Сейчас как-то и не воспринимается эта цифра в ее арифметической явственности: 40 лет со дня появления знаменитой книги. Срок немалый, и в то же время как бы и вообще не срок, а некая данность нашей жизни, сопровождающая "весь век" – сколько себя помним. Реальность книги совпала с реальностью сюжета; само название книги, элементарно номинативное, вне каких-либо метафор: ГУЛаг и есть ГУЛаг, и само слово Архипелаг утрачивает несомненную метафоричность, естественно входя в чисто географическую номенклатуру названия.

Полное совпадение, прямое тождество реальности и книги, литературы и жизни, "формы" и "содержания". Такого в русской литературе не было, даже "Война и мир" не такова: ведь у Толстого, кроме Наполеона и Кутузова, были еще выдуманные Ростовы и Безуховы, а здесь, у Солженицына, вместе с какими-нибудь Фириным и Ягодой – тот же Солженицын и все его подельники и сокамерники, ни один не выдуман. И никто, чье бы имя ни мелькнуло на страницах Архипелага, не выдуман, все там были въяве.

Отсюда волшебство этой ни разу не бывавшей книги, сверхъестественная ее магия: это тот свет всех бесчисленных мучеников и покойников гулаговской карательной системы. Современники страшились Данте, боязливо перешептывались: этот человек был в Аду! В советском аду побывали все – или в тени его. Перешептываться нечего: вот она, книга, для всеобщего чтения.

В сущности никаких юбилеев у этой книги быть не должно, никаких "круглых дат": эта книга, раз появившись, существует всегда. Ее нельзя сделать небывшей, ни в каком огне она не сгорит. Память о ней не вытравить, она вошла в глубь коллективной души, это больше, чем память, это "бессознательное", определяющее все невротические движения сегодняшней русской жизни. Эту жизнь потому так и корежит, что за любой "властной инициативой" нынешних начальников видна эта тень, даже если сами они ее не видит. Она извивается у них за спиной.

Память ГУЛага – это память о всеобщей к нему причастности: а именно о том, что посадить можно любого, и даже большого начальника. ГУЛаг – это как смерть: никто ее не избежит. Материализованная и введенная в государственный оборот смерть: вот что такое ГУЛаг – не как аббревиатура казенного заведения, а как имя книги, навсегда припечатавший знак смерти к образу неправой власти. Скелет в каждом казенном шкафу.

Власть в России далеко еще не стала праведной. Но она никогда уже не будет террористической. У нее травмированная память, она боится – самой себя, буквально – тени своей страшится. Это как ядерное оружие, которое страшно применить. Солженицын навеки овладел этой страной, ее правителями. Он держит над ними этот страшный кнут. И власть сейчас в России не страшная, а – боязливая. И боится она того, чего как раз не может забыть. Так и никто не может забыть. И не забудет. Хоть сорок лет пройди, хоть сто.

Борис Парамонов – нью-йоркский писатель и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода