Помнится первое появление Сомерсета Моэма в послесталинском уже Советском Союзе. Его переводили много раньше, с двадцатых годов, но потом, естественно, похерили, и даже в пресловутом постановлении о журналах "Звезда" и "Ленинград" 1946 года его имя упоминалось в негативном контексте: мол, советские театры ставят идейно чуждые пьесы Сомерсета Моэма. Вернулся же он году примерно в 1956-м романом "Луна и грош" (который, между прочим, тоже издавался в двадцатые годы, но был, разумеется, забыт к хрущевской оттепели). Колоссальное было впечатление, но несколько сбившее советских читателей с лучших чувств. Они ведь привыкли, что культурная фигура писателя, художника, вообще артиста – это нечто, вызывающее чуть ли не религиозное благоговение. А художник Стрикленд у Моэма, герой "Луны и гроша" (прообразом которого считается Поль Гоген), был дан неким чудовищем. Мысль была та, что ценить художника надо не за благие порывы, а за профессиональное мастерство, и вообще большое искусство возникает из бытийных глубин, в нем неразличимо добро и зло.

Сложилось общее мнение о Моэме как о цинике. Но не стоит на этом настаивать: просто он трезвый, холодноватый человек. Западный человек, одним словом. Не русский.

Моэм однажды оказался в самой гуще русских дел: летом и осенью 1917 года. Он во время Первой мировой войны служил в английской разведке и был послан в Россию препятствовать победе большевиков, а для этого создать ударную группу из чехословацких военнопленных, массами перебегавших к русским из австро-венгерской армии. Как мы знаем, из этого ничего не вышло. В автобиографической книге "Подводя итоги" Моэм откровенно пишет, что его миссия кончилась полным провалом.

Эта книга – "Подводя итоги" – была выпущена в том же знаковом для СССР 1956 году с грифом "Для научных библиотек". Однако ее управились прочитать все, кто интересовался. Очень запомнилось высказывание Моэма о русских:

“В России я пережил много интересного и довольно близко познакомился с одним из самых удивительных людей, которых мне доводилось встречать. Это был Борис Савинков, террорист, организовавший убийство Трепова и великого князя Сергея Александровича. Но уезжал я разочарованный. Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать; колебания; апатия, ведущая прямым путем к катастрофе; напыщенные декларации, неискренность и вялость, которые я повсюду наблюдал, – все это оттолкнуло меня от России и русских”.

Книга, так таинственно изданная, естественно, не обсуждалась в советской критике. Зато бурную, причем негативную реакцию вызвала другая автобиографическая книга Моэма “Из записных книжек”, переведенная уже в постсоветское время. Причина была – в неправильной, по мнению критиков, оценке русской литературы. Но Моэм не сказал ничего дурного о русской литературе, он только указал на ее скудность – от Пушкина до Чехова, один 19-й век. Он пишет: "Что можно было бы сказать об английской литературе, если б она начиналась Байроном и кончалась где-нибудь на Джордже Мередите?" Но одну ошибку Моэм действительно сделал: не мог понять и оценить гоголевского “Ревизора”. Его классический статус в русской литературе не оправдан, считал Моэм, это не более чем смешной фарс. Понять Городничего и Хлестакова как русские архетипы иностранцу, похоже, не по силам.

Но Моэм действительно исподволь не любил Чехова. Ведь Чехов писал как раз в тех двух жанрах, в которых больше всего преуспел сам Моэм: пьесы и рассказы. Моэм пишет в “Подводя итоги”, что он ушел от пьес к рассказам в самое неудачное для этого время: когда в Англии и Америке утвердилось колоссальное влияние Чехова. Он высказывается о Чехове очень сдержанно и готов указать на его ограниченность как писателя. Рассказ, пишет Моэм, должен иметь начало, середину и конец, в нем должно быть действие и фабула, а не только настроение, как у Чехова. И еще очень необычно, вот именно “исподволь”, косвенно, высказался он о Чехове в собственном рассказе “Нечто человеческое”. Его герой – писатель, пишущий как раз в чеховском ключе – рассказы с настроением. И вот он переживает в собственной жизни острый сюжет: женщина, знатная англичанка, которую он всю жизнь любил и на брак с которой до сих пор надеялся, как выясняется, всю жизнь была любовницей лакея в доме своей тетки, потом ставшего шофером в ее собственном имении. Не в силах вынести свое горе, он рассказывает об этом случайному собеседнику, от лица которого идет повествование, а тот отвечает: вы писатель, а у нас, у писателей, есть прекрасное средство побеждать житейские несчастия: написать о них. И этот человек отвечает: да нет, не такой я бесстыжий, чтобы писать об этом; и потом: да ведь тут нет и материала для рассказа. То есть этот человек как бы не настоящий писатель: он полон морализаторских предрассудков и к тому же не видит сюжета, где он есть. Это Моэм так еще раз вступил в спор с Чеховым.

Моэм писал не только рассказы и пьесы, но и романы, и самый известный и любимый англоязычными читателями его роман – “Бремя страстей человеческих”. Лично мне он не нравится. Я вижу, что подлинный его сюжет спрятан, и потому вещь получилась искусственная. Герой романа влюблен в женщину, его не стоящую: любовь зла. Но он все время сам сводит ее со своими приятелями. Не удивительно, что героиня его презирает. Эта ситуация называется в психоанализе “мотив Кандавла”: когда человек готов разделить любимую как бы женщину с другими мужчинами, это значит, что он сам тяготеет к мужчинам. Это свидетельство латентной гомосексуальности. У Достоевского, кстати, полно таких ситуаций. Это, конечно, дело десятое, но пойнт в том, что герою Моэма не сочувствуешь, как хочет того автор, в конце концов женивший его на хорошей девушке. Но Моэм сам писал, что финал “Бремени” – неживой, самое неудачное в книге.

Моэм был отнюдь не латентным гомосексуалом. Однако в его время такие склонности не афишировались, и сам он был далек от соответствующих признаний. Вообще-то он был, что называется, бисексуален, был женат, в браке родилась дочь. У него был долгий роман с актрисой Синди Джонс, он звал ее замуж, она отказалась. Кстати, он и в Россию ездил вместе с Александрой Кропоткиной, дочерью знаменитого анархиста, вернувшегося из многолетней эмиграции в Россию в 17 году. Саша Кропоткина была его любовницей, это известно.

Но это все внешний слой, а вот интересное его суждение о гомосексуализме, так сказать, общекультурного плана. Это из его книги об Испании:

“Я должен сказать, что отличительной чертой гомосексуалиста является отсутствие серьезности в отношении многих вещей, которые со всей серьезностью воспринимает обыкновенный человек. Диапазон такого отношения – от пустого легкомыслия до сардонического высмеивания. Он придает важность вещам, которые большинство людей находят незначительными, а с другой стороны, смотрит цинично на предметы, повсеместно считаемые важными в духовном обиходе. У него живое чувство красоты, но он способен видеть в ней лишь декорацию. Он любит роскошь, он эмоционален, склонен к фантазии, тщеславен, болтлив, остроумен и театрален. Его отличает острый глаз и быстрота сообразительности, и он способен проникать в глубины – но врожденное легкомыслие не позволяет ему отличить настоящую драгоценность от пестрой мишуры. Он мало изобретателен, сложные композиции даются ему с трудом, но у него замечательный дар орнамента. Он жизнеспособен и блестящ, но редко отличается настоящей силой. За рекой жизни он иронически наблюдает, стоя на берегу.

Гомосексуальность не позволяет художнику стать великим, потому что горизонт его уже, чем мироощущение обыкновенного человека. Он не может видеть мир в его целом, и многие из типичных человеческих эмоций ему недоступны. Художник-гомосексуалист никогда не достигал вершин гениальности, за исключением Шекспира, если считать его сонеты действительным доказательством его гомосексуальности”.

Трудно со стороны понять эту проблему во всей полноте, особенно человеку стороннему. Но если насчет Шекспира – вопрос действительно темный, то разве нельзя назвать гением Микеланджело, этого бесспорного гомосексуала, кроме картин оставившего образцы гомоэротической лирики? Ясно, однако, что указанные Моэмом недостатки гомосексуального характера – еще не повод для уголовного преследования.

Может быть, эти слова Моэма – пример зашифрованной самокритики? Ведь он говорил о себе, что он писатель не первого ряда, но что во втором ряду он из лучших. Моэм – писатель прежде всего умный. Это поэзия, как известно, должна быть глуповатой, а проза, как писал тот же Пушкин, требует мыслей и мыслей. Прозаик должен быть умным.

И вот одна из самых умных его мыслей, особенно полезная как раз русским. Моэм не раз писал, что несчастья не делают человека лучше, человек удачливый и довольный жизнью сплошь и рядом лучше несчастного, несчастья делают человека злым и завистливым. Это сказано явно против Достоевского. Но тут надо добавить, что у Моэма есть один роман, в котором сделана попытка развить образ Алеши Карамазова, как бы продлить Достоевского, собиравшегося во втором томе романа главным героем сделать Алешу. Это у Моэма Ларри Дарелл, герой романа “Лезвие бритвы”. Сочинение, как и все у Моэма, интересное, но удачным его назвать трудно. Вернее, там все интересно, кроме Ларри. Стопроцентно положительный герой-образчик мало кому удается. Тем более Моэму, за которым до сих пор держится репутация циника.
Но, повторяю, циником он, похоже, все-таки не был. Вот, к примеру, его слова из книги “Подводя итоги”:

“Бывaет тaкое блaгородство, которое порождaется не мыслью. Оно дaется от природы. Вне зaвисимости и от культуры, и от воспитaния. ...Лишь уверенность в том, что человек, при всех своих слaбостях и порокaх, порой способен проявить редкое величие духa, помогaет превозмогaть отчaяние. ...Не искусство помогaет утолить скорбь, еще в незaпaмятные временa с непреходящей силой воплощенную в Книге Экклесиaстa. По-моему, тa поистине героическaя отвaгa, с кaкой человек противостоит aбсурдности мирa, своей крaсотой превосходит крaсоту искусствa”.

Это очень похоже на Камю, которого циником уж никак не назвать. И это должно быть очень приятно услышать русским, традиционно требовательным к нравственным содержаниям как искусства, так и жизни.