В этой беседе Пятигорский говорит о политике больше, чем в любой предыдущей. То есть, говорит он о философии, только этот тип философии и предмет ее внимания исключительно интересен во всех трех контекстах разговора – общеисторическом, конкретно-историческом и непосредственно-институциональном. А именно: для XX века вообще, для 1977 года, когда записана эта передача, в частности; наконец, для медийной организации, в рамках которой эти беседы и звучали. Речь идет здесь о свободе. О той самой свободе, которая стала чуть ли не главной проблемой философии прошлого столетия – и, одновременно, которая тогда же трагически исчезла из жизней сотен миллионов людей. О свободе, ставшей важной темой бесед на некоторых московских, ленинградских, киевских и иных кухнях во второй половине семидесятых. О самом слове «свобода», которое украшала название радиостанции, вещавшей для участников тех бесед на кухнях – и не только для них.

Речь идет, как ни неожиданно это звучит для Пятигорского, о конкретном приложении свободы к «повседневной жизни». И это при том, что свобода есть философская категория, а с философскими категориями, как известно, каши не сваришь. Да, всегда можно сказать, мол, свобода есть самая абстрактная и самая насущная вещь – только поймут это высказывание далеко не все. Если верить Джону Дьюи (и излагающему его взгляды Александру Пятигорскому), те, кто не поймут, обречены не понимать, ибо у них культура такая. К подобному подозрительному фатализму я вернусь несколько позже, пока же – несколько слов о «практической составляющей» взглядов Джона Дьюи, героя этой передачи Пятигорского.

Дьюи в своей книге «Свобода и культура», говорит Пятигорский, сосредоточивает внимание на сочетании двух понятий, вынесенных в название работы – «свобода» и «культура». Свобода для него не есть нечто отприродное индивидууму – наоборот, Первая мировая война показала, насколько слабо она соотносится с человеческой природой. Ну то есть, никак не соотносится. Я нахожу это звено рассуждения довольно слабым: почему именно Первая мировая, а не, скажем, Крымская война, столь же бессмысленная? Мой оппонент укажет на несоизмеримые масштабы обоих событий; хорошо, приведем тогда в пример даже не наполеоновские войны (в них хоть какой-то смысл был), а, к примеру, общеевропейские конфликты XVIII века: Семилетнюю войну, войну за Австрийское или Испанское наследство. Наконец, вспомним самую страшную европейскую катастрофу, думаю, последних пятисот лет (если не больше) – Тридцатилетнюю войну, в которой каждый сражался с каждым по самым разным причинам; началось все с того, что свободолюбивые чехи выбросили из окон пражского магистрата австрийских чиновников, отчего, в конце концов, испанцы принялись бодро резать глотки шведам (и наоборот, конечно) на немецких землях, английский принц Руперт возглавил соединения войск небольших германских государств, а Атос, Портос, Арамис и Д'Артаньян позавтракали на бастионе под Ла Рошелью, прикончив между котлетой и куриной ножкой десятка два местных жителей. Так вот вопрос: почему же именно Первая мировая поставила проблему неотприродности свободы человеческой натуре? Только ли потому, что перед выстрелами в Сараево многие на континенте наивно считали ее, свободу, отприродной себе? А потом разочаровались? После чего толпами повалили в РКП(б) и НСДАП? Логика столь же несложная, сколь и сомнительная – ведь Дьюи философ, а не историк или историософ – пусть даже он, говорят, был первым «публичным интеллектуалом» в США.

Что касается второго понятия, упомянутого в названии книги Джона Дьюи, «культуры», то она трактуется исключительно интересно. Культура, передает Пятигорский определение американского мыслителя, есть усложнение жизни людей в обстоятельствах их совместного существования – плюс осознание этой сложности. Определение блестящее и плодотворное; только как тут не вспомнить двух других философов, которых можно было бы назвать «современниками» Дьюи, не проживи он так долго. Старший современник – Константин Леонтьев; вспомним его знаменитую «цветущую сложность». Напомню, что эту сложность он нашел на Востоке (на Ближнем Востоке, если быть точным; только не забудем: там она дается безо всякой рефлексии, «по умолчанию»), противопоставив ему скучный буржуазный Запад, где все одинаково и просто. Говоря марксистским языком, буржуа, капитал упрощает социальные отношения, не говоря уже об остальном, он делает их примитивными. Об этом сказано даже в «Манифесте коммунистической партии», чтобы не отсылать к более основательным трудам Маркса и Энгельса. Забавно – кажется, никто не обратил внимания на совпадение взглядов русского махрового реакционера и немецко-еврейского революционера. Младший современник Дьюи, как ни странно, – Освальд Шпенглер, о котором шла речь несколько передач Пятигорского назад. Хотя автор «Заката Европы» и умер за 16 лет до Дьюи, он был моложе того на 21 год. По тем временам это очень большая разница, к примеру, на год больше разницы между самим Пятигорским и Славоем Жижеком. Для Шпенглера живая «культура», противопоставленная самодовольной, плоской, постепенно умирающей «цивилизации», была воплощением сложности, витальности и «судьбы». Культ сложности вообще характерен для западных философов антибуржуазной направленности; любопытно, что в их число попал Джон Дьюи, которого в Советском Союзе назвали бы типичным «буржуазным философом». Впрочем, есть одно важнейшее обстоятельство, которое не дает нам следовать за советским академическим ярлыком.

Джон Дьюи – американский мыслитель, выросший из местной традиции; не столько философской (Пятигорский отмечает, что до Дьюи был только один американский философ мирового уровня – Уильям Джеймс), сколько культурной и общественно-политической традиции. В Америке понятие «свободы» – впервые в истории западного мира – применили исключительно практически, прагматически – сначала, с помощью философии права, обосновав отделение от Англии, потом составив «Декларацию прав человека» и Конституцию США. Безусловная ценность такой свободы вытекает из безусловной ценности американской культуры, где эта свобода укоренена – так, по крайней мере, считал Дьюи. Пятигорский начинает беседу с рассуждения об «американскости» его философии, сравнивая вроде бы практический (в каком-то смысле, конечно) религиозно-социальный характер русской философии и с чисто отвлеченным утилитаристским, прагматическим характером американской. Американская философия чуть ли не «изолирована» от «практической жизни», от повседневности. В итоге же получается все наоборот: русские спекуляции о Вечной Женственности, Воскрешении мертвых и проч. оказываются абсолютно умозрительными чисто культурными конструкциями, а холодный дистанцированный аналитизм Дьюи – необходимым в самом насущном политическом, социальном, даже житейском смысле. Сам год выхода его «Свободы и культуры» говорит об этом – 1939-й. В этой книге «свобода» находится как бы между двумя полюсами: индивидуализмом и общественным контролем («воплощенном в законе»); при этом Дьюи далек от радикально двуполярной системы – он считает, что индивидуализм и закон сообщаются между собой. Соответственно, для свободного существования личности необходим определенный контроль общества.

Казалось бы, перед нами общие места, известные каждому школьнику; однако Дьюи добавляет к этому исключительно важную вещь: члены демократического общества должны быть беспрерывно обеспокоены по поводу свободы. Как легендарные минитмены, они постоянно начеку. Свобода в обществе и государстве не является чем-то, что дается раз и навсегда. Это напоминает одно из самых любимых Пятигорским рассуждений о природе истинного мышления – каждый его акт начинается как бы с нуля, а не с того места, где рассуждение остановилось в прошлый раз. Вот и свобода, скажем, сильно упрощая Дьюи, не отприродна человеку, она возникает каждый раз с нуля; более того, свободой является, прежде всего, сам процесс поддержания состояния «обеспокоенности по поводу свободы».

И вот здесь рассуждение становится довольно подозрительным. Дьюи – а вслед за ним и Пятигорский – утверждают, что подобная обеспокоенность, идея индивидуальной «свободы» как таковой может быть изначально включена в какую-то культуру, а может быть и не включена. Скажем, в американскую включена, а в китайскую или прусскую этатистскую – нет. В английскую да, а в русскую петровского времени – увы. Сомнения мои расположены между двумя главными вопросами. Первый: если в ту или иную культуру «все включено», то как мы обойдем неизбежно вытекающий из этого предположения даже уже не исторический детерменизм, а фатализм? (Да и вообще, о каких именно «культурах», если мы уж неотрефлексированно употребляем это понятие, идет речь? Национальных? Тогда при чем здесь китайская, к примеру?) Второй вопрос: может ли что-то изменить этот фатализм? Думаю, тем, кто внимательно слушал эту беседу Пятигорского в 1977 году, последний вопрос не представлялся отвлеченным. Не представляется он таковым и сегодня.


Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Свобода и современность в философии Джона Дьюи» вышла в эфир Радио Свобода 24 июня 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь