Речь здесь пойдет не о содержании взглядов Артура Кестлера и даже не о том, как Александр Моисеевич Пятигорский их интерпретирует – я попробую сосредоточиться на той позиции, которую занимал Кестлер в системе социокультурных и политических координат своего времени. Попробую поговорить о совершенно индивидуальной позиции, им созданной, выстроенной, возведенной в результате многолетних и рискованных усилий, некоторые из которых едва не стоили ему жизни. Кестлер был готов практически на все, чтобы оказаться именно там, где он оказался – убедительность его позиции зиждется, прежде всего, на этом обстоятельстве. Я бы даже назвал его персональную позицию «точкой наблюдения», хотя несколько смущает, что Артур Кестлер (как и отмечает в своих двух беседах о нем Пятигорский) был, так сказать, «человеком жизни». Вопрос в том, можно ли одновременно наблюдать и действовать. Между прочим, такова одна из главных тем философии Пятигорского.

Но прежде всего небольшое пояснение. Речь не идет о «позиции» в современном русском значении, пришедшем из делового английского – о «рабочем месте» (position). Здесь у Кестлера всегда множество вариантов – он и секретарем известного общественного деятеля был, и газетным редактором, и госслужащим, и фрилансером, и даже создателем авторитетных в свое время международных общественных организаций и изданий. Все эти «позиции» он занимал по воле обстоятельств, при случае легко их покидая. Важно вот что: Кестлер гонялся не за деньгами и не за славой, а за интересом в прямом понимании этого слова. Ему интересно – он здесь; неинтересно – он уже в другом месте, где-то там, вечно в пути. Интерес определял и его политические взгляды; сионизм, большевизм и послевоенный (объективно-) либеральный активизм его действительно занимали какое-то время, он изучал предмет изнутри, тратил на это годы, часто рисковал жизнью, потом понимал, как это устроено, и терял интерес (таково мое предположение). Это не прихоть, нет: просто если за пределами нехитрой логики сионизма или большевизма не обнаруживаешь ровным счетом ничего, то какого черта? Чистое, ничем не сдерживаемое, я бы даже сказал, необузданное любопытство к жизни и мысли – воплощением его был Кестлер. В этом может видеться что-то чудовищное, принципиальное отсутствие «своего содержания», но разве не так Пятигорский определяет «философа»? У философа нет содержания, кроме его мышления: он думает о том, что ему интересно, и одновременно думает о своем думании. В поле его интереса могут попадать совершенно разные вещи, именно оттого Пятигорский так отрицательно относился к академической философии (точнее – к философии, определяющей себя исключительно через принадлежность к Академии), которая «по службе» имеет определенный круг интересов. Если следовать этому определению, Кестлер находился на полпути к позиции истинного философа, но не дошел до нее; вопрос в том, хотел ли? Или же процесс движения между этими точками (думания об интересном и думания о своем думании об интересном) был ему интереснее итога?

Итак, если говорить о «позиции», которую создал себе Кестлер, то следует попытаться представить себе нечто непредставимое. Это совмещение нескольких изменчивых идеологических и политических мировоззрений, плюс вечного перемещения между Академией, Медиа и Литературой, плюс вечного не имеющего конца движения мышления в сторону философии. Действительно, вообразить такое очень сложно, слишком разноприродны элементы целого – но, к примеру, гораздо проще, чем представить Святую Троицу, в которой Бог-Отец предшествует Богу-Сыну, а тот – Богу-Святому Духу, но при этом они существуют одновременно, являясь, к тому же, одним. По сравнению с этой фантастически сложной и красивой идеей, представление о «челночной позиции» Артура Кестлера, который разом и ткацкий челнок, и ткацкий станок, и создаваемая ткань, и даже руки ткачихи – довольно просто и умопостигаемо. При этом последние несколько десятилетий физически Кестлер не очень много передвигался по миру, он осел в Лондоне, где в финале и совершил самоубийство. Как мы видим, даже точку конца своего путешествия он захотел поставить сам. Хуже то, что вместе с ним точку поставила и его жена – перемещаться в столь изысканной игре следует одному; впутывать других, даже близких, в такую игру не следует. Впрочем, ему, человеку, родившемуся еще в Австро-Венгрии, в еврейской семье, чей отец был из венгерской части страны, а мать из богемской, из Праги, – виднее. Мне кажется, произошедшее 1 марта 1983 года в лондонском доме Кестлера было в какой-то степени отложенным символическим концом довоенной Европы. Я имею в виду Первую, а не Вторую мировую войну. Точка была поставлено тихо: никто не стрелял себе в голову и не вспарывал живот. Много барбитуратов и алкоголь. Не взрывом, но семейной выпивкой кончился мир belle epoque много десятилетий спустя своей объявленной смерти.

Но тут следует задать более прагматический вопрос: если Артур Кестлер намеренно ускользал от любого профессионального определения (ну не считать же его, прости господи, «литератором»), то попадают ли в классификационную сеть его сочинения? Формально да: «Слепящая мгла» - роман, «Размышления о смертной казни» – сочиненный в соавторстве памфлет, «Небесная стрела» – автобиография, а «Дух в машине» – эссе на научные и философские темы. Но не следует впадать в заблуждение. Настоящий романист создает роман, так как этот жанр является для него естественным, иначе он писать не может (или почти не может). Настоящий публицист ничего, кроме публицистики не сочиняет, ибо это для него естественный способ высказывания. Иными словами, романист высказывается романами, публицист высказывается публицистикой. Можно концептуализировать эти жанры и, скажем, сочинять роман, поставив себе задачу не просто художественного высказывания в той или иной форме, а придумав проект под названием «роман». Этот подход более современный – и более, на сегодняшний день, продуктивный, как с художественной, так и с финансовой точки зрения (при этом оба подхода почти никогда не пересекаются – художественная удача принципиально расходится с финансовой). Но есть и третий. Вообразим себе своего рода «поле культуры» как набор ситуаций, в которых оказывается мышление автора. Вот оно в ситуации романа – и автор сочиняет роман. А вот оно в другой ситуации, в ситуации научпоповского эссе – и сочиняется такое эссе. В этом случае любой жанр есть лишь отдельный случай мышления, которое ищет подходящие для себя «жанровые ситуации» – или даже оказывается в них случайно. Ну точно как Кестлер в жизни: то он в Советской Туркмении, то сидит во франкистской тюрьме в ожидании казни, то пытается покончить с собой в Лиссабоне, то обедает с друзьями в аристократическом лондонском клубе.

Этим объясняется многое, в частности то, с каким интересом и воодушевлением рассказывает Пятигорский про Кестлера – ведь сам Александр Моисеевич в разное время оказывался в разных ситуациях, от романа до академической индологии.

И еще одна важная вещь. Неделю назад, завершая предыдущий выпуск этой рубрики, где тоже шла речь об Артуре Кестлере, я написал: «Через неделю – поговорим о том, как, по мнению Кестлера, устроено тоталитарное сознание. Очень актуальная тема, надо сказать». Тема действительно актуальная, увы, особенно для нынешнего российского общества. Так вот, если верить Кестлеру, устроено оно очень просто: сознание становится тоталитарным, когда пытается рационализировать истерический иррациональный бред, в который оно себя само погружает. Это как если мэру условного города Усть-Карманск приходит в голову, что он – воплощение скандинавского бога Одина. И что скоро начнется Рагнарёк и его пожрет огромный волк. Наш герой рационализирует эту ситуацию и делает из нее соответствующие выводы: приказывает истребить всех волков вокруг своего города и запрещает книги Ницше и Борхеса на том основании, что там идет речь о «гибели богов». Вагнера запрещают тоже. И Гессе с его «Степным волком». О Вагнере с Борхесом он, конечно, никогда не слыхал, но у него есть образованные советники – всегда подскажут. «Идиотизм», – скажете вы. Нет, именно случай тоталитарного сознания: в голове городского головы чтение борхесовского рассказа безобидным студентом первого курса местного пединститута неизбежно приведет к личному крушению лично его, Одина, а вместе с ним – и всего Порядка Вещей. Иногда такие вещи называют просто паранойей, хотя многие исследователи считают тоталитарное сознание шизофреническим. Лично я придерживаюсь традиционной точки зрения: «тоталитарное» значит «всеобщее», значит, ничего «отдельного» не существует и все со всем тончайшим и теснейшим образом связано.

Так вот, мало можно найти таких примеров принципиально-нетоталитарного сознания, как у Артура Кестлера.


Последняя из двух бесед Александра Моисеевича Пятигорского об Артуре Кестлере вышла в эфир Радио Свобода 28 ноября 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.

Все выпуски доступны здесь