6 ноября исполнилось семьдесят лет Саше Соколову, автору романов "Школа для дураков", "Между собакой и волком", "Палисандрия", стихотворений, эссе. В своем радиоархиве я сохранил короткое эссе Саши Соколова. В 1985 году я предложил ему написать это эссе к столетию со дня рождения Хлебникова. Тогда же оно вышло в эфир. К сожалению, при распечатке текста я не смог разобрать всех неологизмов Хлебникова. Буду благодарен за подсказки.
"Где место вечной женственности под снарядами тяжелой ругани?" – восклицал новобранец Велимир. Низменная и грязная среда тяготила поэта. Какие меры взял он во избавление от? Сказался ли на комиссии Председателем шара и членом Теократического союза творцов? Вольница гениальной невменяемости – прибежище многих призванных.
Призван осенью шестьдесят второго, я тоже, помнится, обнаружил себя в рядовых и, не вытерпев маршировать до маршала, выбрал синдром неразорвавшейся бомбы. Из госпиталя в расположение части вернулся с победой. Отдавая последнюю дань достопочтенному мусорнику, удачливый белобилетник снял крышку бака и обнаружил в нем стихотворный сборник: то был букинистический Хлебников. Какими ветрами, казалось понятным. Ведь даже в самой затхлой и нецензурной казарме обитают любители речи изящной. Находка отозвалась знамением. Знакомство с золотописьмом тончайших жил, о котором "до" только слухом, стало школой неслыханной дерзости. В свою последнюю подшинельную ночь я навсегда осознал, что если выпевается бобэоби, то не следует наступать на губы собственной песни и приискивать эвфемизмов. И когда лоэлола боарро, люнулула изазо, то нужно кричать об этом во всеуслышание. Открытие завораживало. Хотелось пельси пипапи. Хотелось бируры и гигогаго. Хотелось крылышковать. Говоря красиво и в третьем лице, стены казармы расстались. Он подверстал себя к человечеству и шагнул в несказанное "лебедиво". Юношам брюсовским с бледным горящим взором и юношам маяковским, румяным, обдумывающим житье: поступайте по Хлебникову, живите-ка беззаботно, усмеяльно смеясь. Но творите, всемерно мытарствуя, всемирно скитаясь.
Хлебников. В этой судьбе проблема "художник и общество" сказалась со всею неразрешимостью. Искусство – средство познания неисповедимых путей. Художник, обреченный на странствия по ним, – Агасфер. Он – живой и бродячий иероглиф вопроса. Вопросы, которые он предлагает миру, не имеют ответов. А значит и эта согбенность неисправима. Явление Агасфера народу – тревожно. И если не явно, то тайно – гоним. По Цветаевой: "Все поэты – жиды". По Синявскому: "Писатель всегда и повсюду враг". И, разумеется, самые лишние люди своих эпох – не Печорины и Онегины, а Лермонтовы и Пушкины. Будучи поэтом для поэтов, Хлебников был и остается лишним среди лишних, изгоем среди изгоев. Но время его грядет. И когда на улице будетлян будет праздник, тогда векзагзига. И прочее.
"Где место вечной женственности под снарядами тяжелой ругани?" – восклицал новобранец Велимир. Низменная и грязная среда тяготила поэта. Какие меры взял он во избавление от? Сказался ли на комиссии Председателем шара и членом Теократического союза творцов? Вольница гениальной невменяемости – прибежище многих призванных.
Призван осенью шестьдесят второго, я тоже, помнится, обнаружил себя в рядовых и, не вытерпев маршировать до маршала, выбрал синдром неразорвавшейся бомбы. Из госпиталя в расположение части вернулся с победой. Отдавая последнюю дань достопочтенному мусорнику, удачливый белобилетник снял крышку бака и обнаружил в нем стихотворный сборник: то был букинистический Хлебников. Какими ветрами, казалось понятным. Ведь даже в самой затхлой и нецензурной казарме обитают любители речи изящной. Находка отозвалась знамением. Знакомство с золотописьмом тончайших жил, о котором "до" только слухом, стало школой неслыханной дерзости. В свою последнюю подшинельную ночь я навсегда осознал, что если выпевается бобэоби, то не следует наступать на губы собственной песни и приискивать эвфемизмов. И когда лоэлола боарро, люнулула изазо, то нужно кричать об этом во всеуслышание. Открытие завораживало. Хотелось пельси пипапи. Хотелось бируры и гигогаго. Хотелось крылышковать. Говоря красиво и в третьем лице, стены казармы расстались. Он подверстал себя к человечеству и шагнул в несказанное "лебедиво". Юношам брюсовским с бледным горящим взором и юношам маяковским, румяным, обдумывающим житье: поступайте по Хлебникову, живите-ка беззаботно, усмеяльно смеясь. Но творите, всемерно мытарствуя, всемирно скитаясь.
Хлебников. В этой судьбе проблема "художник и общество" сказалась со всею неразрешимостью. Искусство – средство познания неисповедимых путей. Художник, обреченный на странствия по ним, – Агасфер. Он – живой и бродячий иероглиф вопроса. Вопросы, которые он предлагает миру, не имеют ответов. А значит и эта согбенность неисправима. Явление Агасфера народу – тревожно. И если не явно, то тайно – гоним. По Цветаевой: "Все поэты – жиды". По Синявскому: "Писатель всегда и повсюду враг". И, разумеется, самые лишние люди своих эпох – не Печорины и Онегины, а Лермонтовы и Пушкины. Будучи поэтом для поэтов, Хлебников был и остается лишним среди лишних, изгоем среди изгоев. Но время его грядет. И когда на улице будетлян будет праздник, тогда векзагзига. И прочее.
