Иван Толстой: Учителя. Духовные гуру, культурные наставники и интеллектуальные лидеры. Мой собеседник сегодня - фотограф Юрий Рост, которого, вероятно, долго представлять слушателям Свободы и не нужно, фотограф, журналист, писатель, лауреат многочисленных премий, но самое главное - всякий раз мастер, убедительный и великолепный художник. Меня заинтересовали те учителя, что сделали Юрия Михайловича, чьи корни он в себе чувствует.
Юрий Рост: Все мои учителя - это те люди, с которыми я общался, в основном. Когда-то мой друг и тоже учитель в этом смысле, замечательный художник Михаил Чавчавадзе (его, к сожалению, сейчас нет уже) мне сказал: “Дружи, Юра, с хорошими людьми, потому что тебе придется о них писать, чтобы себя не ставить в сложное положение”.
Так получилось, что я дружил с хорошими людьми. Очень многие люди не могли быть примером, потому что разные были все, и я не мог быть таким упорным, как хирург Вячеслав Франц, он тоже здесь у меня, великий русский хирург, который оперировал детей. Другой хирург Владимир Алекси-Месхишвили, который предан профессии невероятно. Я очень многое у них почерпнул. Это не значит, что я пользовался теми методами и знаниями, которые они мне передали, но я имел их в виду. Дело в том, что опыт - это дитя собственных ошибок, а я мог обрести только знания. Ученики по-настоящему - это именно те, кто воспринимал чужой опыт как свой, наверное, так.
Иван Толстой: Давайте тогда начнем с семьи. Вы откуда?
Юрий Рост: Я из Киева. Я родился в Киеве в актерской семье. Я думаю, что отец был тоже в значительной степени моим учителем, хотя он даже этого не подозревал. Потому что, будучи актером весьма известным в Киеве, в 41-м году, имея бронь, возможность работать в фронтовых бригадах, 27 июня пошел в армию. Я знаю две таких истории, еще один человек, который тоже мог избежать армии, был Виктор Некрасов, с которым они дружили, отец дружил, Некрасов тоже в какой-то степени был актером. И вот этот пример был для меня чрезвычайно важным.
Иван Толстой: Пример чего?
Юрий Рост: Пример поступка. Потому что, видимо, он расценил свой поступок как необходимость. Мы, как все дети, пользуемся поступками родителей. После войны была своя довольно странная и печальная градация: первыми в компании были те дети, кто потерял родителей на фронте, а я, поскольку отец был тяжело ранен, котировался в каком-то ранге достойных детей, вернее, детей достойных родителей. В Киеве после возвращения из эвакуации, после того, когда отец на костылях вернулся в Киев и не мог работать актером некоторое время, довольно долго не мог работать, пока не освоил специальную походку, он занимался дубляжом на фильмах, вел репортажи на украинском языке футбольные, поэтому я на футболе с самого детства. В Киеве жил, учился, занимался спортом, закончил институт физкультуры. По-моему, год проработал тренером, а потом уехал в Питер, поступил в Ленинградский университет на факультет журналистики и одновременно на вечернее отделение английской филологии, на котором не доучился. Там уже появились другие примеры и другие люди, которым не хотелось подражать, но которые занимали существенную роль в жизни.
Иван Толстой: А что это были за годы университетские?
Юрий Рост: Это начало 60-х годов. Уже в 66-м году я приехал на практику в “Комсомольскую правду”, тогда это была очень хорошая газета, в Москву. Это был отважный поступок, потому что до этого не занимался журналистикой. Из всего, что я написал, был один рассказ, который напечатали в стенгазете факультета журналистики, и все. А уже школой и опытом я обзавелся в “Комсомольской правде”. Там были люди, с которыми я дружил и которые не учили, но у которых можно было учиться.
Может быть, самым главным таким суррогатным учителем стал мой друг, выдающийся научный журналист, вообще журналист - Ярослав Голованов. Впоследствии он написал историю советской космонавтики честную и написал книгу о Королеве честную. Причем, получилось так, что он издал сначала второй том, уже собственно победы Королева. Потому что первый том, когда Королев ездил смотреть ракеты ФАУ-2, не издавали. Голованов написал, но напечатал он первый том после второго. У него были инженерные мозги, он сам закончил МВТУ имени Баумана, он был ракетчиком. Он был системный человек, у него была прекрасная библиотека, у него был замечательный архив, у него были все записные книжки пронумерованы. И потом к концу своей не очень долгой жизни он из этих книжек сделал трехтомник совершенно потрясающий. Славу я называл своим учителем, хотя мало чему научился у него, но все-таки я понимал, как надо работать. Мне не удалось систематизировать ни свои записи, ни свои негативы, вообще ничего не систематизировал. Потому что в отличие от Голованова я думал, что я законченный циклотимик. Я начинал одно, другое, бросал, потом возвращался. Не клинически, конечно, но психологически так это выглядело. Похож был на Буратино, о котором написал ваш дедушка, который шел в школу с книжками, потом вдруг услышал из балагана музыку, повернул туда, потому что там было, видимо, важнее и интереснее.
Иван Толстой: А ваша мама?
Юрий Рост: Моя мама была красавица. Это никакое не преувеличение, я вам покажу фотографию. Мама была красавица. Она не работала вообще, потому что отец, у него было тяжелое ранение, отсутствовал тазобедренный сустав, и он не мог надеть ни ботинок, ни носок. Она занималась тем, что ухаживала за ним, помогала, в том числе, вернуться на сцену, хотя на сцену, скорее, помог вернуться Борис Барнет, вселив в него веру в то, что можно научиться ходить и сняв его в эпизоде фильма “Подвиг разведчика”.
Барнет был мощный человек, выдающийся режиссер, недооцененный, по-моему, до сих пор, потому что “Окраина” - это предтеча всего реализма. В Киеве он снимал “Подвиг разведчика”. Подружился с отцом. На студии он его увидел, когда он дублировал, потом ему сказали, что этот человек воевал, потом они подружились, выпивали, закусывали, и он придумал для него эпизод. Тогда это было очень трудно сделать, потому что фильмы снимались строго по сценарию, но тем не менее, дал ему роль немецкого офицера, который стоял, не ходил, маленькую роль. И он с Мартинсоном появились на 15-20 секунд, но этого было достаточно для того, чтобы он поверил в то, что он может вернуться.
Мама занималась папой и посильным воспитанием моим, которое сводилось к тому, чтобы я стригся и не увлекался сужением брюк, потому что это было время стиляг. Она была очень интересным человеком, самобытным, с чувством юмора, замечательно говорила, обладала прекрасной памятью. Сейчас я пытаюсь восстановить то, что она мне рассказывала о Киеве и киевских красавицах, и сожалею, что не записывал истории, хотя кое-что помню.
Иван Толстой: Родители покойные уже?
Юрий Рост: Как вы думаете, если мне 75 лет? Маме было бы 102 года, она, слава богу, прожила до 92. Отец - ранение, болезнь, он умер в возрасте 80 лет абсолютно достойным, не погрешившим ни разу перед собой человеком и любимым, и обаятельным, прекрасным гитаристом и хорошим актером.
Иван Толстой: Кстати, вы фотографировали родителей?
Юрий Рост: Я фотографировал родителей, естественно, потому что я фотографирую с 46 года. Мой дядя, который тоже воевал, ему удалось дойти до Германии, привез мне аппарат. Фотография, вот эти дети, снята этим фотоаппаратом. Нерегулярно фотографировал, но какие-то фотографии у меня сохранились. Вот, кстати, фотография мамы в коммунальной квартире, которая была на всех выставках. Я фотографировал их, да. Но я больше люблю фотографии довоенные или отцовские военные. Это не парадные фотографии, видно, какие достойные люди. Он воевал сначала под Киевом, первое ранение, потом вернулся оказался в ржевском котле и его, на счастье, тяжело раненого успели вытащить до того, когда замкнулся котел и было уничтожено огромное количество советских солдат.
Иван Толстой: Откуда вообще идея взять в руки фотоаппарат? И если взять, то почему им щелкнуть? Был какой-то импульс конкретный?
Юрий Рост: Я не знаю. Во-первых, я никогда не задумывался над этим. Но я думаю, что фотоаппарат - это был способ быстро получить результат без особого усилия. Фотографируешь, тогда бачков не было, был “Корекс”, лента с пупырышками, наматываешь пленку, кое-как проявляешь, кое-как фиксируешь, ванна была общественная, там печатать нельзя было, потому что там было 12 соседей. В двух комнатах была организована небольшая кухонка, я ее завешивал и печатал примитивные фотографии друзьям. Чувства историзма, которое мне можно приписать, у меня не было, просто хотелось фиксировать. Человек с фотоаппаратом пользовался определенными привилегиями. Он как бы участвует в жизни и одновременно он в стороне.
Иван Толстой: Как вратарь в футболе.
Юрий Рост: Нет, это не совсем так. Я был вратарем в футболе, но, правда, в дворовом, потому что я очень плохо играл, а мяч у меня был. Мне подарил мяч знакомый отца, поскольку отец вел репортажи, администратор киевского “Динамо”, зеленый мяч, как мы говорили, для бестравных полей. И меня, поскольку у меня был мяч, обязательно брали в команду. Как вы знаете, все построение команды было такое: кто лучше играл, тот в нападении, кто хуже - в защите, кто совсем не умел, тот в ворота. Но по иронии судьбы в водном поло, где я играл некоторое время в команде класса А, я как раз играл в воротах. Это самый встроенный человек в игру, он все время в опасности и у него не бывает триумфа, особенно в водном поло, где нулевых почти не было результатов. Самое страшное для вратаря - это пенальти, четырехметровый удар. Потому что ты можешь законно пропустить, а если ты берешь - ты герой. Я иногда брал.
Иван Толстой: Вы помните первый кадр?
Юрий Рост: Совсем уж первый кадр я не помню, но я думаю, что этот кадр, о котором я говорил, и был одним из первых. Это мои дворовые друзья.
Иван Толстой: Уже композиция видна.
Юрий Рост: Что значит “уже”? Я думаю, я не продвинулся нисколько за это время.
Иван Толстой: Верно начали.
Юрий Рост: Просто свидетельствует о том, что человек не развивается, он обретает знания, но не развивается. За последние тысячи лет он мало изменился.
Иван Толстой: Поцелован один раз и достаточно, решил Всевышний.
Юрий Рост: Пусть так.
Иван Толстой: Первые кадры сделаны, но от кадра до получения фотографии огромная дистанция. У вас есть фотоаппарат, но нет даже корекса, не говоря о бачке. Вы когда первый раз проявили?
Юрий Рост: Я думаю, все быстро было, потому что корекс продавался, бачок - кастрюля любая с крышкой, - вот вам и бачок. Ничего сложного не было. Печатать было сложнее, печатали контактом, 6 на 9 негатив, поэтому можно было рассмотреть. Между прочим, у меня есть довоенные фотографии родителей, там очень много контактов с 35-миллиметровой пленки. Я сейчас с контактов восстанавливаю, конечно, не хорошего качества, но тем не менее, узнать всех можно.
Иван Толстой: Вы восстанавливаете в смысле ретушированием на компьютере?
Юрий Рост: Просто переснимаю, сканирую, получается вроде ничего.
Иван Толстой: Это фотографии вашего отца?
Юрий Рост: Нет, отец никогда в жизни не фотографировал.
Иван Толстой: Просто семейный альбом, что называется.
Юрий Рост: То, что осталось. Потому что ведь в эвакуацию уезжали ненадолго, думали, что вернутся. Закрывали дверь на два замка, считая, что это поможет. А вернулись в город, в котором не то, что не было замков, стен не было у этих домов, которые закрывали.
Иван Толстой: А вы где были в эвакуации?
Юрий Рост: В эвакуации сначала был в Златоусте на Урале, потом в Уфе, где отец лежал в госпитале, он год лежал там. Потом с Театром русской драмы мы были без отца, отец продолжал лежать в госпитале, а мы были в Грозном, в гостинце, если мне не изменяет память, под названием “Сунжа”. Там же я был награжден именным оружием, сделанным в бутафорской мастерской, мне его подарил отец знаменитого актера Кирилла Лаврова Юрий Сергеевич Лавров, мы с ним ходили, он меня брал гулять, мы ходили по улицам. И я помню машины с людьми - это было 23 февраля, потом я узнал. Это было после моего дня рождения, поэтому я был с автоматом уже. То есть я видел депортацию, совершенно не понимая, конечно, ничего в этом деле. Потом в 44 году, Киев освободили 7 ноября 43-го года, в 44 году в феврале мы уже вернулись.
Иван Толстой: Что такое были ваши питерские годы, ленинградские, что было в эту пору самое главное, что вы сделали, что вы поняли, с кем вы сошлись?
Юрий Рост: Там была хорошая жизнь. Во-первых, я с большим удовольствием частично учился. Я попал в университет в тот год, когда отделение журналистики филфака превратилось в факультет журналистики, и в этот момент у них не было ни своей программы, ни учителей, ни преподавателей, ничего. Поэтому мы получили, я и мои товарищи получили последнее классное филологическое образование у совершенно выдающихся филологов. Я вспоминаю - Бялый, Берков, Макогоненко, Пропп.
Иван Толстой: Они ходили с филфака на журфак, так я понимаю?
Юрий Рост: Никуда они не ходили, просто вот эта группа журналистов полностью проходила филологическую программу. Плюс вместо каких-то специфических филологических дисциплин, структурного анализа языка или еще чего-нибудь, были журналистские дисциплины примитивные довольно. Мы вместе с филологами ходили и на лекции, и на семинары, сдавали. Я могу похвастаться, что меня академик Берков дважды выставлял за двери со своего зачета.
Иван Толстой: За что?
Юрий Рост: Поскольку я выполнял функцию вратаря в “Буревестнике” и плавал, то я какие-то лекции пропускал. Все-таки надо было готовиться, поэтому я читал книжки. У них с Макогоненко был некий спор, я не помню, как называется книга “Путешествие…”, что-то в этом роде, меня поправят филологи, это не “Путешествие из Петербурга в Москву”. Один утверждал, что это была работа Новикова, а второй говорил, что это все-таки Радищев написал. Я пришел к Беркову, прочтя Макогоненко, он меня выставил. Потом, когда я заглянул на зачет в следующий раз, он мне сказал: “Не желаю вас видеть в третий раз, ставлю вам зачет”. То есть он оценил, что у меня было желание сдать зачет. Там были замечательные совершенно люди.
Иван Толстой: Получается, что вы, если это журфак тех лет, что вы учились со Львом Лосевым вместе?
Юрий Рост: Наверное, я учился со Львом Лосевым, я его не знаю. Могу сказать, с кем я учился точно, - с Довлатовым я точно учился. Курили, разговаривали, но не были, как принято говорить, представлены друг другу. Он учился на чистом филфаке.
Иван Толстой: На финском отделении.
Юрий Рост: Там все было в одном.
Иван Толстой: Лекции были общие.
Юрий Рост: Лекции были общие и здание филфака было одно. А во дворе была так называемая „школа“, где уже шли семинары. Поэтому мы все крутились рядышком.
Иван Толстой: Кто для вас личностями остался?
Юрий Рост: Вот это самые яркие личности - Пропп, которому я, обнаглев, пришел сдавать экзамен домой. Он жил у Московского райсовета на Московском проспекте, я пришел, он сказал мне в 6 часов придти, я пришел ровно в 6. Там большая была профессорская квартира, которую он получил после всех репрессий. По квартире катался на трехколесном велосипеде его внук, который, меня увидев, спросил: “Сколько будет миллионажды миллион?”. Пропп выглянул с интересом. Я понял, что я не знаю, как называется это число или цифра.
Иван Толстой: Надо было сказать, что это миллион в квадрате.
Юрий Рост: Я сказал, что это будет миллион миллионов. Тем не менее, потом мы замечательно беседовали, пили чай, и я получил четыре балла. Это я помню. С Бялым у меня конфликтов не было, это было замечательно. Беркова я бы с удовольствием сфотографировал, потому что он был похож на чучело грифа. Такой был старый, у него хохолок на лысом черепе. Был еще замечательный преподаватель по фамилии Ковалев, который преподавал нам иностранную литературу. Этот приезжал на мотоцикле в крагах, не слушал никого совершенно, занимался своим делом, поэтому все легко сдавали ему. Там я еще познакомился, я же вечером приходил на английскую филологию, и там еще была довольно любопытная компания. Я подружился с таким человеком по фамилии Ефим Барбан, которого, может быть, вы знаете. Жена его замечательная Алла Каляева, чудесная совершенно, умнейшая женщина, инженер. Я к ним довольно часто приезжал в район Владимирской, там собирались ребята. Один из этих людей был некоторое время начальником русской службы.
Иван Толстой: Гендлер?
Юрий Рост: Там мы сидели, такая была занятная компания. Мы ночью шли через Дворцовый мост, потому что вечерние были занятия, к Фиме, все эти посиделки чрезвычайно интересные. В какой-то степени они тоже были моими учителями. Потому что они были образованные все, по части джаза были просто непревзойденные, Барбан даже издавал журнал “Квадрат”.
Потом был Леонидов. К нему я даже приезжал, когда работал в Москве, на Новый год всегда приезжал в эту компанию. Благо ехать ерунда - 12 рублей, а иногда и за рубль ездил. Потому что был начальник поезда “Красной стрелы” наш знакомый, я должен был купить только белье и до Бологое слушать про охоту на кабана, выпивать иногда с ним. Таким образом я оказывался в Питере. Приезжал обычно к Фиме и Алле, потому что там они тусовались. Когда я их не заставал, они писали, что мы у Лени, я ехал на другую часть, он жил в районе Московского проспекта.
Иван Толстой: Забавно, что те годы для меня не могли существовать реально, хотя я тоже питерский и в 60 годы преспокойно существовал на свете. Но и Леонидова, и Барбана я узнал в Лондоне, и Гендлера. Я знаю всю вашу четверку.
Юрий Рост: У них были фантастические коллекции джаза, как они доставали, я не знаю. Они развлекались тем, что ставили пластинки, узнавали не просто, кто исполнитель, а составы на слух. Впоследствии они выпускали журнал “Квадрат”, Фима был главным редактором. Потом, когда они уехали, Фима стал заниматься общей культурой, а Леня тоже занимался какими-то смежными делами. Кроме того, он была родственная душа, потому что он прыгал в высоту, спортсмен был. Гендлер не прыгал в высоту, философствовал.
Иван Толстой: Леонид до сих пор худой и высокий, поджарый.
Юрий Рост: Ему просто привет. Спустя много лет я встретил Фиму и даже способствовал тому, чтобы он работал в “Московских новостях” еще Егора Яковлева, там он время от времени писал.
Иван Толстой: Слал туда свои публикации.
Юрий Рост: Потом, когда я оказался в Лондоне, встретился, потому что там еще моя подруга Маша Слоним работала. Это эта часть.
Другая часть была спортивная, в основном были пловцы и ватерполисты, с которыми я тоже общался.
И третья, может быть, самая важная - театральная. Потому что в это время в Питере жила замечательная актриса Анна Лисянская, тетя Люся для меня, они были знакомы с отцом и близко, я думаю, еще до войны. Я попал к ней в дом. Это был открытый дом фантастически совершенно, потому что ее муж Григорий Исаакович Вольперт, такой был наземный моряк, воевавший, отважный и очень любивший застолья, собирал компании. Там я познакомился с Баталовым, с Юрием Владимировичем Никулиным. Причем познакомился так, что мы общались. С Лешей до сих пор мы время от времени встречаемся и вспоминаем. С режиссером Хейфицем, с художниками, артистами. Я часто не возвращался домой, у меня был там угол, когда были какие-то длительные застолья, я там оставался. Это были близкие родные люди.
Оттуда же я познакомился с многими людьми на “Ленфильме”. Некоторые знакомства я привез из Киева, например, Олег Борисов, Кирилл Лавров, Миша Волков, которые работали в основном в БДТ, они когда-то работали в киевском театре, поэтому я легко вошел и познакомился с Юрским, с Копеляном. Они потом создали трубочный клуб имени Федорова, потому что дед делал всем им трубки.
Иван Толстой: Фотограф и его модель - какие здесь проблемы сближения, дружбы? Можно ли сочетать прагматику интереса к модели с дружбой с этим же человеком?
Юрий Рост: Прагматики никакой нет. Дело в том, что я остался любителем. Мне очень нравится заявление одного из самых выдающихся фотографов 20 века Картье-Брессона, что он себя считал любителем. Это подход, это необязательно взгляд на жизнь. Если ты не выполняешь задание, не снимаешь точно в номер политическую съемку, а ты снимаешь то, что тебе нравится, вот так он работал. Потом, когда мы с ним познакомились, мне было очень легко с ним, правда, он был очень пожилой человек, но тем не менее, легко нашли общий язык благодаря Отару Иоселиани, который с ним по-настоящему дружил. Изображение можно получить двумя способами - оно может быть подарено или украдено. Поскольку Земля общая, то пейзажи, можно считать, что это дар божий, а что касается человека, если вы посмотрите на стены, то почти все они видят, что я их снимаю. Это значит, что мы идем на добровольный сговор, они мне помогают. Я промежуточное звено между человеком, не хочется называть его моделью, как сейчас принято, и зрителем, я стою между ними. Собственно, то же самое, что делает журналист, когда вы ему рассказываете историю, он записывает и передает, то есть такое передаточное звено. От того, каким я увижу этого человека, таким он и получится. Собственно, это не тот человек, которого вы знаете или которого знают другие, а это тот человек, которого я увидел, каким я его увидел, таким я его изобразил, нашел. Или ворованный, когда ты подсматриваешь и без обиды, и без спроса фотографируешь человека, когда он не видит тебя. Такие фотографии тут тоже есть, но их немного. Например, философ Ильин изображен, видите, он задумчивый.
Иван Толстой: Подбородок на кулак положил?
Юрий Рост: Да. Это фотография подсмотренная. А здесь фотография Параджанова, она срежиссирована Параджановым, поэтому мне даже придуриваться не нужно было, он знал, что я снимаю, я в отражении тоже присутствую. Отношения у меня складывались нормальные, никогда скандалов не было. Хотя некоторым моим героям не очень нравились фотографии их. Фотография, которую я люблю Булата Окуджавы, она ему не нравилась, но тем не менее, я проигнорировал. Он не возражал против нее, он просто сказал: “Я ее не люблю, потому что на этой фотографии я слишком похож на себя”. То есть он мне сделал не реверанс, а комплимент. У нас были очень хорошие отношения и многолетние. У меня есть и другие его фотографии, но люблю я именно эту.
Иван Толстой: Насколько я читал ваши интервью, вы умеете и любите подумать и сформулировать философию кадра, философию фотографии, философию отношения к тому, что вы не любите называть словом “модель”. Вы можете рассказать мне об этом?
Юрий Рост: Боюсь, что я смогу сформулировать, если получится, у меня нет готовых установок внутри. Точно так же, как я когда пишу, у меня общее представление есть, слово цепляется за слово. Я никогда себя не воспринимал фотографом, потому что я им и не был. Я был человеком и остаюсь, который иллюстрирует собственные тексты. Тексты эти точно так же индивидуальны, как мне кажется, сколько и фотографии, поэтому они находят друг друга, возникает симбиоз. Даже скорее сказать, употребляю это слово, потому что мне нравится, оно звучит хорошо, то есть текст на фотографиях, фотографии на текстах живут как эпифиты, то есть они используют только опору, но не питаются друг за счет друга, иногда не совпадают вовсе. Битов утверждает, что это жанр, я Битову верю, он один из умнейших людей эпохи и выдающийся писатель. Я думаю, что если он даже пробурчит что-нибудь, то к этому надо прислушаться. Я с удовольствием прислушался, все равно это меня никак не изменило.
Тем не менее, существуют фотография и текст. Как правило, одной фотографии самостоятельной не существует. Тексты отдельно существуют, а фотографии нет. Книга, которую я сделал, “Групповой портрет на фоне века”, она вся состоит из текстов и фотографий. Вторая книга, которую уже закончили, и она, даст бог, передается в типографию, называется “Групповой портрет на фоне мира”, она тоже состоит из текстов и фотографий. Но она должна была отличаться от первой, и поэтому для того, чтобы уместить наибольшее количество героев, зная, что третью книгу такого плана я издавать не буду, там есть некоторое количество фотографий без текста, но все с подписями. Подпись важна. Есть большие тексты с фотографиями. Так что мои отношения - это отношения взаимного доверия, я должен доверять себе. Иногда получается, иногда не получается.
Иван Толстой: А вот Андрей Дмитриевич Сахаров, какая подпись под этой фотографии?
Юрий Рост: Подпись большая и длинная. Без фотографии она была, первый текст был напечатан без фотографии, хотя фотография к этому времени была. Это тоже человек, который оказал на меня огромное влияние, и у которого я тоже многому научился и продолжаю учиться, потому что я его любил, я его понимал, и у нас с ним сложились хорошие отношения. Я не прикладывал усилия для этого, а он был чрезвычайно осторожен в оценках. Но тем не менее, я знал, что он меня пускает за спину - это очень важный момент в жизни. То есть он мне двоерял. И даже бывали случаи, когда он меня приглашал не для того, чтобы я его фотографировал, а для того, чтобы мы пообщались.
Была одна сложная ситуация, о которой я сейчас говорить не буду, он мне позвонил и спросил: “Юра, вы можете приехать?”. Это было часов 11 вечера. Я приехал, мы просидели до четырех часов утра. Должен был придти какой-то человек, обещал доказать Сахарову то, что он прав по поводу этого случая, когда бомбили своих. Вы знаете эту историю, которая на съезде вызвала бурю негодования.
Сахаров для меня открылся, конечно, не сразу, потому что я первый раз его увидел в 70 году - это было очень давно. Сделал его фотографию, которая у меня сохранилась и которая мне послужила своеобразным пропуском, когда он вернулся в Москву, и я из журналистов один его встречал. Там было много иностранцев, но я был один из советских журналистов. Потом, когда через день я пришел к нему домой, предъявил эту фотографию в качестве пропуска.
А дальше у нас была большая и хорошая жизнь. Было интервью, которое не напечатали, написали вместе с Олегом Морозом, который договорился с ним, когда он был еще в Горьком по переписке, а я просто пришел, поэтому два автора было.
История этого интервью чрезвычайно интересна, даже не самого интервью, в этом интервью было три положения сахаровских, которые он хотел донести или довести до сведения Горбачева. Газета не решилась печатать это интервью. Я поехал в ЦК КПСС в ватнике, я ходил тогда в ватнике, у меня медаль “За долголетний добросовестный труд”, на самом деле это “Ветеран труда”, просто я перевернул ее. И пошел к Андрею Грачеву, который работал в это время в отделе пропаганды, отдал ему интервью с просьбой, чтобы интервью Сахарова каким-то образом дошло. Он это интервью показал Александру Николаевичу Яковлеву, с которым попозже у меня сложились замечательные отношения, я его даже называл “дядя Саша”, он был удивительный человек. Я думаю, что в советской истории такого человека не было, потому что он был фронтовик, убежденный коммунист, который осознал губительность этой идеологии и, может быть, стал самым большим антикоммунистом из всех, кого я знаю в этой стране. Последние годы он занимался тем, что печатал документы, в том числе одна книга посвящена деятелям культуры, связям с ЦК КПСС, ВКП(б). Феноменальная история была. Яковлев показал Горбачеву.
Потом я пришел опять в ЦК КПСС, купил сосиски, кстати, не хотели мне продавать постороннему, я настоял, сосиски очень хорошие, дешевые были. Я решил, хоть шерсти клок, тем более в ватнике.
И Андрей мне сказал: “Ты знаешь, интервью сейчас не время печатать, потому что сложности были большие”. Горбачев обнаружил это потом, когда мы с Горбачевым разговаривали, подружились, он сказал, что не было документа, по которому Сахарова выставили в Горький, было устное решение, и на этом основании это позволило ему, поскольку документа не было Политбюро, взять на себя эту историю. Там среди прочих условий по поводу конвергенции было еще одно условие - выпустить политзаключенных. И Андрей мне сказал, что это условие Андрея Дмитриевича будет выполнено. То есть получилось так, что не напечатанный материал оказался чрезвычайно действенным.
И действительно, в феврале вышел указ и выпустили всех политзаключенных, значительную часть, к сожалению, тех, кто дожил до этого момента.
Иван Толстой: Марченко в конце 86-го умер.
Юрий Рост: Речь как раз шла о Марченко. Потому что Марченко погиб, и Сахаров чрезвычайно скорбел по этому поводу.
Потом я написал текст, большой очерк. Мы с ним общались, я приходил, беседовал с ним и Еленой Георгиевной Боннэр, с которой мы сохранили отношения до ее последних дней. И я написал большой очерк, который назывался “Гражданин академик”. Я работал тогда в “Литературной газете”, тогда не печатали материалов больше полосы. Полоса большая. Мне сказали, что они напечатают полторы. Там и было полторы полосы с этой фотографией, которую вы видите на стене. Его не печатали очень долго, по-моему, полгода. И только осенью каким-то образом так сошлись звезды, все получилось, сказали - сейчас можно. Я сверстал полторы полосы и в последний момент, когда она стояла в полосе, подписывалась в понедельник, а выходила в среду, это было прямо в понедельник, они мне говорят: нет, или полоса или ничего. Я тогда понял, что нужна одна полоса, а сокращать я ничего не хотел, потому что для меня был очень важный материал, хотя для меня самого материал жестокий, о моем страхе в том числе. Я пришел в типографию, где верстальщики, как это было ни странно, симпатизировали и Сахарову, и мне, и говорю: “Ребята, что мы можем сделать, чтобы вбить этот текст в полосу?”. Они сказали: первое - это убрать фотографию, если хочешь текст. Фотографию ты еще напечатаешь, а текст не напечатаешь никогда. Но и этот текст без фотографии тоже не лез. И тогда они сверстали самую неграмотную за всю историю советской журналистики полосу. Пришлось убрать слово “гражданин”, потому что там каждая строка была в цене, называлась “Академик”, и на это я пошел, лишь бы не сокращать ни одной строки. Она вышла без фермы, половина была набрана нонпарелью. Между колонками по законам “Литературки” должно быть 12 пунктов или 16, там было чуть ли не 8, но они вбили эту полосу. Это была феноменальная штука. А меня уже никто не трогал, потому что они понимали, что я сажаю номер, и она вышла в таком виде. Потом еще я о нем писал, много писал, уже с фотографиями и по разным поводам. Старался все время, чтобы, не дай господь, его не забыли, потому что эта позиция была удобна не только врагам Сахарова, но и многим друзьям. Он внутренне мешал очень многим людям. Хотелось бы, чтобы это имя существовало.
Я рад, что удалось поставить памятник в Питере очень хороший. Но даже дело не в этом, а дело в том, что как-то получилось время от времени напоминать о нем. У меня была своя программа телевизионная “Конюшня Роста”, она здесь делалась, где мы сидим, эта мастерская была конюшней чаезаводчиков Боткиных. Когда я сделал мастерскую, конюшня и конюшня, так оно и было. После ухода Андрея Дмитриевича из жизни сделали три программы “Сахаров вне политики и науки”. Это было очень интересно, потому что было полное открытие. Во-первых, у него было чудесное чувство юмора, во-вторых, он писал стихи, сказки. Он был вообще не такой человек, каким его представляют.
Я не говорю, что я ему отдал долг, потому что этого долга не отдать, уберечь его невозможно было, хотя, наверное, рано ушел, очень рано. Смерть его была странная, как он в квартирке своей двухкомнатной лежал неудобно, две женщины, Елена Георгиевна и ее сестра Зоря его подняли, положили на кровать, не смогли подвинуть, он все-таки большой был, стулья под ноги положили. Я в 6 часов утра приехал, мне позвонил бывший редактор “Огонька” Лева Гущин ночью, сказал. Я тут же перезвонил Боннэр, она мне говорит: “Давай, приезжай”. Я приехал. Я даже на похоронах не был, потому что она просила, чтобы я там сидел. На панихиде я был, а на самих похоронах нет.
Иван Толстой: Юрий Михайлович, в вашем рассказе сегодня прозвучал и театр, и закулисье, и люди, и многое другое, но не прозвучало слово “книга”. Что-то значили книги в вашей жизни?
Юрий Рост: Естественно, значили, как же не значили.
Иван Толстой: Я имею в виду свой самый первый вопрос об учителях.
Юрий Рост: У меня был в школе замечательный учитель литературы, хотя это была послевоенная школа, там преподавали бог знает что и кто, какие-то странные личности. Но вот Никон Евстигнеевич Чекин был хороший учитель литературы, он привил любовь к чтению. Я просто читал, у меня были любимые книги.
В свое время был такой выдающийся журналист Аркадий Романович Галинский. Кому-нибудь из ваших слушателей это слово что-то скажет, и они обязательно вспомнят о футболе. Потому что он последние годы писал о футболе, работал в “Спортивной газете”, а когда-то он работал в “Литературной газете”, был очеркистом, был совершенно выдающегося ума, тоже воевал, кстати. Его так все знали - Адик Галинский, он написал книгу “Не сотвори себе кумира”, за которую его убрали отовсюду, где он разгромил секретаря ЦК комсомола Павлова, который был спортивным начальником.
Он учился в институте физкультуры, а у них корпункт был рядышком, я часто заходил, он был приятелем моего отца, он мне составил список книг, которые я должен прочитать, я этот список почти весь прочитал. Я не могу цитировать, потому что у меня отсутствует память, вот такая. Стихи очень плохо запоминаю, пожалуй, только “Графа Нулина” знаю наизусть полностью, и какие-то отдельные. Но я это читал и впитывал.
Когда я приехал в Питер, я там тоже читал, потому что была гигантская программа. “Потерянный рай” Милтона - это я сдавал, не буду особенно надувать щеки, но Рабле я прочел всего -это одно из моих любимых чтений. Сейчас у меня есть, когда мне тяжело, я Вольтера “Философские повести” обожаю просто. Я даже Рабле в университете короткую версию прочел, а когда я участвовал в испытании в качестве журналиста и пассажира глубоководных аппаратов “Мир”, самых первых, когда мы их забрали в Финляндии, когда Юрий Евгеньевич Михальцев, выдающийся был ученый, воевавший, отец этих аппаратов. О нем сейчас никто не вспоминает, а между тем “Мир” я расшифровывал как “Михальцев и Раума”. “Раума” - это фирма, которая в Финляндии делала. Это был человек, который в мире подводном, очень ограниченном и выборочном, это все на уровне топ-секретности. Все глубоководные аппараты были частью стратегических секретов. Потому что они могли нырять, подключаться к кабелям международным. Михальцев меня взял на испытания. Там была библиотека, кроме всего прочего было собрание, 200 томов, помните, когда-то была история литературы.
Иван Толстой: Библиотека всемирной литературы.
Юрий Рост: Я думаю: вот сейчас что-нибудь возьму. У меня был выбор между «Швейком», но я его знал почти наизусть. Ильфа и Петрова я прочел всего, и любимое мое произведение “Светлая личность”, которое мало кто знает, и «Осторожно: овеяно веками», очень любопытные вещи. Думаю, это не буду, что я буду перечитывать? И я взял том “Гаргантюа и Пантагрюэля” и поймал себя на мысли, что я рассчитал, месяца четыре плавали, я рассчитал, сколько страниц я должен прочесть, не больше того, в день. Это было абсолютное наслаждение. Поразительный перевод был. Я не мог представить: книга написана четыреста лет назад с этим юмором, с этой глубиной мысли, этот спор Панурга и Труайона - просто сказка. Я потом цитировал это все.
Иван Толстой: Представим на мгновение, что учитель - это вы. К вам приходит молодой юноша или девушка.
Юрий Рост: Лучше бы, конечно...
Иван Толстой: Лучше девушка.
Юрий Рост: Нет, почему? Лучше бы пожилой юноша приходил, который знает, что хочет.
Иван Толстой: И держит в своей руке фотоаппарат и говорит: “Дядя Рост, дай три совета, как снимать?”.
Юрий Рост: Я вам расскажу такую историю, которая не имеет отношения. Я вам могу дать один совет, ограничиться не тремя, а одним. Когда-то, когда я жил рядом с ипподромом, я ездил на ипподроме в качалке в качестве наездника-любителя в 10-й конюшне у мастера-наездника Димы Эйтингова. Один раз я какой-то слабенький заезд случайно выиграл, в другом заезде у меня была проскачка, я провалился. Вот наступает март или апрель, первый заезд по сухому, открытие летнего сезона. И там среди профессионалов есть один заезд любителей, самый желаемый среди игроков, ипподромных этих жучков и всех. Потому что если можно договориться с профессиональным наездником, он управляет чем-то, то с любителем договориться нельзя, он не может ни уступить, ни выиграть. Поэтому это самый честный заезд. Я катил на жеребце Лексикон, кличка такая у него была, который уступал четырем как минимум лошадям в резвости, а вместе со мной ехали псведолюбители, потому что они в основном были из журнала “Конный спорт и коневодство”, “Сельское хозяйство”, они почти были профессионалы, потому что они занимались этим делом очень давно. И вот я выезжаю на дорожку, камзол зеленый, рукава черные, шлем черный. “Безрукий” кличка у меня была: рукава черные, значит, безрукий. Стоит Эйтингов при выезде на дорожку ипподромную, а рядом с ним великий наездник Ратомский, мастер. Тосканини такой, не ниже.
Я медленно еду, останавливаюсь и хочу спросить совета, то, что спрашиваете вы меня. Говорю: “Как ехать?”. Посмотрел - Дима Эйтингов молчит благоговейно. Ратомский говорит: “Это Лексикон: Ну ты, - говорит, - в топку не лезь, в поля уходи, если что”. “А ехать как?”. Он говорит: “Ехать? Да по езде, вот и все”. Вот и мой совет такой: по жизни как ляжет, так и снимай. Снимай что надо, что не надо, что нравится, что не нравится. Главное - не много.
