Его придумали философы из небольших полуфеодальных государств, которые увидели вдруг, как в соседней большой стране смело поменяли короткие кюлоты на длинные штаны, сорвали с голов пудреные парики, собственному монарху, который упорствовал насчет парика, отрубили голову (а потом еще десятки, если не сотни тысяч знавших и никогда не знавших пудры голов) и завоевали почти всю Европу. Философам было завидно, несмотря на относительный крах соседского начинания; им тоже захотелось сделать что-то решительное, большое, помаршировать в ногу с лавочником, прорвать тихую уютную блокаду мелкой немецкой жизни. Более того, они, жившие в Век Разума и сразу после него, вынуждены были разделить ставшее всеобщим мнение про растерявшего всеобщее влияние Бога. Бог то ли создал, все что было нужно, после чего отстранился от человеческих дел, предоставив людям самим заниматься устройством своей жизни (за Богом, осталась, впрочем, важная функция обустройства посмертного существования, фильтрация душ по разным департаментам Того Света, оставшегося его доменом после раздела мира на сферы влияния, и проч.), то ли, как считали пантеисты, он равномерно растекся по всем вещам и явлениям этого мира, войдя в их состав, как джин входит в каждую каплю Gin and Tonic. Не то, чтобы Бога не стало (в этом упорствовали в те десятилетия совсем немногие), нет, но как-то так вышло, что не он определял ход событий и порядок жизни. God's away on business. Из образовавшейся после его ухода по своим делам дыры неуютно сквозило – так и возникла идея заткнуть насущнейшую пробоину мироздания Идеей Нации. А там, где идея нации, там появляется национализм.

Еще раз, национализм ни в коей мере не следует считать «естественным» состоянием человека и сообществ людей. Прежде всего, ничего «естественного» в обществе и культуре не бывает – все, абсолютно все является результатом изобретения, реализации, воспроизводства и распространения. Во-вторых, это в самой наибольшей мере касается национализма и идее «национального» как таковой. Да, человеку свойственно предпочитать свой дом и близких ему людей чужим домам и не очень понятным чужим людям – но никто до последней трети XVIII века не распространял представление о «своем» дальше порога своего жилища, своей деревни, своей церкви, своего города, своей общины, в крайнем случае, своей провинции. Идея о том, что совокупность множества людей, домов, деревень, полей и городов может быть «моим» – не по формальному принципу подданства или даже (редко, но все же) гражданства, а по внутренней конгруэнтности некоей массе живых существ, неживых объектов и пространств – эту идею нужно было, во-первых, изобрести, во-вторых, распространить, в-третьих, навязать. Собственно, европейский XIX век, в основном, этим и занимался.

Философы изобрели идею нации, проживающей органический цикл, подобно человеку – рождение, детство, юность, молодость, зрелость, старость, дряхление, смерть. Философы придумали даже понятие «национальный дух», экстраполировав характер отдельного человека на сконструированную идеологами «нацию». Другие философы изобрели идею абсолютного государства, которое есть воплощение Абсолютного Духа. В какой-то момент (впрочем, лет на сто попозже), эти две идеи сошлись вместе и реализовались в виде попытки создания Абсолютного Государства Абсолютной Нации. Пока же нациям стали приписывать черты отдельных индивидуумов, появились нации «жизнерадостные», «печальные», «грустные», «жадные», «робкие», «агрессивные». До того в Европе был только один народ, которому вне всякого конкретного контекста приписывали вечно-определенный характер (негативного свойства), с XIX столетия методология антисемитизма, обогатившись положительными коннотациями, распространилась на все остальные народы. Обратим внимание – единственным из народов, который не стал в понятиях того столетия «нацией» (государствообразующей), который продолжал пребывать в рассеянии, оставались те же самые евреи. Так что антисемитизм получил в свое распоряжение и новые, более сильные обертона – из мифических ростовщиков евреи превратились в «угрозу нации».
Следующим шагом было изобретение истории. На какие только выдумки не шли во второй половине XVIII–первой половине XIX столетия историки, филологи и литераторы, чтобы ретроспективно продлить, приукрасить, драматизировать национальную историю. Широко известны такие подделки, как оссиановы песни и краледворская рукопись, но это только вершина айсберга. Мистификации, фальшивки, обман (сознательный и несознательный), передергивания сопровождали национализм с самого его рождения; более того, он на девяносто процентов и состоит из этого вещества. «Народные сказки», сочиненные высоколобыми интеллектуалами, «великие национальные битвы прошлого», которые современники странным образом не заметили, «великие герои национальной истории», которых те же современники не особенно выделяли, а если и выделяли, то совсем за другие качества, анекдотические этимологии, смехотворная историческая топонимика, наконец, «традиционные национальные костюмы», придуманные для помпезных театрализованных действий на национальные темы в XIX веке. Дальше уже включилась настоящая культурная индустрия национализма – не забудем, что национализм возник и развивался вместе с промышленной революцией; без массового производства он так бы и остался забавной затеей группки неудачливых литераторов и провинциальных профессоров философии. Классицизм, зиждившийся на принципе идеальной соразмерности частей, несокрушимой иерархии, скрупулезного рационального порядка, озаряемый нежарким всепроникающим солнцем Разума, не мог потерпеть такое безобразное помешательство – и уступил дорогу романтизму, который стал (и остается таковым) единственным художественным воплощением национализма. Националист не может не быть романтиком (хотя романтик запросто может не быть националистом, см. напр. случай Эдгара По). Европа оказалась заваленной романтической националистической продукцией самого разного качества – поэмами, драмами, романами, рассказами, трактатами, картинами, монументами, операми и симфониями. Параллельно с этим она периодически обильно поливалась кровью борцов за национальную независимость и их противников: польские, итальянские, испанские и венгерские восстания, бесконечная резня на Балканах, войны Австрии (потом Австро-Венгрии), Пруссии (потом Германии), Франции, России. Со временем национализм стал европейским мейнстримом и начал «социокультурный дауншифтинг», превращаясь из приятной утехи образованных слоев населения в идол социальных низов. В начале прошлого века национализм высших классов делался все рафинированнее, штучнее (и сомнительнее), зато для низших классов он изготовлялся уже бесперебойно на конвейере только что возникшей массовой культуры. Только марксизм имел шанс вытеснить эту мутную сивуху из массового сознания работающих, но он – как убедительно доказывает Исайя Берлин в эссе о «Первом Интернационале» – в итоге потерпел неудачу. В историческом финале националисты превратились в «коричневых», в постсоветском российском постфинале – в «красно-коричневых».

Многие философы (или те, кто считал себя таковыми, или кого считали) с готовностью взяли на себя роль интеллектуальной и идеологической обслуги этого процесса. Конечно, никакой философии в их писаниях не было – Пятигорский в нижеследующей беседе очень точно различает «философию» и «мировоззрение», а также «попытки определения собственной национальной идентичности». Философия невозможна без, во-первых, универсального подхода, ибо стоит на абстрактном мышлении об отвлеченных материях, а, во-вторых, философия невозможна без свободы мышления. «Мыслить национально» значит в философском понимании не мыслить вообще. В некоторых культурах, которые были сконструированы в ходе драматического процесса создания «национального государства», «национальная философия» на какой-то период почти полностью заменила собой «философию» – с прискорбными последствиями для последней, с впечатляющими результатами для идеологического строительства. Были и другие случаи – например, Великобритания или даже Франция, где вопрос нацсозидания, в силу исторических причин, не был столь уж актуален; там философия имела все внешние возможности оставаться таковой. Иногда это даже получалось.

Россия в националистическом контексте XIX—начала XX века занимает особое место. С одной стороны, это очень молодое государство и совершенно новый для населяющего его людей тип культуры – созданный во многом искусственно, силой навязанный обществу. Гибриду потребовалось примерно сто лет, чтобы дать крепкие культурные плоды. Сочетание относительной молодости культуры с «догоняющим развитием» страны, с вечным опозданием в придуманной для самих же себя гонке, создало весьма амбивалентный тип русского национализма – открытого всему миру (прежде всего, Европе), сильно зависящего от этого мира и, в то же время, крайне к нему подозрительного (с переходом, время от времени, в стадию истерической ненависти). Плюс к тому, русский национализм, начавшись с исключительно высококультурных форм (славянофильство, стихи Языкова, романы Достоевского и проч.), испытывал довольно сильное давление со стороны собственной власти. До начала правления Александра Третьего, Российская империя была оплотом универсалистских, имперских ценностей, противостоящих национализму как чисто революционному явлению. Оттого, как известно, в середине позапрошлого века власть опасалась славянофилов больше западников-либералов (среди которых росли и социалисты). И, наконец, фактор, о котором говорит здесь Пятигорский. Отсутствие собственной философской традиции в комбинации не очень-то, мягко говоря, рефлексивным характером постпетровского государственного православия, неизбежно заставило русских смельчаков, рискнувших философствовать, обратиться к религиозным и теологическим вопросам. Эта была рукодельная теология одиночек, создававшаяся в век тотальной секуляризации, да еще и под придирчивым взглядом Третьего отделения. Не будучи философом, не могу оценить, насколько интересна философия Чаадаева, Хомякова и позже Вл. Соловьева, но с точки зрения исторической и историко-психологической это интересно. Они действительно были героями – слава Богу, не «национальными».

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Философия “своя” и “чужая” – правомерно ли отнесение философов к какой-либо национальности» вышла в эфир Радио Свобода 1 апреля 1978 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.