В конце второй из двух бесед об Анри Бергсоне Пятигорский вдруг (почти вдруг) переходит от неизбежной здесь темы памяти к социологии и даже общественной морали. Переход кажется неожиданным – ведь, если сделать из Бергсона правильные выводы, память и только память имеет какой-то смысл в человеческой жизни, все остальное – либо поставщик сырья для нее (ну хорошо, не сырья, а комплектующих деталей), либо способ организации ее функционирования. Я уже писал о том, что связывает Уильяма Джеймса, Марселя Пруста и Анри Бергсона; получается мощный способ мышления, который не то чтобы отказывает миру в существовании, - нет, скорее он не обращает на него особого внимания. Какая уж тут этика, какая общественная мораль, какая социология... Меж тем, Пятигорский совершенно прав, переводя разговор о Бергсоне на эти темы. Просто и мораль, особенно общественную, и вообще разговор об обществе обычно понимают превратно.

Примерно так понимают. Мол, вот есть отдельный человек. Он бывает хороший и бывает плохой, отчасти по природе своей (говорят же «он по природе добрый человек»), отчасти из-за влияния других людей и установлений общества. Комбинация различных факторов очень подвижная, отсюда и попытки описать мораль того или иного человека или даже общества столь бесформенны сегодня. Раньше было проще: церковь раздавала этические оценки, исходя из вполне жестких и логичных принципов. Потом религия стала уходить, оставив после себя фантом ненарушимых заповедей и правил (именно фантом, ибо эти заповеди ничего не стоят без веры), а на место ее пришла либо вязкая слащавая «гуманистическая мораль», не понимающая собственных оснований, либо сциентистские построения истории и социологии. Получилось бог знает что. Например, с точки зрения «гуманистической», какой-нибудь Чингисхан типичный злодей; с точки зрения исторической (если она серьезна) его нельзя оценивать, исходя из сегодняшних представлений о морали. Но дело в том, что мы не разделяем монгольских этических принципов XII века, даже, честно говоря, и не знаем их особенно глубоко – получается, что ничего в этом смысле о Чингисхане мы сказать не можем. В сущности, и правильно; точнее – и правильно бы, не существуй мощнейшей традиции этически-ориентированной западной (и не только западной) историографии. Более того, именно эта традиция во многом заложила основы нашего подхода к вынесению моральных суждений по поводу людей прошлого. Получается замкнутый круг: мы ничего не можем сказать о Чингисхане ни хорошего, ни плохого, так как не можем судить его по своим меркам. Мерки того времени нам не подходят по разным причинам; однако отказаться от этического суждения по поводу предводителя монголов мы не можем, так как являемся порождением традиции, на подобных суждениях основанной. Точка.

Казалось бы, зачем нам судить Чингисхана, у нас своих дел полно. Верно. Но, отказываясь давать ему моральную оценку, мы, тем самым, выключаем себя из собственной культуры, становясь уязвимыми к действиям тех, кто сочтет себя свободными от подобных оценок. А это неприятно. Чаще всего в таком случае люди начинают жаловаться: мол, как нехорошо в отношении меня поступили; жалобы эти бессмысленны – либо признавай возможность вынесения моральных суждений безо всякого изъятия, либо переставай жаловаться. На второй вариант согласны немногие, наиболее стойкие и героические. Есть ли тогда надежда на первый, на его возможность?

Вот здесь мы возвращаемся к тому, что Пятигорский говорит о бергсонианских взглядах на общественную мораль, изложенных в его книге «Два источника морали и религии» (1932 год). Александр Моисеевич точно описывает контекст появления работы – межвоенный период, крах традиционных европейских ценностей, увертюра ко второй мировой, становление нацизма. И вот выходит книга философа как бы прошлого века, философа, сделавшего себе имя в восхитительную, сложную и недосягаемую теперь «бель эпок». Он (говорю как историк, а не философ, конечно) судит XX век из XIX. Результат получился сокрушительный.

Пятигорский пересказывает следующий (интереснейший!) бергсоновский ход мысли. Философ говорит о смешивании «объективной необходимости» с «приказом», того, что содержится в природе, с моралью и социумом, как о главной черте общественного сознания своего времени. В качестве примера приводится следующее: верующий человек, наблюдая ураган, видит в нем моральный смысл, проявление воли Божьей. Ученый-атеист, наблюдая некий социальный принцип, видит в нем реализацию исторической или даже природной необходимости. В обоих случаях, говорит Бергсон (за Бергсоном повторяет Пятигорский, а за ними повторяю я, разделяя их мнение) происходит – сознательно или нет, неважно – подмена; подмена эта ведет ко многим серьезным последствиям. Одно из них – на таком смешении покоится любая идеология.

Вышесказанное кажется довольно отвлеченным и даже не имеющим к нам отношения, если не давать себе труда подумать. Скажем, рассуждение о том, что принадлежность к некоей расе (или национальности) есть проблема социальная или даже моральная (и эта принадлежность обуславливает предрасположенность людей к хорошим или плохим поступкам), являет собой чистый пример происхождения идеологии нацизма из смешения «приказа» и «объективной необходимости». Или, с другой стороны, тоже очень актуальный для России пример. Мы сталкиваемся с человеком, который … ну, скажем, был в советские времена стукачом или стремился стать таковым, но не успел по причине юных лет. Естественное моральное поведение этого человека в подобной ситуации – постараться сделать все, чтобы исправить ситуацию, измениться, вычеркнуть позорный сюжет из своей жизни. На худой конец, сделать вид, что его не было. Но чаще всего мы видим, как советские гестаповцы, их отпрыски, их идеологическая, культурная и дипломатическая обслуга чуть ли не гордятся собственным прошлым, объясняя это следующим образом: мол, время было такое. Иными словами: тогда была иная объективная необходимость. А сейчас необходимость другая. Будем любить свободу и демократию. Или не любить, тут уже неважно, ибо в данном контексте предмет любви-нелюбви не имеет никакого смысла и значения.

Выносить моральные оценки нелегко и не каждому дано. Тем более, не каждому обществу. Основой для такой оценки, для появления самой ее возможности, является процедура тщательнейшего различения «приказа» и «объективной необходимости» в каждой конкретной ситуации, отказ от любых иллюзий, особенно связанных с понятием «мы». «Каждый умирает в одиночку» – назывался старый роман Ганса Фаллады; рефлексируя по поводу этических оценок, человек безусловно приближается к смерти, ведь без учета этого важнейшего фактора никакое подобное размышление невозможно. Значит, человек умирает каждый раз, вынося моральную оценку. Оттого это так сложно, оттого это получается так редко. И – напомню – каждый умирает в одиночку.

Вторая из двух бесед Александра Моисеевича Пятигорского о философии Анри Бергсона прозвучала в эфире Радио Свобода 22 апреля 1977 года.


Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь