Эрмитаж, идя вслед за кураторской модой на моноэкспозиции, устроил выставку одной картины: "Игроки в карты" Поля Сезанна из лондонской Галереи Курто. Художник создал пять полотен на тему игроков, и два года назад нью-йоркский музей Метрополитен сумел собрать на подобной выставке несколько версий этой работы и эскизы к ней. Перекличка нью-йоркской и петербургской выставок позволяет понять, чего хотел добиться своим героическим трудом Сезанн, и заодно поговорить о природе картежного азарта.
В начале 1890-х годов, когда Сезанн работал над "Игроками в карты", он смог перенести опыт пейзажной живописи в портретную, над которой он работал с той же одержимостью. Иногда для одной картины требовалось сто сеансов. Чтобы занять модель и удержать ее в нужной позе, Сезанн придумал усадить своего садовника за карты. Так родился этот мотив: курящие крестьяне за грубым столом играют в карты.
К этому времени Сезанн уже пришел к своему радикальному открытию, оторвавшему его от импрессионистов. Его девизом стало: "Вместо – "изображаю, как вижу", "изображаю, как есть". Это значит, что Сезанн сознательно отказался от завоевания предшественников, умевших передать мимолетное впечатление – "импрессию". Сезанна занимала не эфемерное, а вечное – структура мира, его костяк, заново сложенный на полотне.
В письме к своему единомышленнику, художнику Бернару, он так излагает свои взгляды: "Нужно вернуться к классицизму через природу, иначе говоря, через ощущение. В природе все лепится на основе шара, конуса и цилиндра". Вот и в "Игроках в карты" Сезанн слепил заново людей, точно так же, как он поступал с любимой горой Сент-Виктуар, неизменным героем его пейзажей. Но и эти люди напоминают горы, вросшие в родную почву и выросшие из нее. Монументальные, как пирамиды, они не остановились на мгновение, а остались в нем навсегда.
Сезанн говорил, что всем натурщикам предпочитает старых крестьян, никогда не покидавших родных мест. В них он видел живую традицию, олицетворяющую единство человека с почвой. Поставив Сезанна в центр экспозиции, Метрополитен окружил его шедевры подходящим контекстом. Короля, как известно, играет свита. На этот раз она играет в карты. Музей выбрал из своих запасников работы с двумя мотивами – курение и карты. В старой нидерландской живописи, а особенно гравюре, и то, и другое изображалось грехом, пустой тратой времени. Что не мешало художникам наслаждаться характерными типами и бытовыми сценками. Жанр давал возможность исследовать психологические типы, которые так хорошо раскрывает игра. Позже, у классицистов, карты, как и все остальное, станут аллегорией. Шарден, например, пишет свой "Карточный домик" как символ тщетных надежд. Но карты у этого мастера фактуры так тщательно, так вкусно выписаны, что сразу видно, как часто художник их держал в руках.
Глядя на сезанновских картежников, я невольно вспоминал собственную молодость, изрядную часть которой я сдуру провел за преферансом. Поделив студенческие годы между простодушной "сочинкой", дерзкой "ленинградкой" и малолюдным "гусариком", я познал доступные преферансу страсти и нашел их старорежимными.
Сейчас мне кажется, что преферанс – типично советская игра. Гоняя мелкую рябь в пруду фортуны, он кончается не разорением, а изнеможением. Потому преферанс так часто замещает сон, что трудноотличим от него. Сочувствуя общей монотонности бесправной жизни, преферанс с его укачивающим ритмом поддерживает лишь тлеющий азарт – угли страсти и пепел переживаний. В нем нет по блатному щедрого излишка свободы – одна фронда, ограничивающая случай раскладом и прикупом. Причем, если шахматы – тоталитарная игра, не оставляющая места случаю, то преферанс, держа приоткрытой дверь на волю, идеально вписывается в ленивый автократический режим. Поддаваясь расчету, риск воспитывает не счастливых, а успешных игроков, ведущих безошибочную партию. Но свободному миру нужна слепая схватка с хаосом, которая разворачивается в самых примитивных азартных играх, вроде монте-карлоской рулетки или воровского "очка". Чтобы вступить в такую игру, мы должны отказаться от мелких преимуществ, сделавших нас венцом природы – интеллекта и психологии. Оставшись наедине с голым случаем, мы теряем право на антропоморфные сравнения. Судьба не похожа ни на человека, ни даже на Бога, как-никак сотворившего нас по собственному образу и подобию. Страстный игрок Пушкин представлял ее вроде Пугачева – "огромной обезьяной, которой дана полная воля".
К картежникам Сезанна, впрочем, это не относится: судя по бесстрастной неподвижности, они играли по маленькой.
В начале 1890-х годов, когда Сезанн работал над "Игроками в карты", он смог перенести опыт пейзажной живописи в портретную, над которой он работал с той же одержимостью. Иногда для одной картины требовалось сто сеансов. Чтобы занять модель и удержать ее в нужной позе, Сезанн придумал усадить своего садовника за карты. Так родился этот мотив: курящие крестьяне за грубым столом играют в карты.
К этому времени Сезанн уже пришел к своему радикальному открытию, оторвавшему его от импрессионистов. Его девизом стало: "Вместо – "изображаю, как вижу", "изображаю, как есть". Это значит, что Сезанн сознательно отказался от завоевания предшественников, умевших передать мимолетное впечатление – "импрессию". Сезанна занимала не эфемерное, а вечное – структура мира, его костяк, заново сложенный на полотне.
В письме к своему единомышленнику, художнику Бернару, он так излагает свои взгляды: "Нужно вернуться к классицизму через природу, иначе говоря, через ощущение. В природе все лепится на основе шара, конуса и цилиндра". Вот и в "Игроках в карты" Сезанн слепил заново людей, точно так же, как он поступал с любимой горой Сент-Виктуар, неизменным героем его пейзажей. Но и эти люди напоминают горы, вросшие в родную почву и выросшие из нее. Монументальные, как пирамиды, они не остановились на мгновение, а остались в нем навсегда.
Сезанн говорил, что всем натурщикам предпочитает старых крестьян, никогда не покидавших родных мест. В них он видел живую традицию, олицетворяющую единство человека с почвой. Поставив Сезанна в центр экспозиции, Метрополитен окружил его шедевры подходящим контекстом. Короля, как известно, играет свита. На этот раз она играет в карты. Музей выбрал из своих запасников работы с двумя мотивами – курение и карты. В старой нидерландской живописи, а особенно гравюре, и то, и другое изображалось грехом, пустой тратой времени. Что не мешало художникам наслаждаться характерными типами и бытовыми сценками. Жанр давал возможность исследовать психологические типы, которые так хорошо раскрывает игра. Позже, у классицистов, карты, как и все остальное, станут аллегорией. Шарден, например, пишет свой "Карточный домик" как символ тщетных надежд. Но карты у этого мастера фактуры так тщательно, так вкусно выписаны, что сразу видно, как часто художник их держал в руках.
Глядя на сезанновских картежников, я невольно вспоминал собственную молодость, изрядную часть которой я сдуру провел за преферансом. Поделив студенческие годы между простодушной "сочинкой", дерзкой "ленинградкой" и малолюдным "гусариком", я познал доступные преферансу страсти и нашел их старорежимными.
Сейчас мне кажется, что преферанс – типично советская игра. Гоняя мелкую рябь в пруду фортуны, он кончается не разорением, а изнеможением. Потому преферанс так часто замещает сон, что трудноотличим от него. Сочувствуя общей монотонности бесправной жизни, преферанс с его укачивающим ритмом поддерживает лишь тлеющий азарт – угли страсти и пепел переживаний. В нем нет по блатному щедрого излишка свободы – одна фронда, ограничивающая случай раскладом и прикупом. Причем, если шахматы – тоталитарная игра, не оставляющая места случаю, то преферанс, держа приоткрытой дверь на волю, идеально вписывается в ленивый автократический режим. Поддаваясь расчету, риск воспитывает не счастливых, а успешных игроков, ведущих безошибочную партию. Но свободному миру нужна слепая схватка с хаосом, которая разворачивается в самых примитивных азартных играх, вроде монте-карлоской рулетки или воровского "очка". Чтобы вступить в такую игру, мы должны отказаться от мелких преимуществ, сделавших нас венцом природы – интеллекта и психологии. Оставшись наедине с голым случаем, мы теряем право на антропоморфные сравнения. Судьба не похожа ни на человека, ни даже на Бога, как-никак сотворившего нас по собственному образу и подобию. Страстный игрок Пушкин представлял ее вроде Пугачева – "огромной обезьяной, которой дана полная воля".
К картежникам Сезанна, впрочем, это не относится: судя по бесстрастной неподвижности, они играли по маленькой.
