Это очень личная беседа, одна из тех редких, где Пятигорский позволяет себе говорить не только о своем герое, его философии и историко-культурных обстоятельствах этой философии, но и о своем времени, о современных ему представлениях о месте философа, в конце концов, о своем собственном месте и мышлении. Самое удивительное, что для такого разговора Пятигорский выбрал мыслителя максимально от него далекого – Мигеля де Унамуно. Но об этом – чуть позже.
В самом начале передачи Пятигорский сравнивает Унамуно с его русскими современниками, философами так называемого серебряного века. Главным, по мысли Александра Моисеевича, является следующее: «Его страна стала важнейшей частью его философствования. Испания была не только стимулом, но и содержанием его философских концепций». Пятигорский идет еще дальше, указывая на некоторое сходство биполярной системы русской общественной мысли («западники» vs. «славянофилы») с борьбой «испанистов» и «европеистов» на родине Унамуно. Я к этому сравнению добавлю еще одно, даже более шаткое.
Унамуно принадлежал к так называемому «поколению 98 года» – группе писателей, публицистов и философов, которая получила свое название после унизительного поражения Испании в войне 1898 года с США. Взгляды «поколения 98 года» (а группа была отнюдь не монолитна) можно описать как довольно пеструю смесь либерального национализма и радикально переосмысленного традиционализма. Собственно, это была попытка предложить испанскому обществу модернизационный проект, основанный на том, что деятелям «поколения 98 года» представлялось «подлинной Испанией», в противовес официозной монархически-католической. Проект не был сформулирован достаточно определенно, представлял собой набор самых разнообразных мнений и призывов, и имел лишь общую тенденцию. Последняя заключалось в том, что Испания должна стать частью современного мира, не отказываясь от подлинно национальных ценностей. Последние же обычно вычитывались либо из «народных обычаев и традиций», либо из национальной литературы – прежде всего, из «Дон Кихота». Не очень оригинальная идея, надо сказать; оттого многие современники критиковали «поколение 98 года», даже те, кто, как Борхес, ценил сочинения некоторых участников этой группы. Обратим также внимание на то, что важнейшие участники «поколения 98 года» были басками, например, сам Унамуно (или замечательный писатель Пио Бароха) – это двойственность позволяла им более открыто, не опасаясь обвинений в этническом нарциссизме, восхищаться старыми кастильскими традициями.
Да, но при чем здесь Бердяев или Сергей Булгаков или Василий Розанов? – спросит читатель. А вот при чем. Для русской философии конца XIX—начала XX века «Россия» (беру в кавычки, так как речь идет о некоей концепции, которые эти люди называли для себя «Россией») была – вспоминая определение Пятигорского – и важнейшей частью философствования, и стимулом, и содержанием их философских концепций. Более того, они могли мыслить о «России» исключительно в рамках системы «западники vs. славянофилы», по сути, используя уже существующие схемы, но пытаясь вложить в них некое новое – совсем уже отвлеченное – содержание. Наконец, перед нами та же самая попытка предложить своему обществу (а, на деле, русской интеллигенции, так как ни к крестьянству, ни к рабочим, ни к городским обывателям, ни тем более к власти они вообще не апеллировали) некий модернизационный проект, основанный на той же смеси либерального национализма и радикально переосмысленного традиционализма. Впрочем, и результат оказался совершенно одинаковым – катастрофа. Здесь – еще одна вещь, объединяющая Мигеля де Унамуно и его сподвижников с русскими (преимущественно религиозными) философами. Они потерпели сокрушительное поражение.
Александр Пятигорский, 2006
Вопрос о поражении философа можно рассматривать на разных уровнях. На самом поверхностном – то, что взгляды философа оказались мало кому нужны, книги его не читают и сам он забыт навеки (таких философов тысячи, десятки тысяч, и лишь единицы будут воскрешены потомками). Глубже – уровень самих их концепций: отсутствие логики, недостаток аргументации, досадные оплошности в рассуждениях. Все это не столь фатально, как кажется: ошибки и заблуждения чрезвычайно плодотворны, они гораздо важнее безмятежных побед отличников. Маркс, Ницше, Витгенштейн, Беньямин – все они не очень убедительны, в их рассуждениях всегда можно найти просчеты, но они интереснее тех, кто создал внешне безупречные философские системы (имен называть не буду, каждый заполнит скобки по своему разумению). Третий уровень – самый глубокий. Это когда ты терпишь сокрушительную неудачу со всем своим мышлением, целиком, раз и навсегда. Скажем, ты отказываешься от самой идеи, что философия может быть только универсальной, а не национальной. Ты вычитываешь эту национальную философию из беллетристики и стихов, которые тебе досталась по наследству как Писание, в котором Есть Все. Ты сочиняешь историософскую концепцию, согласно которой твой народ то ли самый лучший, то ли самый худший, но в его плохости есть великий урок всем остальным. В конце концов, с этой страной и с этим народом происходят события, не имеющие ровным счетом никакого отношения ни к твоей историософии, ни к Национальному Золотому Фонду Национальной Мудрости. Это и есть самое унизительное поражение философа. Он – бывает, даже и еще при жизни – превращается просто в «известную культурную фигуру прошлого», чьи причудливые взгляды принято изучать в университетах как типичные для своей эпохи. Кажется, Унамуно потерпел именно такое поражение – и понял это еще до своей смерти.
Ничего такого Пятигорский не говорит, конечно. Он очень осторожен – ведь передача, вышедшая летом 1977 года, была, скорее, просветительской – а как заинтересуешь аудиторию взглядами далекого неудачника? И это при том, что Унамуно – действительно крупная фигура испанской и европейской культуры позднего романтизма, автор несколько интересных книг, философско-публицистических и беллетристики. Он исключительно важен как один из основных элементов складывавшейся в те годы новой испанской культуры – не менее важен, чем Бердяев или Вячеслав Иванов для России. Более того, Унамуно был известен советскому читателю, его издавали в СССР и даже писали о нем вполне дельные статьи – хотя, конечно, под правильным идеологическим прикрытием, но это неважно, sapienti sat. Так что перед Пятигорским стояла довольно сложная задача – найти тему для разговора об Унамуно. И он ее нашел.
Эта тема (я возвращаюсь к своему первому абзацу) – неприютность, неприкаянность мыслителя, невозможность его участия в делах мира. Пятигорский несколько раз подчеркивает, что Унамуно ничего на самом деле не нравилось – ни монархия, ни республика, ни генерал Франко, которого он сначала приветствовал. Королей, министров и диктаторов своей страны Унамуно считал придурками и ничтожествами – не из-за своего скверного характера, а оттого, что они таковыми были. В трактовке Пятигорского, Унамуно видел чудовищную пропасть между своими представлениями об идеальном правителе, идеальном политическом устройстве, идеальном народном духе, идеальной католической церкви и тем, что его окружало. Казалось бы, смешно – жизнь устроена так и только так. Невероятно наивно верить в реализацию идеала. Даже смешно и неприлично для взрослого человека. Но для Унамуно это не вопрос приличия – он действительно считал, что следование идеалу, вне зависимости от обстоятельств, сколь бы смешным это ни казалось – путь к бессмертию. Оттого он и писал о Дон Кихоте. Оттого оказался, в конце концов, нелюбим всеми, правыми и левыми. Когда Пятигорский говорит об этом – мне так слышится, я не настаиваю, но все же – он говорит о себе. Собственно, о судьбе настоящего философа.
Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о Мигеле де Унамуно вышла в эфир Радио Свобода 19 августа 1977 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.
