Когда-то этот городской парк культуры и отдыха носил имя М. И. Калинина. Теперь это парк имени Т. Г. Шевченко. Город по-прежнему остался "Чернiвцями", хотя в скобках в его биографии перечислены еще несколько имен "Чернiвцiв" на разных языках. Я хорошо помню этот парк. Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда в Черновцы приехал джаз-оркестр под управлением Малагамбы. Это был румынский оркестр. В Москве уже аплодировали Вану Клиберну, Иву Монтану, перуанке Име Сумак, а в Черновцах музыку всей заграницы представлял Малагамба. В Румынии он
Я вспомнил об этих концертах на поэтическом фестивале в Черновцах. Меня попросили сказать несколько слов поэтам из разных стран в гостинице, расположенной напротив городского парка, и я поделился с ними детскими воспоминаниями. После ко мне подошел румынский поэт и сказал, что его отец тоже был "малагамбистом". В течение недели в городе звучали стихи на полдюжине языков и даже диалектах этих языков: гуцульском, немецко-швейцарском, немецко-австрийском. Но я снова и снова вспоминал о Малагамбе. Тогда, в конце пятидесятых – начале шестидесятых, не только дети, но и все советские люди были "до 16 лет". Их не пускали, не подпускали, не выпускали. До перестройки еще оставалась целая вечность. Вся нация вытягивала шею, чтобы хоть краем глаза увидеть, что же происходит за железным занавесом. Иногда удавалось не только увидеть, но и услышать. Джаз был для меня тем же, что для детей с недобором кальция — мел. Он был гулким эхом свободы. Был и остался. Уже в Праге в ХХI веке я написал о нем стихи:
Ее можно назвать
"побегом раба".
Ночью он крадется из загона,
походя гладя псов.
Подымается к ручью
и пускается во все лопатки
вверх по течению.
Бежит грузно, сосредоточенно.
Ему вслед шипят гремучие змеи
и облизываются пиявки.
Он рвет на Север к границе штата Теннеси.
Днем будет спать,
а ночью снова рвать на Север.
О чем я?
Верно.
О джазовой импровизации.
считался лучшим ударником страны всех времен, а у нас он был лучшим ударником мира. Вместе с подростками моего двора я приходил в парк, чтобы из-за высокого забора послушать заморские ритмы. Щелей в заборе не было, и мы становились друг другу на плечи, вытягивали шеи, и так хотя бы минуту пожирали глазами и ушами неугомонного Малагамбу. В зал нас не пускали: до 16 лет нам еще оставалась целая вечность.Я вспомнил об этих концертах на поэтическом фестивале в Черновцах. Меня попросили сказать несколько слов поэтам из разных стран в гостинице, расположенной напротив городского парка, и я поделился с ними детскими воспоминаниями. После ко мне подошел румынский поэт и сказал, что его отец тоже был "малагамбистом". В течение недели в городе звучали стихи на полдюжине языков и даже диалектах этих языков: гуцульском, немецко-швейцарском, немецко-австрийском. Но я снова и снова вспоминал о Малагамбе. Тогда, в конце пятидесятых – начале шестидесятых, не только дети, но и все советские люди были "до 16 лет". Их не пускали, не подпускали, не выпускали. До перестройки еще оставалась целая вечность. Вся нация вытягивала шею, чтобы хоть краем глаза увидеть, что же происходит за железным занавесом. Иногда удавалось не только увидеть, но и услышать. Джаз был для меня тем же, что для детей с недобором кальция — мел. Он был гулким эхом свободы. Был и остался. Уже в Праге в ХХI веке я написал о нем стихи:
Ее можно назвать
"побегом раба".
Ночью он крадется из загона,
походя гладя псов.
Подымается к ручью
и пускается во все лопатки
вверх по течению.
Бежит грузно, сосредоточенно.
Ему вслед шипят гремучие змеи
и облизываются пиявки.
Он рвет на Север к границе штата Теннеси.
Днем будет спать,
а ночью снова рвать на Север.
О чем я?
Верно.
О джазовой импровизации.