можно дебатировать, и я бы уже считал, что, когда начинаются сталинские постановления, мы уже имеем дело, как сегодня примерно, не с реакцией, а с намерением построить новый проект.
Андрей Зубов: Будлаков имел в виду несколько другое. Он имел в виду, что НЭП - это реакция на революцию, то есть люди устали от этого кошмара. И это не политическая реакция, а гуманитарная, это реакция просто людей, которые пытаются сделать вид, что ничего не произошло.
Борис Дубин: Есть такая книжка у Жана Старобинского "Акция и реакция", где он очень подробно разбирает и первую составляющую этого уравнения, и вторую. Но поскольку я социолог, я занимаюсь не словами и даже не идеями, и не идеологиями, а тем, какие формы принимает коллективная жизнь, ориентирующаяся на такие слова, использующая такие идеи и так далее. В этом смысле, наверное, век идеологии - это и есть век реакции, поскольку реакция - это всегда реакция на революцию или какие-то сомасштабные с ней социальные переломы. И "революционеры", и "реакционеры" находятся внутри процесса модернизации, и только там по отношению к просвещению, к революции, к социальному перелому, к идее прогресса, к идее развития и так далее можно говорить о каких-то реакциях. Но я бы, как социолог, говорил все-таки о реакционных политических режимах, может быть, реакционных политических программах. Но обратите внимание, что ни один режим никогда не называл себя реакционным, и одна партия никогда не называла себя реакционной. Конечно, это очень общее обозначение для политического режима, можно найти сотни, наверное, десятки признаков, которые не умещаются в это, но если мы имеем дело с таким режимом, мы, скорее всего, на 90 процентов будем наблюдать там сужение представительства электорального, что-то сопоставимое с цензурой, сопоставимое с нарастанием клерикализма, фундаментализма, вплоть до самых нелепых и чудовищных проявлений. Скорее всего, будем наблюдать в том или ином виде вообще сужение разнообразия - человеческого, группового, институционального. Скорее всего, довольно сильную деинституционализацию, в этом смысле попытка установить некоторый единый для всех порядок. И чаще всего, не говоря слово "реакция", те, кто выступает глашатаями этого режима или его адептами, начинают говорить о возвращении, что, мол, мы к чему-то вернемся. И параллельно с этим и в тесной связи с этим идет характеристика настоящего времени и предшествующего периода как периода ужасов. Вот такая картинка для начала.
Ярослав Шимов: А я бы хотел обратить внимание на то, что понятие "реакция" является частью прогрессистского дискурса, прогрессистского понимания истории, в рамках которого развитие идет от более простого к более сложному, и в общем и целом, если говорить о массовом восприятии, от худшего, более отсталого к более передовому и лучшему. Соответственно, конечно, это такое привычное достаточно для нас представление, но оно не бесспорно. И восприятие разных исторических явлений, идей и идеологий как реакционных именно представителями советской традиционной историографии во многом было внутренне противоречивым. Если мы вспомним определения, которые давались, к примеру, итальянскому фашизму и германскому нацизму, это была “диктатура наиболее реакционных кругов империалистической буржуазии”. В то время как в действительности, если внимательно приглядеться к тому же итальянскому фашистскому проекту, то в нем было немало и как раз революционных элементов. При том что формально идеология этого движения взывала к национальному возрождению, к неким принципам и идеалам прошлого, при том что речь шла не о реальном прошлом, реальной Италии, а о преломлении этого прошлого в сознании фашистских идеологов. Поэтому, конечно, понятие реакции всегда в той или иной степени сильно публицистически и идеологически окрашено, поэтому я бы с ним обращался довольно осторожно и с поправкой на вот эти моменты.
Елена Фанайлова: Если можно, короткие последние реплики.
Александр Морозов: Реакция в России как политическое решение заканчивается, и к несчастью, мы будем наблюдателями и историческими свидетелями этого нового этапа корпоративного государства, когда снова у нас будет советский Детский фонд, единый на всю страну, национальная форма для учителей, новая писательская организация, во главе Союза журналистов будут Габрелянов с Сунгоркиным. Все будут застроены. Это существенное отличие от предыдущего этапа и даже от предыдущего путинизма. Как это все будет функционировать - неизвестно.
Борис Дубин: Мне кажется, что если куда-то дальше идти в развитие нашей темы, я бы взял как минимум два направления, которых сегодня чуть-чуть мы коснулись, - реакция и запрос на вождя. Почему они так связаны? Реакция и интеллектуалы. Но может быть проблема шире - реакция и тот тип человека, который оказывается востребованным и отчасти формируется реакционным режимом, а отчасти как бы вызывается им из тех глубин, где он дремал, как дремлют у нас вирусы, а оживают, когда мы перестаем им сопротивляться. Реакция и национализм. Реакция и война. Реакция как последствие войны и реакция как приводящая к войне.
Андрей Зубов: В 19 веке и в начале 20 века в России стала уже настолько избитой, что ее перестали произносить, фраза, что самый густой мрак - предрассветный. Мы говорили о создании писательских и журналистских союзов, единой формы для учителей, все эти глупости сейчас обсуждаются, и кое-что из них принимается, и это все говорит только об одном, что это не начало нового витка реакции, а это судорожная попытка воспроизвести то, что когда-то было, что утрачено, что когда-то сулило стабильность, и этой стабильности больше нет. Я напомню слова самого Владимира Владимировича Путина, сказанные им после Беслана, что величайшей геополитической катастрофой является распад Советского Союза, но мы сохранили его большую часть, дав ей название - Российская Федерация. Вот это проговоренное подсознание, то есть желание сохранить хотя бы на части территории бывшей страны большой то, что привычно было ей. А там были и писательские союзы, и подконтрольные учителя, и все прочее. Но когда это дежавю уже начинает реализовываться в полной мере, все мое историческое чувство говорит, что то это рухнет, причем без большой катастрофы. Всем это уже, на самом деле, глубоко надоело, одни это видели, и им тошно, а другие этого не видели и не хотят видеть, потому что видят в другом мире совершенно другие примеры. Так что мне кажется, что реакция консервативная завершается, и нужно готовить умы не к внутренней эмиграции, а к новому витку созидательного развития русского общества, который нам предстоит увидеть в ближайшие годы.
Могут ли исторические термины быть политически окрашенными? Корректно ли утверждать, что в России наступила эпоха "путинской реакции"? Реакция в разных странах в разные периоды: николаевская и александровская эпохи в России; реакция по-французски, испански, австрийски. Революция и реакция. Марксистская и либеральная мысль: представление о реакции и реакционности.
Есть ли смысл и неизбежность в периодах, называемых историками "реакцией", могут ли они быть плодотворными? Реакция: вертикаль власти, цензура, клерикализм, сужение общественного разнообразия, контролируемые суды. Реакция и запрос на вождя определенного типа. Реакция и национализм. Реакция и либеральная публицистика. Были ли тоталитарные режимы ХХ века реакционными? Возможно ли описывать термином "реакционные" исторические процессы в Древнем Риме или Египте?
Андрей Зубов, историк, автор двухтомника "История ХХ века", профессор МГИМО;
Александр Морозов, шеф-редактор портала «"Русский журнал";
Борис Дубин, переводчик, социолог;
Ярослав Шимов, историк Центральной Европы, обозреватель Радио Свобода.
В радиоэфире в воскресенье в 12.05 и в 22.05, в четверг в 22.05.
Ведет программу Елена Фанайлова.
Фрагмент программы
Елена Фанайлова: В последние пару лет разговор о том, что в России сейчас политическая реакция (или путинская реакция) стал довольно распространенным и в публицистике, и в соцсетях. Так вот, имеет ли право исторический термин быть окрашенным политически? Но сначала о том, что каждый из вас понимает под словом "реакция". Я пыталась найти точный термин, прочла массу разнообразных источников, чего-то твердо закрепленного не нашла.
Андрей Зубов: Ну, само слово "реакция" - это ответное действие. Никакого ценностного значения в этом смысле слово не имеет. Можно говорить в медицине о здоровой реакции организма; или это химическая реакция. В истории слово "реакция" первоначально тоже не имело оценочного значения, но было готово его получить. Примерно с 17, особенно с 18 века всем стало ясно, что в истории Европы происходят необратимые изменения, что мир перестает быть одинаковым, волнообразно текущим, но изменяется в определенном направлении, и это изменение большинством было принято положительно, скажем, эпоха Просвещения, потом романтизм, а многими отрицательно, - вот именно в этот самый момент слово "реакция" начинает приобретать отрицательный смысл. То есть это то, что выступает против объективных изменений, то, что пытается контрдействием сохранить порядок, который уже отмирает. Это понятие постепенно закрепляется, особенно в журналистике, с 19 века, и уже забывают о первоначальном смысле. Когда говорят слово "реакционер", имеют в виду сразу - плохой человек, консерватор, борец со всем светлым, что устремлено в будущее.
Александр Морозов: Термин "реакция" является, с одной стороны и в первую очередь, термином левого дискурса, потому что была такая эмансипаторская традиция, интеллектуальная, - интерпретировать историю, она идет с 19 века. Глядя в глубь истории, представители левой мысли начинали интерпретировать некоторые периоды через понятие "реакция". Но есть и другая сторона. Я прочел сейчас блестящую книгу историка Булдакова, который описывает состояние советского общества 20-х годов в органическом смысле как реакционное. То есть бывают такие состояния общества, в частности, после большой войны, после большого насилия, после гигантских структурных ломок, когда все общество настолько устало, настолько проседает, что наступает такая своего рода реакция. И вот он эту реакцию описывает прямо как такой психосоциальный феномен.
Елена Фанайлова: Он полагает, что это произошло в 20-е годы?
Александр Морозов: Да, и в этом смысле слова он различает очень ясно, и мне это различение нравится, реакцию 20-х годов и сталинизм как уже социальный проект.
Елена Фанайлова: Мне казалось, скорее конец 20-х - начало 30-х являются периодом реакции, потому что к этому времени относятся известные сталинские постановления, консервирующие общество. По крайней мере что касается цензуры...
Александр Морозов: Здесь можно дебатировать, и я бы уже считал, что, когда начинаются сталинские постановления, мы уже имеем дело, как сегодня примерно, не с реакцией, а с намерением построить новый проект.
Андрей Зубов: Будлаков имел в виду несколько другое. Он имел в виду, что НЭП - это реакция на революцию, то есть люди устали от этого кошмара. И это не политическая реакция, а гуманитарная, это реакция просто людей, которые пытаются сделать вид, что ничего не произошло.
Борис Дубин: Есть такая книжка у Жана Старобинского "Акция и реакция", где он очень подробно разбирает и первую составляющую этого уравнения, и вторую. Но поскольку я социолог, я занимаюсь не словами и даже не идеями, и не идеологиями, а тем, какие формы принимает коллективная жизнь, ориентирующаяся на такие слова, использующая такие идеи и так далее. В этом смысле, наверное, век идеологии - это и есть век реакции, поскольку реакция - это всегда реакция на революцию или какие-то сомасштабные с ней социальные переломы. И "революционеры", и "реакционеры" находятся внутри процесса модернизации, и только там по отношению к просвещению, к революции, к социальному перелому, к идее прогресса, к идее развития и так далее можно говорить о каких-то реакциях. Но я бы, как социолог, говорил все-таки о реакционных политических режимах, может быть, реакционных политических программах. Но обратите внимание, что ни один режим никогда не называл себя реакционным, и одна партия никогда не называла себя реакционной. Конечно, это очень общее обозначение для политического режима, можно найти сотни, наверное, десятки признаков, которые не умещаются в это, но если мы имеем дело с таким режимом, мы, скорее всего, на 90 процентов будем наблюдать там сужение представительства электорального, что-то сопоставимое с цензурой, сопоставимое с нарастанием клерикализма, фундаментализма, вплоть до самых нелепых и чудовищных проявлений. Скорее всего, будем наблюдать в том или ином виде вообще сужение разнообразия - человеческого, группового, институционального. Скорее всего, довольно сильную деинституционализацию, в этом смысле попытка установить некоторый единый для всех порядок. И чаще всего, не говоря слово "реакция", те, кто выступает глашатаями этого режима или его адептами, начинают говорить о возвращении, что, мол, мы к чему-то вернемся. И параллельно с этим и в тесной связи с этим идет характеристика настоящего времени и предшествующего периода как периода ужасов. Вот такая картинка для начала.
Ярослав Шимов: А я бы хотел обратить внимание на то, что понятие "реакция" является частью прогрессистского дискурса, прогрессистского понимания истории, в рамках которого развитие идет от более простого к более сложному, и в общем и целом, если говорить о массовом восприятии, от худшего, более отсталого к более передовому и лучшему. Соответственно, конечно, это такое привычное достаточно для нас представление, но оно не бесспорно. И восприятие разных исторических явлений, идей и идеологий как реакционных именно представителями советской традиционной историографии во многом было внутренне противоречивым. Если мы вспомним определения, которые давались, к примеру, итальянскому фашизму и германскому нацизму, это была “диктатура наиболее реакционных кругов империалистической буржуазии”. В то время как в действительности, если внимательно приглядеться к тому же итальянскому фашистскому проекту, то в нем было немало и как раз революционных элементов. При том что формально идеология этого движения взывала к национальному возрождению, к неким принципам и идеалам прошлого, при том что речь шла не о реальном прошлом, реальной Италии, а о преломлении этого прошлого в сознании фашистских идеологов. Поэтому, конечно, понятие реакции всегда в той или иной степени сильно публицистически и идеологически окрашено, поэтому я бы с ним обращался довольно осторожно и с поправкой на вот эти моменты.
Елена Фанайлова: Если можно, короткие последние реплики.
Александр Морозов: Реакция в России как политическое решение заканчивается, и к несчастью, мы будем наблюдателями и историческими свидетелями этого нового этапа корпоративного государства, когда снова у нас будет советский Детский фонд, единый на всю страну, национальная форма для учителей, новая писательская организация, во главе Союза журналистов будут Габрелянов с Сунгоркиным. Все будут застроены. Это существенное отличие от предыдущего этапа и даже от предыдущего путинизма. Как это все будет функционировать - неизвестно.
Борис Дубин: Мне кажется, что если куда-то дальше идти в развитие нашей темы, я бы взял как минимум два направления, которых сегодня чуть-чуть мы коснулись, - реакция и запрос на вождя. Почему они так связаны? Реакция и интеллектуалы. Но может быть проблема шире - реакция и тот тип человека, который оказывается востребованным и отчасти формируется реакционным режимом, а отчасти как бы вызывается им из тех глубин, где он дремал, как дремлют у нас вирусы, а оживают, когда мы перестаем им сопротивляться. Реакция и национализм. Реакция и война. Реакция как последствие войны и реакция как приводящая к войне.
Андрей Зубов: В 19 веке и в начале 20 века в России стала уже настолько избитой, что ее перестали произносить, фраза, что самый густой мрак - предрассветный. Мы говорили о создании писательских и журналистских союзов, единой формы для учителей, все эти глупости сейчас обсуждаются, и кое-что из них принимается, и это все говорит только об одном, что это не начало нового витка реакции, а это судорожная попытка воспроизвести то, что когда-то было, что утрачено, что когда-то сулило стабильность, и этой стабильности больше нет. Я напомню слова самого Владимира Владимировича Путина, сказанные им после Беслана, что величайшей геополитической катастрофой является распад Советского Союза, но мы сохранили его большую часть, дав ей название - Российская Федерация. Вот это проговоренное подсознание, то есть желание сохранить хотя бы на части территории бывшей страны большой то, что привычно было ей. А там были и писательские союзы, и подконтрольные учителя, и все прочее. Но когда это дежавю уже начинает реализовываться в полной мере, все мое историческое чувство говорит, что то это рухнет, причем без большой катастрофы. Всем это уже, на самом деле, глубоко надоело, одни это видели, и им тошно, а другие этого не видели и не хотят видеть, потому что видят в другом мире совершенно другие примеры. Так что мне кажется, что реакция консервативная завершается, и нужно готовить умы не к внутренней эмиграции, а к новому витку созидательного развития русского общества, который нам предстоит увидеть в ближайшие годы.
