В конце 1920-х – начале 1930-х годов формируется советская система управления культурой. Ученым, писателям и художникам приходится искать свой способ сосуществования с ней. Молодые интеллектуалы, продолжающие традиции левого авангарда, пытаются совместить увлеченность художественными экспериментами с желанием быть причастными к советской жизни. Лидия Яковлевна Гинзбург переезжает в Петроград из Одессы в 1922 году, поступает в Институт истории искусств, учится у формалистов и вместе с учителями оказывается в опале. Как историку литературы и писателю ей сложно полноценно реализоваться в эпоху социалистического строительства. Впервые ее довоенная проза будет напечатана в 1980-х годах.

Гинзбург – одна из молодых авангардистов, переживших в годы первой пятилетки кризис авангардистской эстетики. Среди исторических свидетельств о раннесоветском времени ее записные книжки и проза остаются уникальным "человеческим документом", рассказывающим об этой эпохе во всей полноте экзистенциального и социально-психологического опыта. Этому опыту посвящена книга "Частный человек. Л. Я. Гинзбург в конце 1920-х – начале 1930-х годов", выпущенная издательством петербургского Европейского университета. Ее автор, Станислав Савицкий, ответил на вопросы Радио Свобода.

– В позднесоветское время Лидия Гинзбург стала одной из знаковых фигур для либеральной интеллигенции. Что именно в фигуре Гинзбург интересовало вас?

– Как мне кажется, той Гинзбург, которая запомнилась разным поколениям 80–90-х, Лидия Яковлевна стала именно на рубеже 20–30-х в определенных обстоятельствах. И книжка эта – о том, как Гинзбург стала Гинзбург задолго для этой перестроечной истории. Хотя это биографический эпизод, но книжка – не про биографические обстоятельства, а про то, как ее идеи не могли соответствовать жизни и тогдашней социальной ситуации. Гинзбург ведь была ученицей формалистов, но едва она закончила у них учиться, формалистов сильно прижали, соответственно, и репутация у нее была такая, что, как она писала, одна ее фамилия сразу вызывает у редакторов и издательских работников желание с нею не связываться. Причем она была ученицей формалистов не в том смысле, что хотела продолжать их идеи: у нее просто было несколько точек соприкосновения со Шкловским, Тыняновым и Эйхенбаумом, но она хотела с ними полемизировать – как раз этому они ее и учили. А когда ты не можешь делать то, что хочешь, потому что твои идеи не очень согласуются с планами 1-й и 2-й пятилетки, и, с другой стороны, твои учителя приглашают тебя к спору, но площадка для спора осталась где-то в середине 20-х годов, – сама эта ситуация вынуждает постоянно искать новые применения своим способностям. В этой книжке рассказывается о некоторых обстоятельствах становления Гинзбург на рубеже 20–30-х. Сначала это учеба у формалистов, потом конфликт с учителями – это страшно интересный спор, который, как и положено в России, от высоких литературных идей перешел на личности.

– В чем была суть этого спора?

– Это тоже один из очень интересных сюжетов. Формалисты до поры до времени отстаивали необходимость изучения литературы как формы. А Гинзбург с самого своего одесского юношества как раз очень увлекалась социальной психологией в литературе, была большим знатоком Толстого, очень интересно размышляла о том, как представлен человеческий экзистенциальный опыт в литературе. Тут некоторая нестыковка: ее учат обособлять литературу от всего постороннего, а ей очень нравится, как можно рассказать на манер Пруста или Толстого про экзистенциальный опыт. Чисто формалистские идеи во второй половине 20-х годов оказываются в гуще обсуждения роли истории и социальных проблем в литературе. Пожалуй, за исключением Тынянова, большинство старших формалистов так или иначе начинают заниматься бытом, психологией, социальными вопросами. Она видит, что ее учителя идут куда-то в другую сторону, завязывается некий спор – не ее личный, в нем участвует несколько младоформалистов – ее друзей и несколько учителей. Небольшая интеллектуальная заваруха, очень важная полемика, без которой трудно представить историю Эйхенбаума, Тынянова и Шкловского рубежа 20-х – 30-х. Когда в 20-е годы насаждался социологический метод, необходимо было участвовать в этих социологических семинарах, писать статьи на социологические темы. Одна из дискуссий была организована, чтобы Гинзбург обсудила на ней свою статью. Ее учителей там не было, но ее там "проработали", и с тех пор между нею и некоторыми ее учителями было недопонимание.

– Когда слышишь слово "проработка", сразу думаешь о трагедии, о сломанных судьбах. Но если эта книга об истории страны, почему она называется "Частный человек"?

– Это книжка про одного конкретного человека в одной конкретной ситуации. Я думаю, может, как раз сейчас не стоит сводить отдельные советские сюжеты к большим идеям. Есть теория, что советская система была репрессивной, но это только часть исторической правды. Есть теория, что это была модернизация страны, есть теория, показывающая амбивалентность тоталитарных проектов. Я же думаю, что чем более конкретная и точечная история про советское время рассказывается, тем точнее мы понимаем, что тогда произошло. Гинзбург была интеллектуалом, очень тонко чувствовавшим процессы в обществе, она была внимательным наблюдателем – за тем, как меняются люди и она сама. Это время – как раз то, когда многим предстояло пережить перемену участи. Это же первое поколение советской интеллигенции, привычки у многих были старые, дореволюционные, изменения были трудны для них. Многие задумывались: а где же наш досуг в эпоху сплошных "непрерывок", где пространство частной жизни? Сам сюжет про то, как меняются эти люди, у которых до революции была специфическим образом сформированная личность, экзистенциальное "Я", как это меняется в эпоху становления коллективистского общества, это страшно интересно. Ты просто видишь глазами Гинзбург, что происходило с людьми, как их экзистенциальный опыт переживался, когда все активнее приходилось участвовать в общественной жизни, когда коллективное начинало подавлять. Это книжка о том, как человек наблюдал психологические трансформации, мутации, как она думала об этом, отталкиваясь от собственных переживаний и от происходившего с ее друзьями.

– Говорить о сплошном мрачном терроре, наверное, так же неправильно, как о сплошных светлых свершениях. Лидия Чуковская в книге о своем расстрелянном муже спрашивает себя не раз: как же это мы так увлеченно работали в редакции Маршака и не замечали гибели деревни…

– Вопрос о том, что происходит в стране, – это вопрос о возможности построения справедливого общества. И то, что многие герои этой книжки не эмигрировали, говорит о том, что они сами хотели жить здесь. Большинство из них принадлежит к демократической русской интеллигенции, многие были большими любителями социалистических теорий. И сама Гинзбург тоже очень ценила некоторые стороны советского опыта. Это не снимает той проблемы, что здесь все равно очень трудно жить. И ведь она выбрала именно Петербург, хотя у нее была возможность выбрать и другие города, но ей нравился этот город, в котором она узнавала прообраз города, созданного европейской рационалистической цивилизацией. Она вообще была за рационализм и за сознание. Одни из главных сюжетов этой книжки – в столкновении демократических убеждений и веры в социализм с репрессивными социальными структурами, которые тут возникли. Ведь провозглашалось равноправие, рабочие и крестьяне действительно получали большие возможности для социализации, евреи наконец-то смогли полноценно существовать в России. И если бы не формалисты, Гинзбург можно было бы причислить к представителям тех еврейских интеллектуалов, которые отчасти и создали самое лучшее в ранней советской культуре. Но, несмотря на все это, людям все равно хотелось каких-то простых социальных законов. То есть провозглашалась некая утопия, но люди, жившие в этом обществе, в этих коммунальных квартирах, все равно хотели сословности. И чем интересна Гинзбург – одним из ее главных объектов наблюдения был тот самый человек, которого пытаются заставить поверить в равноправие, в то, что общее благо одно на всех, но на самом деле он постоянно что-то с кем-то делит.

– Пайки, квартиры...

– Да-да, то есть строится сословное общество.

– Это, конечно, неблагодарное дело, но все-таки вы, наверняка, пытались как-то определить координаты Лидии Гинзбург в литературном пространстве?

– В каком-то смысле Пруст занимался похожими вещами. Гинзбург немного похожа на Валери – он тоже был за рационализм, у него была такая сильная привязанность к уму в литературе, он очень не любил всего иррационального, а также футуристского, противостоял авангарду, и, мне кажется, это связывает Гинзбург с французской рационалистической традицией, потому что она, конечно, профранцузский человек.

– Сразу на ум приходят Ларошфуко, Паскаль…

– Ларошфуко она страшно любила, на протяжении всей жизни у нее встречаются размышления про те или иные кусочки из Ларошфуко. Она была неорационалист, но при этом авангардист. Это еще одна очень интересная проблема, которая присутствует в ее истории 20–30-х годов: как любовь к Ларошфуко уживается с тем, что она – ученица Шкловского, Эйхенбаума, Тынянова – была из тусовки левого авангарда, постфутуризма, гремучего русского авангарда. На презентации этой книжки Александр Кушнер поднял тему, насколько Гинзбург можно отнести к авангарду, и эта дискуссия тоже даст нам понять очень многое про советское время, про 20–30-е годы. Ведь тогда очень многие люди из советского авангарда хотели сохранить свои литературные привязанности, но работать им приходилось в иной ситуации. И что случилось с левым авангардом в 1-ю и 2-ю пятилетку – это тоже большой вопрос. А история Гинзбург – это один из вариантов истории человека, который вышел из круга ЛЕФа, сумел в полемике с футуризмом и русским авангардом создать что-то, произведшее огромное впечатление на поколение 80-х, когда Гинзбург стала чрезвычайно известной, что-то настолько интересное, что мы готовы и сейчас читать и перечитывать. Вот и я стал этим заниматься, просто потому что был очень увлечен чтением этой отрывочной, "кусочной", как говорили в 30-е годы, прозы, невероятно притягательной, несмотря на свою фрагментарность.

– Книга богато проиллюстрирована – я вижу тут портреты самой Лидии Гинзбург и ее современников, обложки журналов, старые плакаты…

– Да, здесь несколько типов иллюстраций. Поскольку жизнь Гинзбург помещена в широкий исторический контекст, тут даны портреты ее современников, знакомых. Например, один из сюжетов этой книги – отдых на юге с Юлией Солнцевой, Александром Довженко и Крученых. Это страшно интересная история, связанная со спором Гинзбург и Бухштаба о поэме Асеева "Лирическое отступление", которая косвенным образом всю эту историю и стимулировала. Потом тут есть еще один дополнительный сюжет: поскольку речь идет про то, как авангард переживал 20–30-е годы, в одних случаях адаптируясь, в других – побеждая становление официальной советской культуры еще до появления соцреализма, – я решил параллельно рассмотреть еще одну историю. Это тоже история "левака", того же поколения, но не очень похожего на Гинзбург, в смысле литературных взглядов и вкусов, жившего и сочинявшего среди тех же людей, что и она. Это история Геннадия Гора, очень интересного питерского персонажа – не только для петербуржцев, особенно если говорить о его блокадных стихах, которые наконец напечатаны в России. Это история про его книжку, которая была способом остаться авангардистом и в то же время быть советским интеллектуалом. Это не история про конформизм или нонконформизм, это совершенно естественная ситуация и для Гинзбург, и для Каверина, и для Гора. Часть иллюстраций связана с одной новеллой из его сборника "Живопись", которая называется "Вмешательство живописи" и посвящена спору между ученым-эмпириком, позитивистом, и ученым-мистиком, причем мистик похож на Хармса, и приложены стихи, очень удачно пародирующие Хармса.

Что касается третьей группы иллюстраций, то была такая группа – ИЗОРАМ, такое направление позднего авангарда – ИЗО рабочей молодежи, которое занималось новым советским дизайном, но не только всяких судов и клубов, они, например, оформили Дворцовую площадь – площадь Урицкого в 1931 году. Это была очень заметная группа, ИЗОРАМ, потом забытая, участвовавшая даже в нескольких европейских интернациональных выставках. Вот я в книжке и привожу несколько их работ и плакатов, например, такой: "Помни, когда ты пьешь, что твоя семья голодна". А другие их плакаты очень похожи на европейский авангард, темы просоветские, а язык сюрреалистический. Третий тип иллюстраций связан с эссе Гинзбург, которое я разбираю, там речь идет о поезде, и я пытаюсь показать, как был представлен железнодорожный травелог в советской культуре 30-х годов и как он был ранее представлен в футуризме.