Американские издатели с каждым годом выпускают все больше аудиокниг. Намного больше. Если продажа бумажных и электронных изданий упала на один процент, то спрос на устные книги вырос на 20 процентов. Стэнфордский антрополог профессор Лэрманн объясняет эту тенденцию тем, что литература изначально ориентировалась на голос, а не письмо. Читать глазами, молча, про себя окончательно привыкли лишь в 19-м веке. Большую часть истории книги слушали – и этот способ восприятия требует других навыков, которые сейчас, как во времена Гомера, вновь оказались востребованными.

В первую очередь устная жизнь художественного слова важна для литературы, которая была первой слов-есностью: для поэзии.

В Америке, где поэты, обделенные любовью массовой культуры, никогда не выступали на стадионах, это существенно. На них теперь слишком редко обращают внимание. Запертые в университетских стенах профессиональные поэты сегодня стали жреческим сословием, охраняющим от черни свои темные священные ритуалы. Поэзия – современная, сложная, малопонятная, эзотерическая поэзия – оказалась достоянием узкого кружка авторов и филологов, их профессиональных интерпретаторов.

Однако стихов при этом становится не меньше, а больше. Объяснить этот парадокс может общая демократизация культуры. Когда читателей меньше, чем авторов, первые заменяют вторых. Интернет, этот грандиозный электронный Самиздат, позволяет каждому разнести свои стихи по миру, не пробиваясь годами в печать. Конечно, количество не влияет на качество. Эта тенденция говорит о другом: сочинять стихи – инстинктивная потребность человека. Поэзия – видовая черта Homo Sapiens. Стихи можно не читать, но их нельзя не писать. И если в мире когда-нибудь и переведутся читатели поэзии, то никогда не исчезнут ее авторы.

Впрочем, ничто не предвещает такой катастрофы. Стихи просто меняют форму своего существования, уходя от буквы к звуку, от письма в речь. Размышляя об этом феномене, Роберт Пински, большой мастер, переводчик Данте, занимавший почетный пост поэта-лауреата, назвал, например, рэп "самой многообещающей формой народной поэзии". Мне нравится, сказал Пински, вспоминая "Пигмалиона" Бернарда Шоу, что "в Америке стихи пишет не только профессор Хиггинс, но и дочь мусорщика Элиза Дулитл".

Собственно, так всегда и было. Как писал Бродский, если поэзия одинаково близка троглодиту и профессору, то именно устная природа стихов делает это чудо возможным. Сам Бродский, находя письмо малоприспособленным для передачи речи, отдавал решительное предпочтение звуку. Произнося строчки вслух, он выпускал их на волю. Звукам возвращалось то, что у них отняли чернила, – жизнь.

Надо сказать, что от слушателя это требовало огромного напряжения. Помню, как на последнем публичном чтении Бродского я мучительно следил за порывами его гения, пытаясь догнать смысл, который стремительно обгоняла поэтическая речь. Разобрать со слуха его новые, никем еще не читанные стихи было так трудно, что я – от беспомощности – только записывал на обратной стороне программки названия тех, что казались мне самыми важными. Потом, проштудировав последний сборник Бродского ("В окрестностях Атлантиды"), я обнаружил, что ни разу не ошибся. Лучшее я уловил со слуха, еще не вникая в смысл.

Анализ такого понимания в обход сознания можно найти у одного из самых трудных поэтов ХХ века Томаса Стернза Элиота.

– "Истинная поэзия, – писал он, – говорит с нами ПРЕЖДЕ, чем мы ее поймем. Функция "значения" стихотворения заключается в том, чтобы поддерживать отвлеченное и спокойное состояние слушателя в то время, пока стихотворение оказывает на него свое действие. Вот так воображаемый грабитель всегда имеет при себе хороший кусок мяса для сторожевого пса".


Такое отношение к поэзии роднит ее тайну с музыкой и подразумевает, что стихи надо в первую очередь не читать, а слушать. Именно к этому призывает знаменитая строка Мандельштама: "И, слово, в музыку вернись".