Приступая к комментированию этой беседы Пятигорского о Хайдеггере, я оказался в довольно серьезном затруднении (причина – см. ниже), из-за чего решил поменять формат вступительного слова к аудиобеседам Александра Моисеевича с монолога на диалог. Результатом стала моя переписка с редактором рубрики Ольги Серебряной, которая и предлагается читателям. В дальнейших выпусках я намерен вернуться к обычному жанру эссе (хотя как знать!).
Дорогая Ольга,
в случае Хайдеггера мне нужна Ваша помощь. Дело даже не в том, что я не философ и никогда не изучал предмет со странным (особенно для индуиста или буддиста) названием «история философии» – этот факт и так понятен любому, кто следит за сопровождающими радиобеседы Пятигорского текстами. Собственно, я и не скрываю этого; более того, если мои заметки и могут быть интересны, то исключительно как наблюдения постороннего, не-философа, человека с историческим образованием, который любое явление пытается поместить в рамки историзма. Но вот с беседой о Мартине Хайдеггере я терплю сокрушительное поражение. Открою небольшой секрет: комментируя выступления Пятигорского о том или ином мыслителе или о философской (и даже религиозной) системе, я все время отталкиваюсь от образа, точнее – сразу от двух образов этих мыслителей/этих систем; от того, что сложился в моем сознании, и от того, что – как мне же кажется – преобладает в относительно хорошо известной мне западной, европейской традиции. Столкновение этих образов между собой и столкновение их с образом, который встает за словами Пятигорского – вот что мне интересно и дает пищу для рассуждений. Здесь же все совсем не так. Есть (относительно) популярный образ Хайдеггера – эдакий чудак в шапочке, философ par exellence, сельский житель, который неутомимо бродит по самым запутанным тропинкам в лесах и на горах. Мысли его столь же запутанны, как и эти тропинки; сказать что-либо отчетливое о его системе невозможно, разве что сдаваться за милость затасканных определений «экзистеницалист», «почвенник», «консерватор», а то и «симпатизант нацизма». Последнее, впрочем, уже образ иного уровня популярности – гораздо более расхожий. Кстати говоря, в свое время я следил за схватками моралистов по поводу поведения Хайдеггера в известные годы; потом я оставил это занятие, ибо не заметил подобных схваток из-за морального облика любого из почтенных советских мыслителей и писателей. Не то, чтобы Хайдеггер был прав в своих симпатиях к консервативной составляющей раннего нацизма, нет, конечно, это чудовищная ошибка, отчасти преступление. Но я не вижу в подобном разговоре смысла, учитывая двусмысленность морального облика любого, кто набрасывает на себя тогу блюстителя Высшей Этики; пусть такие вопросы каждый решает для себя сам – надеюсь, и Хайдеггер решил его для себя, в конце концов.
Своего собственного образа Хайдеггера и его философии у меня не сложилось – я не большой любитель, точнее – «пониматель» хайдеггеровской мысли; самое интересное, что я прочел по ее поводу, было не в трудах самого Мартина Хайдеггера, а в исторической, по сути, книге стэнфордского профессора, немецко-американского историка культуры Ханса Ульриха Гумбрехта «В 1926. На острие времени». Но история и философия – вещи разные; Гумбрехт (что мне, конечно, нравится) объясняет конкретный период в XX веке через философию раннего Хайдеггера – и, в свою очередь, философию молодого Хайдеггера через конкретный период в истории прошлого столетия. Этот образ и тот, о котором я говорил выше, находятся в совершенно разных плоскостях. Теперь к ним добавился еще один – образ, созданный Пятигорским.
Три разных образа Хайдеггера; как хармсовские шары, они стукаются друг о друга, но не пересекаются ни одним атомом. Я в растерянности – и оттого решил обратиться к Вам, философу по образованию, человеку, который хорошо знает и любит философию Хайдеггера. Хочу задать Вам несколько вопросов, которые, быть может, прояснят что-то в «хайдеггеризме» для меня и для наших читателей. Кто знает, может быть, из трех образов в результате возникнет один, а моя персональная шизофрения по поводу темного немецкого мыслителя превратится в паранойю?
Александр Пятигорский, 2006
Итак. Вопрос первый. В самом начале беседы Пятигорский, цитируя некоего биографа Мартина Хайдеггера, говорит буквально следующее: «Философия Хайдеггера не религиозная, не атеистическая, а такая, в которой Бог просто отсутствует». Как это понимать? Бог был, но теперь God's away on business? Оставил ли он после своего ухода какое-то наследство? Продолжает ли влиять? Или речь идет о Боге деистов, рассматривавших Всевышнего в качестве первоначального инженера-изобретателя, который смастерил шкатулочку этого мира, завел ее, после чего вышел в бессрочный отпуск и за работу механизма отвечает теперь сам механизм? Что тогда происходит с онтологией? Она на месте – его, Бога, онтология? или же после исчезновения Бога ретроспективно меняется все, включая основания существования нашего мира? Возможна ли такая неонтологическая по сути онтология? И совсем страшное: какие из всего этого можно сделать (уж простите, задаю дурацкие вопросы, как доктор Ватсон Шерлоку Холмсу) практические выводы?
Второй вопрос немного о другом – но, в сущности, о том же. Где-то в середине нижеследующей беседы Пятигорский говорит, что целью всего этого цикла передач было, прежде всего, «показать, как философ нашего времени реагирует на наше время». Тут два аспекта меня занимают. Первый, как водится, чисто исторический. Что имеется в виду под «нашим временем»? Секулярная эпоха, начавшаяся на Западе с Века Просвещения? Modernity, то есть «современность», концепция, придуманная в середине позапрошлого века – и, по мнению многих, завершившаяся то ли в семидесятых годах двадцатого века, то ли в восьмидесятых, то ли даже в девяностых? Если последнее верно, имеем ли мы внутреннее право считать Хайдеггера и Пятигорского (философов, безусловно, одного времени) принадлежащими – в отношении нас с Вами – к другому времени? Не приобретает ли тогда наш интерес к свободовским радиобеседам А.М. Пятигорского чисто академический, архивный, а то и антикварный характер? Наконец, если это так, то кто есть «философ нашего времени» (да-да, я знаю о существовании Жижека, о нем теперь не слыхал разве что бывший боец «Беркута» с русским паспортом в кармане, да и то из-за крайней занятости в последние месяцы) и как «философ нашего времени» (if any) реагирует на наше время?
Ну и третий вопрос чисто исторический; для себя я ответ на него знаю – но мне (и, уверен, нашим читателям) исключительно интересен Ваш ответ. Пятигорский упоминает «бессмыслицу гитлеровской Германии», в условиях которой прожил более десяти лет Мартин Хайдеггер. Здесь волнует слово «бессмыслица» – во-первых, сложно представить себе более организованный мир, чем тоталитаризм в Германии, а ведь бессмыслица обычно ассоциируется с хаосом. Во-вторых, мое глубочайшее убеждение заключается в том, что любой тоталитаризм есть бессмыслица, так как нет никакого смысла в уничтожении человеческого в человеке с помощью других человеков. Подобную процедуру еще можно хоть как-то оправдать Волей Всевышнего и ссылками на сакральное – лично мне это не нравится, но я понимаю, что такое бывало не раз и всегда включало в себя хотя бы попытки создать надчеловеческую, мистическую иерархию ценностей. Но нацизм и коммунизм, при всей их разнице, были именно «бессмыслицей» в том самом смысле – уничтожать человеческое в человеке с помощью человеков ради человека же, это действительно не имеет никакого смысла с философской точки зрения. Здесь коммунизм выглядит даже несколько лучше нацизма – там людей убивали ради счастья всего человечества, что переводило проблему на иной уровень. Но уничтожать людей ради какого-то одного народа – действительно смехотворно и тупо. Мой вопрос к Вам таков: эту ли бессмыслицу имел в виду Пятигорский и как, на самом деле, Хайдеггер реагировал на бессмыслицу гитлеровской Германии?
Засим прощаюсь и с нетерпением жду ответа.
Ваш
Кирилл Кобрин
Дорогой Кирилл,
философское образование в том виде, какой оно имело в России в 90-е годы прошлого века, приучило меня к совершенному безразличию относительно ярлыков, доктринальных определений и общих описаний чьей-либо системы. Когда меня спрашивают, что я думаю о экзистенциализме, теории общественного договора или феноменологии, я в ответ всегда требую: имя, сестра, имя! Видимо, слишком долго наши непосредственные учителя занимались различением между субъективным идеализмом и объективным, чтобы длить этот морок дальше. Только конкретный философ, только конкретный текст. Или конкретный, тобой самим сформулированный вопрос.
Поэтому я вряд ли превращу Вашу шизофрению по поводу Хайдеггера в паранойю: у меня самой нет никакого «образа» этого мыслителя. Оставим биографию биографам, а лесные тропы – муравьям. Книга Гумбрехта мне показалась занятной, но я не увидела в ней особой связи с хайдеггеровской мыслью. Повседневность не была преимущественным предметом хайдеггеровских раздумий (она давала лишь выход к собственно философскому анализу), а выбор временной точки, 1926, сам Хайдеггер назвал бы отражением неподлинного, хронологического, понимания времени. Впрочем, Гумбрехт прекрасно это знает. Вынести в заглавие год написания «Бытия и времени» - всего лишь прием современной академической нон-фикшн.
Стало быть, к конкретным вопросам. Понимать заявление Пятигорского об отсутствии бога в философии Хайдеггера надо буквально. Его там нет. Хайдеггер думает не о боге, а о бытии. Бытие при этом отличается от сущего, то есть от того, что есть. Что есть, мы знаем; философская мысль у Хайдеггера спрашивает, что значит «быть». Бог при такой постановке вопроса оказывается лишь одним из ответов на вопрос о бытии. Мысль Хайдеггера, понимавшая себя как завершение западной метафизики и поэтому постоянно анализировавшая свои истоки, не отпустила Бога по делам, а поставила его на его историческое место – в средневековье. Платон понимал бытие как идею, средневековая мысль – как Бога, Новое время дало понимание бытия как ratio, и вот теперь мы попытаемся увидеть смысл бытия в его временности. Последнее, то есть свое собственное, занятие Хайдеггер и называет онтологией.
Ваше удивление отсутствием бога есть, скорее, вопрос космологии. Да, средневековый бог создал мир, который потом как-то там крутился. Можно разбираться, как. Но онтологию занимает вопрос о бытии, то есть – в средневековой конструкции, как понимает ее Хайдеггер, – о самом боге, который есть безотносительно к обустройству космоса. Соответственно, после Декарта онтологией в хайдеггеровском смысле будет то, что проходило в бессмысленных советских учебниках под рубрикой гносеологии, то есть познающий разум. Бог в Новое время оказывается лишь особым его вариантом: он понимается как бесконечный разум. Космология вообще уходит на периферию философского мышления, это теперь раздел физики, заниматься которой можно потом – когда будет положено основание всех наук, когда бытие будет артикулировано как ratio.
Не знаю, назовете ли Вы такую онтологию неонтологической. Сам Хайдеггер называл ее фундаментальной, то есть истолковывающей смысл бытия в модусе, предшествующем всякому знанию, логике или какой-либо специфической теории. Все это немедленно получает непосредственный практический, в Ваших терминах, аспект. «Какое сущее дает нам доступ к вопросу о смысле бытия?» - спрашивает Хайдеггер? И отвечает словом Dasein, вот-бытие, - словом, о которое сломали все возможные копья отечественные переводчики. И совершенно зря, на мой вкус, ломали, потому что строчкой ниже становится ясно, что под Dasein Хайдеггер имеет в виду человеческое бытие, и словечко «вот» понадобилось ему лишь для обозначения непосредственной предъявленности этого бытия нам, мыслящим. Доступ к вопросу о смысле бытия мы получаем через наше собственное бытие. После чего разворачивается так называемая «экзистенциальная аналитика Dasein». Вот, собственно, и практические выводы: вытянуть ответ на вопрос о бытии можно только из себя, из анализа структуры своей экзистенции. Который бесконечно усложняется, когда начинаешь им заниматься вслед за Хайдеггером.
Второй вопрос. «Наше время» для Хайдеггера – время, для которого связка «бытие как ratio» уже утратило смысл. Отойдя от его собственных терминов, можно сказать, что это время, когда наука лишилась ведущей роли в истолковании, перестала отвечать на «насущное» (продолжая при этом отвечать, и успешно, на множество своих собственных вопросов). К содержательному определению «нашего времени», подойдем через Ваш третий вопрос – о «бессмыслице гитлеровской Германии».
Здесь стоит развести понятия порядка, который, безусловно, в гитлеровской Германии наличествовал, и понятие осмысленности. В тридцатые годы Хайдеггер читал семинар о Ницше, в котором, как мне кажется, проясняется это мнимое противоречие. Переписывая Ницше в терминах собственной философии (важнейшей частью которой, повторюсь, было истолкование традиции), Хайдеггер утверждает, что тот понимал бытие как волю к власти. Думаю, не стоит специально искать политических обертонов – они там изначально были. Расставляя далее ницшеанские темы (нигилизм, сверхчеловека, переоценку всех ценностей) в порядке собственных вопросов, Хайдеггер показывает, что истиной так понятого бытия будет вечное возвращение того же самого. Что, в переложении на повседневность, дает морок повторения, рутины – в конечном счете, бессмысленности. Хайдеггер вслед за Ницше называет мысль о вечном возвращении «тяжелейшей». Бессмысленность гитлеровской Германии – это бесконечное возвращение того же самого в волящей саму себя воле.
Оборотной стороной этой бессмысленности был порядок. И не только был – этот порядок никуда не делся. Уже после войны Хайдеггер ставит вопрос об орднунге как вопрос о технике. Техника, то есть обращение с сущим как с готовым (к дальнейшим манипуляциям, использованию, потреблению), а не как с самостоятельным, непонятным или каким-то еще, становится для Хайдеггера определением «нашего времени». Последний плод технической мысли, то есть мысли, предписывающей сущему, как ему быть, - ядерная бомба. Но взорвалась она, утверждает Хайдеггер, еще в поэме Парменида.
Поэтому вопрос о «философе нашего времени» ответа не имеет: в свете послевоенной хайдеггеровской мысли, все философы – философы нашего времени. И Бодрийяр с его «Системой объектов», и Платон с его идеальным государством, и Кант, диктующий предмету знания условия его данности. Уйти от техничности, насколько мне известно, пока никому не удалось. Сам Хайдеггер, стремясь это сделать, пытался слушать «зов бытия», но с годами бытие звало все менее членораздельно.
Если оставаться в рамках хайдеггеровского мышления, то «наше время», время господства технического, продолжается. Мы с Хайдеггером в этом смысле современники. И с Пятигорским, пытавшимся ускользнуть к «чужому мышлению», мышлению только наблюдающему, - тоже.
Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о Мартине Хайдеггере вышла в эфир Радио Свобода 26 августа 1977 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.
