«Моралист» – одна из самых сомнительных профессий в этом мире. Таковым обычно называют человека, раздающего направо и налево моральные оценки, изрекающего моральные сентенции, человека, который точно знает, что хорошо с этической точки зрения, а что плохо. Более того, морализм такого моралиста претендует на тотальный характер – любое, даже самое мелкое и отвлеченное происшествие становится объектом для вынесения приговора. Моралист несносен, зануден, скучен, он раздражает – и совершенно справедливо. Ведь он никогда не ответит на простой вопрос: а кто ты такой, чтобы раздавать моральные оценки? Почему ты берешь на себя смелость судить с моральной точки зрения? Откуда ты извлек складной пьедестал, взгромоздившись на который, ты возносишься над человеческим стадом? В конце концов, кто вообще дал тебе право пасти народы?

На этом любой разговор с моралистом заканчивается. Он обиженно негодует и указывает тебе на твои собственные преступления и просчеты в этической сфере – а это значит, что ты и все остальное делаешь неверно. Мол, если совесть твоя нечиста, то даже налитый тобой стакан пива будет этически сомнителен. В ответ вы укажете моралисту на ряд его собственных моральных просчетов (если не хуже). Вот, собственно, и все. Моралист добился своего – он превратил вас в свое подобие. Моралистов в мире стало на одного больше.

Вышеописанный морализм есть ханжество, вышеописанный моралист – ханжа. Он комичен, он нелеп, он – за которым, к примеру, в прошлом (а то и в настоящем) водятся сомнительные похождения – непременно примется негодовать по поводу какой-нибудь голой античной статуи или ню на картине. Все это знакомо – типичный комплекс видавшей виды содержанки, впавший на старости лет в благочестие; примеров таковых – миллионы. В то же время, комизм ханжи (не худшей, кстати, разновидности моралиста) часто маскирует исходящую от него опасность. Ханжа не только портит жизнь окружающим – те, кто с ним сталкиваются, сами превращаются в моралистов низкого пошиба. С ханжами не сражаться надо, а просто не замечать – они благополучно сами помрут от желтухи, вызванной систематическим разлитием желчи.

Но все это не отменяет очевидной истины – существует другой, настоящий морализм. Он не раздает советов, он не выносит вердиктов; истинный моралист – философ, конечно – анализирует происходящее вокруг него с этической точки зрения. Еще раз – не судит, а анализирует. Более того, он прекрасно понимает ограниченность самой морали – система этических представлений его собственного общества (и любых иных, попадающих в поле его внимания) исторически ограниченна. Для неверующего моралиста нет Абсолютной Морали – с тем большим уважением и любопытством он относится к разным неабсолютным системам. От крайнего релятивизма его – повторю, моралиста, находящегося за пределами любой из религий – спасает странное, сложно определяемое получувство-полупредставление, которое, за неимением лучшего, можно было бы назвать «антропологической солидарностью». То есть солидарностью с любым представителем рода человеческого; на более высоком уровне можно даже говорить о солидарности с любым живым существом на планете – но здесь мы, странным образом, возвращаемся к религиозным системам, вроде некоторых школ индуизма и буддизма.

Моральных философов (не «философов-моралистов, а именно так, чтобы избежать образа строгого старого кабинетного мыслителя, раздраженно покрикивающего в окно на все, что попадается ему на глаза, что-то типа Болконского-отца) было не так уж много, хотя, если вдуматься, к таковым можно отнести многих из тех, кто никогда не претендовал на такое звание. Кант (так ли?). Витгенштейн. Лидия Гинзбург. Фуко (как ни странно). Но были и такие, чья мысль определялась прежде всего потребностью этического анализа – а если мы говорим о западных философах, то еще и потребностью исторического анализа. Моральные представления, их механизмы и воздействие на человеческое поведение представлены в их трудах в своем историческом развертывании; в противном случае «моральная философия» превращается в морализаторство.

Пятигорский ни в коей мере не был моральным философом – тем интереснее его размышления о стопроцентном представителе этого вида, Альбере Камю. Камю, на самом деле, ни о чем больше не писал – все его тексты, в каком бы жанре они ни были созданы, всегда об одном. Камю анализирует мир как этическую систему (или набор этических систем), в рамках которой перед отдельным человеком есть выбор – либо действовать согласно правилу, либо бунтовать. И то, и другое абсурдно, считает Камю – и здесь исходная точка и финал его философии.

Все знают фразу, с которой начинается третий абзац «Мифа о Сизифе»: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства». Перед нами этическая мысль атеиста, доведенная до своего крайнего логического предела. Если Бога нет, если нас после смерти ждет ничто (или грамматически лучше сказать «нас ничего и никто не ждет»?), то в чем тогда смысл жизни (уж простите за детский вопрос)? Зачем жить, если мы все равно умрем навсегда? «Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно», – пишет Камю. Первая философская книга алжирского провинциала в Париже посвящена исключительно индивидуальным импликациям этого нехитрого, но сокрушительного тезиса. Вторая – «Бунтующий человек» (Пятигорский в этой беседе называет ее «Восставший человек» – разночтенье, вполне объяснимое тем, что в СССР это сочинение Камю, в отличие от прочих, было строго запрещено, соответственно, установленного варианта перевода названия на русский в 1977-м году еще не было) – имеет дело с этическим анализом общественных, политических и идеологических последствий абсурдности человеческого существования. И здесь сразу возникает слово «преступление»; первая же фраза «Бунтующего человека» звучит так: «Есть преступления, внушенные страстью, и преступления, продиктованные бесстрастной логикой». Камю занимает здесь второй род преступлений; он прослеживает «бесстрастную логику» от уровня индивидуума до идеологического – производя по ходу бесстрастный, максимально объективный анализ. И от этой объективности все еще гораздо страшнее. Лучше бы автор метал громы и молнии.

Ну а в двадцатом веке, особенно глядя из самой его середины («Бунтующий человек» издан в 1950 году), с преступлениями, страшными, леденящими кровь, поражающими воображение, бесстрастными все было в порядке. Редко когда человечество с таким азартом истребляло себя; редко когда оно с таким бесстрастием взирало на сам процесс. Конечно, и до того были убийства, истязания, уничтожались целые народы, страны и даже цивилизации. Но до прошлого столетия массовые убийства были убийством «другого», как бы «нечеловека»; к тому же, важнейшую роль в подобном коллективном насилии всегда играла религия. Грешников и иноверцев уничтожали как бы даже из сочувствия к ним – и доставляя, тем самым, удовольствие и радость своему Богу. Бесстрастия на массовом уровне не наблюдалось. Оно появилось значительно позже, когда религию сменили идеологии, а жертву перестали лишать человеческого статуса. Нацисты называли евреев и цыган «недочеловеками», но не «нечеловеками». Большевики истребляли «социально-враждебные элементы», отделяя социополитический статус от человеческой сущности; Сталин уничтожал «врагов народа» именно как плохих людей, которые мешают хорошим людям поступать как надо. Ни в одном из перечисленных случаев двадцатого века (и ни в одном из остальных, включая хиросимскую бомбардировку или колониальные/постколониальные геноциды) человеческая природа уничтожаемых ни в коей мере не была препятствием для их уничтожения; просто уничтожители имели свою собственную иерархию ценностей, в которой человеческая природа находилась гораздо ниже иных свойств и характеристик. А это уже не что иное, как этическая система. И Камю в «Бунтующем человеке» разбирается с подобными системами. В этой, увы немного подзабытой, книге есть множество тончайших наблюдений, например, такое: «...Гитлер и его режим не могли обходиться без врагов. Эти взбесившиеся денди нуждались в противниках, чтобы выявить свою суть; они обретали форму только в ожесточенной борьбе, которая привела их к гибели. Евреи, франкмасоны, плутократы, англосаксы, скотоподобные славяне – все эти образы врага один за другим мелькали в их пропаганде и истории, чтобы не дать сникнуть слепой силе, толкавшей их в пропасть». Здесь очень точно обозначена неожиданная мысль (первым ее высказал, кажется, Борхес в рассказе “Deutsches requiem”, написанном за четыре года до публикации «Бунтующего человека»): нацизм со всеми его ужасами и преступлениями был лишь реализацией коллективной тяги к самоубийству, самоуничтожению. Уничтожая других, Гитлер как бы оправдывал стремление к полному саморазрушению той нации, воплощением которой он себя самозванно объявил. Сталин, истребляющий командный состав собственной армии перед неминуемой войной, – еще один милый пример того же. Ну а что до стремления к самоубийству, об этом Камю исчерпывающе написал в первой своей книге.

Вторая беседа Пятигорского об Альбере Камю сфокусирована на той части «Бунтующего человека», где речь идет о нацизме и особенно русском коммунизме. Это не удивительно, учитывая год выпуска передачи и ее предполагаемую аудиторию. Удивительно другое: с 1977 года прошло уже почти сорок лет, а актуальность подобного разговора не исчезла. Убийство десятков миллионов людей как оправдывали, так и оправдывают – причем, чаще всего люди, упрекающие других в нравственных огрехах и нарушениях устоев морали. Абсурд продолжается, но уже в духе не Альбера Камю, а в логике последнего прозаического текста Хармса «Реабилитация», написанного 10 июня 1941 года: «Меня обвиняют в кровожадности, говорят, что я пил кровь, но это неверно: я подлизывал кровяные лужи и пятна - это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы и пустяшного, преступления. А также я не насиловал Елизавету Антоновну. Во-первых, она уже не была девушкой, а во-вторых, я имел дело с трупом, и ей жаловаться не приходится. Что из того, что она вот-вот должна была родить? Я и вытащил ребенка. А то, что он вообще не жилец был на этом свете, в этом уж не моя вина. Не я оторвал ему голову, причиной тому была его тонкая шея. Он был создан не для жизни сей. Это верно, что я сапогом размазал по полу их собачку. Но это уж цинизм - обвинять меня в убийстве собаки, когда тут рядом, можно сказать, уничтожены три человеческие жизни. Ребенка я не считаю. Ну хорошо: во всем этом (я могу согласиться) можно усмотреть некоторую жестокость с моей стороны. Но считать преступлением то, что я сел и испражнился на свои жертвы, - это уже, извините, абсурд. Испражняться - потребность естественная, а, следовательно, и отнюдь не преступная. Таким образом, я понимаю опасения моего защитника, но все же надеюсь на полное оправдание».


Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о «Бунтующем человеке» Альбера Камю вышла в эфир Радио Свобода 12 августа 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь