Генри Хоум, известный в истории права (и в истории Шотландского Просвещения) как лорд Кеймс, обладал странным чувством юмора. Его жизнь проходила в трех местах – в зале судебных заседаний, в собственном кабинете в окружении огромного количества томов и манускриптов, и за пиршественным/попоечным столом. Лорд Кеймс слыл блестящим собеседником (наставник Дэвида Юма и Адама Смита, воспитатель Джеймса Боусэлла) и собутыльником; плюс к этому, он был одним из создателей современной европейской философии права, наконец, – строгим и безупречным судьей, великолепно знающим законодательство (в тогдашнем Эдинбурге юристу было нелегко пробиться – из-за жесточайшей конкуренции). В своем последнем качестве лорд Кеймс обрел международную славу как главное действующее лицо в деле Джозефа Найта. Найт, чернокожий житель Ямайки, был рабом. Когда его хозяин в 1769 году переехал в Шотландию, Найт, узнав, что в этой стране нет рабства, потребовал от хозяина оплачивать свой труд. Тот отказался. Тогда Найт бежал. Хозяин попросил местные власти арестовать беглеца, однако шериф города Перт заявил, что в Шотландии нет рабов, и Найт остался на свободе. Через восемь лет юридических разбирательств дело дошло до высшего суда в Эдинбурге. В защиту Найта встали местные интеллектуалы, в их числе – и уже упомянутый Джеймс Босуэлл, который помогал адвокату беглого раба готовить документы и речи. Великий английский лексикограф Сэмюэл Джонсон, биографией которого прославился Босуэлл, также был врагом богопротивного рабства. Дело решила речь лорда Кеймса; суд, заявив, что "владение, распространяющееся на негра по закону Ямайки, будучи несправедливым, не может быть поддержано в этой стране ни в какой мере", окончательно освободил Джозефа Найта. Это был второй подобный случай в Великобритании, однако вердикт в Эдинбурге особенно важен, так как он опирался не на прецедентное право (как принято в Британии), а на более широкие принципы. Как пишет американский историк Артур Херман, "это стало доказательством исторической идеи, отстаиваемой Кеймсом годами, согласно которой то, что может считаться подходящим или даже необходимым в древних или примитивных обществах, не является таковым сейчас". С другой стороны, лорд Кеймс был энтузиастом смертной казни, в частности, за преступления против частной собственности, например, за угон скота. Он любил свое дело. Однажды, в течение одного рабочего дня он приговорил двух преступников к виселице. Вечером, за кларетом он хвастался собутыльникам, что "подстрелил зараз двух птичек". В другой раз, провозглашая смертный приговор своему давнишнему знакомому, с которым часто играл в шахматы, он добавил: "Шах и мат тебе, Томас!".

Лорд Кеймс не выходил у меня из головы все то время, пока я слушал и переслушивал аудиобеседу Пятигорского о философии права Гегеля. Причины тут разные. Прежде всего – и это общеизвестно – из-за разницы в самой идее права, разницы между островом Британия и континентальной частью Западной Европы. Британское право прецедентно, оно стоит на идее кодификации и следования уже сложившейся в данной конкретной общности людей легальной практике. Источником права является традиция и коллективная воля самоуправляющейся общины; все остальное – насилие и вообще от лукавого. Соответственно, и принцип устройства государства в этих местах такой же – оно есть объединение уже сложившихся общин, при котором большинство вопросов эти общины и решают: на своем уровне сами, а на уровне государства – с помощью своих представителей в парламенте. В континентальной Западной Европе право – нечто, накладывающееся на общество "сверху"; это своего рода сконцентрированный универсальный юридический концепт, который базируется на абстрактных идеях о благе общества и государства. Соответственно, и государство есть отражение "идеи государства", под которое общество как бы "подгоняется". "Средний вариант" появился в XVIII веке за пределами Европы – "Декларация независимости" североамериканских колоний и конституция США (особенно вторая) совместили отвлеченные универсалистские принципы французских просветителей с британским подходом к правовой и государственной системе. Пятигорский знает, что говорит, когда в начале этой беседы указывает на простой хронологический факт: Гегель разрабатывал свою философию права уже после того, как были созданы главные существующие до сих пор эталоны западной юридической системы – документы нового американского государства и Кодекс Наполеона. Остается только добавить разницу между этими типами документов. Если первые действительно носили "смешанный", британско-континентальный характер, то наполеоновский свод был универсальной системой мер, призванной единообразно измерить все европейские общества и выстроить их на всеобщий манер. Оба подхода чисто идеологические, они опираются на важнейшие философские принципы – важно только помнить о разнице этих принципов. Оттого столь любопытно следующее замечание Пятигорского: прочти Гегель конституции ФРГ, ГДР или СССР (не забудьте, запись этой беседы сделана в 1977 году, когда два из трех упомянутых государств еще существовали. И еще как существовали!), то он бы все понял в этих документах. Помимо незаурядного чувства юмора (Гегель читающий Конституцию СССР, что может быть комичнее? Но вот вопрос – какую именно конституцию? 1936-го? Или 1977-го? Впрочем, учитывая, что беседа Пятигорского была записана 25 февраля 1977-го, а новая советская конституция была принята только в октябре того года, то, получается, что автор "Феноменологии духа" изучает сталинский документ), Пятигорский демонстрирует тонкое понимание предмета. Прежде всего, все эти документы, включая советский, есть результат той теоретической и практической революции в праве, что произошла в XVIII-XIX веках (включая сюда и гегелевскую философию). Гегель увидел бы здесь не только нечто знакомое – он увидел бы свое. Второе соображение еще более интересное; оно относится, скорее, к советской истории – и Пятигорский наверняка имел это в виду. Формально советская конституция (или конституция ГДР) мало отличались от современных им аналогичных документов западных демократических стран. Проблема была в том, что это были лишь нарисованные псевдоклассические фасады на отталкивающих зданиях авторитарных и тоталитарных режимов. Пятигорский подчеркивает: в своей философии права Гегель принципиально различал общество и государство, считая последнее воплощением некоей универсальной этической идеи. Именно поэтому-то гегельянство стало столь притягательным для самых разных идеологов, включая и тех, кто теоретически обосновывал тоталитаризм. Получается – в случае сталинского СССР – довольно любопытная картина: сверху на общество накладывается идея государства, идея этическая, связанная с образом светлого коммунистического будущего как финального торжества всеобщего над частным. Советское же общество представляет собой полную противоположность – многоукладное, атомизированное после революции и гражданской войны, выживающее в мало пригодных для жизни условиях. Оно есть торжество частного над всеобщим, триумф Зощенко над Маяковским. Между обществом и идеей государства – конкретная советская власть, сталинский режим с ее НКВД, ГПУ, ГУЛАГом, тройками и проч. Именно она распоряжается по поводу превращения частного во всеобщее, она есть – как это ни чудовищно звучит – агент универсализации и воплощения этической идеи. Когда эта власть исчезла (точнее, мутировала в довольно мягкий хрущевско-брежневский авторитаризм), стало возможным от лица общества требовать от власти уважения собственной конституции; требование это, как мы видим, носит чисто этический (в смысле Гегеля) характер. Здесь, собственно, и лежит теоретическое основание правозащитного движения в СССР.

Оттого столь актуальной была беседа о гегелевской философии права, прозвучавшая на волнах Свободы. Но помимо очевидной важности этой темы – как академической, так и непосредственно для эпохи позднего брежневизма – здесь есть еще одно интересное обстоятельство. Я не зря привел историю о лорде Кеймсе, великом философе права и злобном цинике. Как мы помним, Кеймс (а его считают одним из создателей самого понятия "современность" и "современное общество"), выступая на суде по делу Джозефа Найта, призвал не использовать юридические практики, характерные для "древних и примитивных обществ" (напр. рабство), применительно к нынешнему. Каждый должен быть судим, исходя из того времени, в котором он живет. Историки называют этот принцип "принципом историзма"; применительно к британской юридической практике это означало, что иногда прецедентное право должно уступать некоему общему положению, диктуемому нашим временем. В таком случае, возникает вопрос: а кто тот авгур, который объяснит, что именно "наше время" диктует? Кто назначает этих авгуров? Уверен, Гегелю было бы что сказать по этому поводу.

Вторая беседа Александра Моисеевича Пятигорского (по-прежнему, под псевдонимом "Андрей Моисеев") о Георге Вильгельме Фридрихе Гегеле прозвучала в эфире Радио Свобода 25 февраля 1977 года.


Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.

Все выпуски доступны здесь