Беседа о Хомякове – самая странная в этом цикле Пятигорского, да и вообще одна из самых необычных во всех его свободовских аудиолекциях о философии и философах. На первый взгляд (и это совсем для него нетипично) Пятигорский оказывается под воздействием своего рода «стокгольмского синдрома» – очарование (на самом деле, безусловное) высокой славянофильской мысли и неистового бердяевского свободолюбия, казалось, лишает его обычной дистанции и даже заставляет говорить с интонацией немного стилизованной под «серебряный век». Действительно: тут и явно преувеличенное значение некоторых теологических построений Хомякова, и совсем некритическое повторение бердяевской схемы истории «русской мысли», согласно которой в XIX веке она прошла три стадии:

1. самобытие (это Пушкин, конечно),
2. самосознание (это Чаадаев, и, прежде всего, Хомяков),
3. собственно, философия (Вл. Соловьев).

В такой конструкции сквозь чисто русские имена и концепции проступают железные скобы немецкой философии, Гегеля и Шеллинга, которые суть, если посмотреть объективно, лишь несколько случаев как германской мысли (был же Кант, к примеру, был и Шопенгауэр, а они о другом), так и философии вообще. Наконец, сам Пятигорский считал словосочетание «история философии» бессмысленным и практически всегда исходил из того, что у настоящей философии, у философского мышления истории нет и быть не может. Она возникает как бы с нуля – и с окружающим контекстом (и традицией) связана мало. Подход Пятигорского, конечно же, радикален, но сам он, не в последнюю очередь, интересен благодаря своей бескомпромиссности. Здесь же, в беседе о Хомякове, все слишком узнаваемо, все как бы читано много раз у того же Бердяева (да и у разных других авторов помельче). За что боролись?

На самом деле в этой передаче речь вообще не идет о философии. Во-первых, даже согласно бердяевской схеме «самосознание» (в частности, случай Хомякова) есть предварительная степень перед началом, собственно философии. Во-вторых, приготовительная работа для начала философии на каком-то языке, в каком-то определенном типе культуры абсолютно необходима, что бы там Пятигорский ни говорил. На самом деле он никогда и не отрицал необходимость таковой – его больше занимал вопрос об отсутствии детерминизма, причинно-следственной связи между подготовительной предфилософской работой (пусть даже в бердяевской последовательности: самобытие-самосознание-философия) и философствованием/философией. Иными словами: можно создать богатейшую культурную почву, но никакой философии на ней не вырастет. Как это было, к примеру, в Англии до середины XIX века: культура есть, философии нет. А в гораздо более скромном шотландском контексте в XVIII столетии философия была – и какая! назовем только одно имя: Дэвид Юм. Говоря чугунным языком логики: подготовительная работа необходима для возникновения в данном конкретном месте философии, но ее вовсе не достаточно. Нужна воля к философскому акту, воля к мышлению, а это уже вопрос не коллективный (в том числе и не национально-культурный), а индивидуальный.

Так что беседа Пятигорского о Хомякове – разговор о культуре, причем находящейся в стадии становления романтического национализма. Собственно, чем славянофильство и было: попыткой создать убедительную модель национальной русской культуры, избежав два крайне неудобных обстоятельства. Первое – существование Хомякова и других славянофилов внутри Российской империи, которая была (как и любая уважающая себя империя) многонациональной, зиждилась на универсалистских принципах, подозрительно относилась к любому национализму, включая национализм титульной нации. Второе – наличие «разрыва», как сказали бы современные философы, между так называемой «традиционной», «исторической» Московской Русью и Петербургской Империей. Имя этому разрыву – Петр I. Второе обстоятельство и оказалось в фокусе славянофильского направления общественной мысли. По сути (и за небольшим исключением) почти никакой «общественной мысли» в России до славянофилов не было. Были отдельные, довольно мощные фигуры, но вот системы, продуманного и разработанного комплекса общественной рефлексии – нет. Для ее формирования нужно было создать, прежде всего, «повестку дня», разметить границы, дать рамку и проч., не говоря уже о создании специального языка «общественной дискуссии», которого в России, увы, до сих пор практически не существует. Славянофилы предложили свою повестку, положив в ее основу разговор о том самом историческом «разрыве», из которого вытекала возможность обсуждения вектора развития общества и государства – на «Запад» (западники) или «назад, к себе» (славянофилы). Эта повестка оказалась столь мощной, что существует до сих пор, пусть и в совершенно девальвированном виде, в качестве, скорее, оправдания и прикрытия совсем иных разговоров, гораздо менее интеллектуально насыщенных и полезных. Более того, она тут же вызвала ожесточенный спор, породив вечных спарринг-партнеров славянофилов, западников; первые без вторых не существуют по отдельности, как джин немыслим без тоника, или как новорусская презентация без православного попа. Это говорит не только о прозорливости и уме славянофилов, но и о том, что петровский разрыв был силен, трагичен и последствия его ощущаются в русской жизни до сего дня.
Первое же обстоятельство оказалось не столь долгоиграющим, как казалось в 1830-е годы. Уже в конце того десятилетия начался постепенный процесс «русской национализации Российской империи», созданная тогда же знаменитая уваровская формула «православие, самодержавие, народность» апеллировала лишь к великорусскому народу. К концу XIX столетия идеологией Российской империи стал русский национализм, что, безусловно, привело к подрыву самих основ этого государства – и, в конце концов, стало одной из причин его бесславного краха. «Русь слиняла за три дня», – писал Розанов после февральской революции 1917 года. Получается, что славянофилы задали своего рода тренд «национализации» Империи; власти сначала относились к ним подозрительно, но потом перехватили националистическую инициативу. Оттого поздние славянофилы не столь интересны (это и Пятигорский, вслед за Бердяевым отмечает), они дышали уже не ворованным, а официально разрешенным воздухом. А в такой ситуации можно позволить себе и немного поэстетствовать, как Константин Леонтьев.

Но вернемся к «стокгольмскому синдрому» Пятигорского в отношении Хомякова, ранних славянофилов и Бердяева, о них писавшего. Пятигорский в этой беседе делает тонкое замечание, ставя славянофильство рядом с официальным марксизмом в СССР. Мол, сейчас (напомню, на дворе был 1978 год) спрос части советского общества (точнее, части советской интеллигенции) на славянофильство значительно вырос, так как марксизм уже не удовлетворяет ее. Заметим, марксизм не как философия (и не как философская система – об этом не было и речи в СССР), а как идеология, как культурная основа. В 1930—40-е именно он был, по умолчанию, «философией» в правах «культуры». Начавшаяся сверху в 1940-е русская национализация советской идеологии не могла, конечно, привести к замене марксизма на что-то другое, но подспудно он выхолостился окончательно, дав дорогу в некоторых умах уже чисто национальной философии (славянофильству и русской религиозной философии) и культуре («великой русской культуре», включая полузапрещенный тогда серебряный век и запрещенную первую эмиграцию). Так Российская империя (под видом СССР) и русская культура (под видом советской) второй раз пережила позднеромантический национализм – но только уже в форме тотальной, изощренной стилизации. Собственно, Пятигорский, стилизовавший свою беседу о Хомякове под высококультурный разговор времен серебряного века, прямо на это указывает.

Брежневский СССР был в какой-то мере стилизацией позднего сталинизма, точно так же, как хрущевский СССР – стилизацией «героических» советских 1920-х, точно так же, как советские «шестидесятники» во многом стилизовались под «людей двадцатых» (определение Пятигорского). Об этом в свое время писал друг и собеседник Александра Моисеевича философ Игорь Павлович Смирнов. С рассказа Пятигорского о Хомякове прошло чуть меньше сорока лет. Стилизации продолжаются, но становятся все натянутее, грубее и примитивнее, что понятно – раньше эти занимались такие рафинированные культуртрегеры и ученые, как Лотман, М.Л. Гаспаров, Вяч. Вс. Иванов, Аверинцев и другие. Сейчас, в лучшем случае, сетевые начетчики и телепродюсеры. Сам факт сегодняшней актуальности славянофильской повестки дня тоже показателен: ничего нового со времен действительно великих Чаадаева, Хомякова, Герцена не придумано и обществу не предложено. Культурная почва, созданная в позапрошлом веке, истощена, а заниматься негромкой и не сулящей быстрого результата работой по созданию новой мало кто хочет. Проще добывать иссякающее культурное сырье из высохшей земли петербургского и советского периодов русской истории. Такая вот сырьевая экономика.

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о славянофилах и Алексее Степановиче Хомякове вышла в эфир Радио Свобода 19 мая 1978 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь