Иван Толстой: Алфавит инакомыслия. Гинзбург. Опять хочу отметить, что у фигур российской истории почти всегда хватает одной лишь фамилии для опознания. Подбираются они так, что ли? Но сегодня хватит даже имени нашего героя, причем имени уменьшительного: Алик. И всем понятно.
«Трижды зэк Советского Союза», как называли его за сидение по трем уголовным делам, был знаменит не только в лагерной и политической жизни страны, сколько, скорее, в литературной. Хотя сам он литератором как раз и не был. Точнее, Гинзбург был не пишущим литератором.
Но давайте не забегать вперед. Андрей, когда вы впервые услышали это имя?
Андрей Гаврилов: Впервые имя Гинзбург я услышал, очевидно, в 1966-м году, может быть, в 1967-м, когда вдруг почему-то ко мне стали приходить машинописные листы с текстами совершенно других людей, других авторов, там были подписи, к Гинзбургу это ни малейшего отношения не имело. Но все говорили: вот эти тексты от Гинзбурга. Позже я увидел, что эти тексты были как раз теми фрагментами, которые и составили знаменитейшую книгу Алика Гинзбурга, - «Белую книгу». Но тогда они приходили еще как разрозненные машинописные листочки. Я не знал, кто такой Гинзбург, по своей молодости лет. Иногда приходили эти листы, как их перепечатал Гинзбург, что, конечно, была ерунда, просто точной информации не было. Иногда говорили, что это просто он пустил в самиздат. И некоторые стенограммы, и некоторые перепечатанные западные статьи, и открытые письма, подписанные вроде бы знаменитейшими людьми типа Лидии Чуковской, почему-то ко мне приходили с такой устной пометкой, как теперь бы сказали, «с тэгом» - от Гинзбурга.
И вот тогда для меня Гинзбург превратился в несколько мифическую фигуру, как какой-то центр, повторяю, я не знал ни имени этого человека, ни вообще, что это такое, человек это или организация, или географическое название, я не знал ничего, но «от Гинзбурга» приходили очень интересные лично для меня фрагменты каких-то машинописных самиздатовских вещей.
Почему лично для меня? Дело в том, что в 1965-м году я с большим интересом, несмотря, повторяю, на молодость, следил за информацией о процессе Синявского и Даниэля. Мы об этом будем говорить, будем говорить много. Только хочу сказать, что те машинописные листы, которые ко мне приходили «от Гинзбурга», так или иначе касались именно этой истории, именно этого процесса, именно личностей этих писателей, поэтому я их проглатывал. Более того, Иван, это было такое дурацкое время и у нас была такая, мы как-то с вами об этом говорили, непонятная школа, что я эти листы притаскивал в школу, мы их читали, обсуждали с нашими преподавателями. И фраза «листы от Гинзбурга» стала символом какой-то абсолютно интересной, новой, непонятной, совершенно неожиданной информации. Имя Алик для фамилии Гинзбург для меня прилипло намного позже.
Иван Толстой: Андрей, я не такой Мафусаил, как вы, и похвастаться знакомством с фамилией Гинзбург в 1960-е годы никак не могу. Я приобщился к этой фамилии десятью годами позже и не могу сказать, когда и при каких обстоятельствах я услышал это имя впервые, но совершенно точно знаю, с помощью какого источника до меня дошла эта славная фамилия. Конечно, это было западное радио. Какое — опять-таки не знаю. Но тогда о Гинзбурге много говорилось на коротких волнах, то ли это был «Голос Америки», то ли, может быть, Би-Би-Си, то ли гораздо более редкая летняя дачная «Свобода», может быть, и так, мой папа слушал, да и другие взрослые тоже на даче.
Во всяком случае, я твердо знаю, что осенью 1976-го года я мгновенно, влет, в одно касание прошел главный экзамен своей жизни. А экзамен был такой: я пришел в дом к своей невесте в первый раз, в будущем моей жене, осенью 1976-го года. Дверь открыла моя будущая теща (я тогда еще не догадывался, что она ею станет), впустила нас, дверь захлопнулась, и моя невеста сказала: «Это Ваня». «Ваня, так. Гинзбурга знаешь?» - спросила Римма Васильевна. Я совершенно опешил, никогда ни один взрослый в моей жизни не задавал мне первого такого вопроса. «Гинзбурга знаешь?». Я нахмурил брови: «Диссидент?». «Так, Щаранского знаешь?». Я говорю: «Ну да, Гинзбург, Щаранский, Галансков», - тут же выдал я. «Проходи», - сказала она. Экзамен был принят.
О Гинзбурге тогда действительно говорили все. И мог ли я представить себе, что через 12 лет после этого я познакомлюсь с Аликом в редакции «Русской мысли», в Париже, на второй день своего появления во Франции?
А сейчас - биография Александра Гинзбурга, пройдусь по ней очень быстро, галопом по Европам, потому что очень многие узлы этой биографии будут, я думаю, Андрей, предметом нашего рассуждения.
Александр Ильич Гинзбург родился 21 ноября 1936 года в Москве. Энциклопедии о нем пишут как о журналисте, и он с этим полностью согласен.
Он издатель, участник правозащитного движения в СССР, член Московской Хельсинкской группы, составитель одного из первых сборников самиздата («Синтаксис»), член редколлегии журнала «Континент». Трижды сидел.
Такая общая канва, конечно, дает какое-то представление о пути человека, но совершенно не раскрывает, что им сделано в этой области. Повторяю: Александр Гинзбург - не пишущий человек или, точнее, не литератор, после которого остались тома и тома каких-то сочинений, он журналист, который не придавал значения своей литературы, скорее его журналистика была журналистикой поступка или анти-поступка. Например, работая в газете «Московский комсомолец» в то время, когда он учился на заочном, Алик, по его собственным словам,
никогда не писал никаких просоветских статей. Интересно, что же он тогда там в таком случае делал? Андрей, вы не знаете?
Андрей Гаврилов: Дело в том, что Алик, по его собственным словам, пытался писать то, где его не будут править и не будут заставлять добавлять что-то идеологическое. Например, он вдруг понял в какой-то момент, что его редакторы ничего не понимают в балете. Как он сказал: «Никто из них никогда на балете не был». И он радостно забрал тему балета себе, и все, что он писал о балете, выходило без малейшей правки. Вторая область, в которой он тоже писал, надеясь, что его править не будут, но здесь было чуть-чуть сложнее, — это были заметки о спорте. Здесь тоже никакой идеологии, но, правда, каждый советский мужчина считал, по крайней мере, себя специалистом по спорту и кое-что исправляли, но это было уже непринципиально. Здесь по-прежнему удавалось избегать пропагандистских фраз.
Кстати, довольно забавно, почему он стал журналистом. Он, вроде бы, очень тепло относился к театру, к профессии театрального актера и режиссера. Неизвестно, что было бы дальше, если бы он однажды не узнал из советской прессы о том, что группа диссидентов, тогда не было такого слова, скажем так — инакомыслящих или не согласных, в Бразилии захватила корабль, вышла на нем в море (честно говоря, я не знаю, зачем, хоть вы меня убейте, Иван), но они вышли в море, были на этом корабле какое-то время, и журналисты туда высадились, прыгнув с парашютами, абсолютно романтическая история. Александр Гинзбург, Саша Гинзбург в то время, совсем молодой человек вдруг понял, что вот она — романтика профессии. Он бросил все, приехал в Москву и решил поступить на журфак.
Кстати, пользуясь моментом, Иван, я хочу чуть-чуть вас поправить. В самом начале вы сказали, что есть фамилии, которые не требуют дальнейшего пояснения, и так понятно, о ком идет речь. Я не соглашусь. Дело в том, что кроме Александра Гинзбурга, кроме Алика Гинзбурга, человека, по отношению к которому все испытывают огромное уважение и, как редко это бывает, но, тем не менее, все, с кем я говорил, испытывают к нему какое-то нежное чувство, есть ведь еще один человек с фамилией Гинзбург — это Евгения Гинзбург, автор великого романа «Крутой маршрут». Я надеюсь, что мы о нем будем говорить.
Иван Толстой: Андрей, вы абсолютно правы, я виноват, конечно, что ее упустил. Но она для меня всегда с именем шла — Евгения Гинзбург. Может быть, подсознательно, потому что хотелось отделить Алика от нее. Конечно, это разные поколения, конечно, это такие неслиянные люди с разным, с различным опытом, а главное, с различными выводами из того лагерного опыта, который каждый из них испытал.
Но интересно, что Гинзбурги — это женщины. И вот я подойду к чему. Энциклопедия сообщает, что отец Александра Ильича, архитектор, был арестован в 1936-м году и погиб, находясь под следствием в начале 1937-го года, за два месяца до рождения Алика. Дед по отцовской линии, известный археолог, погиб в Москве в 1918-м году во время «красного террора». А бабушка как православная верующая отсидела на Лубянке в конце 1920-х годов в течение двух лет. И Александр Гинзбург сам себя называл «зэком в третьем поколении». Так вот, отец Алика не был Гинзбургом. А кто был он и почему у Александра Ильича появилась именно эта фамилия, рассказывает вдова Александра Ильича, которую мы с вами, Андрей, записали в Париже на магнитофон и на видеокамеру, - Арина Гинзбург.
Алина Гинзбург: Отец Алика - Сергей Сергеевич Чижов, который был знаком с мамой Алика с детства. Они жил в арбатских дворах, знакомства старые. Это был такой ранний брак. Он архитектор был, мама Алика работала тоже в архитектурном бюро просто чертежницей. Он влюбился в Лизу Шереметеву из этих шереметевских. В этой книжке, если вы знаете, Аксаковой-Сиверс, двухтомник есть, там Чижов, и о нем, и о его маме, бабушке Алика. Он влюбился в Лизу Шереметеву и ушел от мамы Алика, они расстались. Она была беременна, но ему не сказала. И когда родился Алик, он захотел с ним встретиться, посмотреть на него, она не разрешила. Это была большая травма для нее. Он потом скончался через год от туберкулеза. Лиза Шереметева, туберкулезная, кстати, больная, была арестована, провела огромное количество лет в лагере, потом освободилась, с Аксаковой-Сиверс встречалась, рассказывала о своей жизни.
Алик был записан, как Людмила Ильинична, - Александр Ильич Гинзбург. Она была записана русская, Людмила Ильинична. Когда наступил 1953-й год и Алику надо было получать паспорт, он пришел в милицию, паспорт надо заполнять, национальность, он говорит — еврей, отец — прочерк, а мать русская. Его потом спрашивали: ты сумасшедший? 1953-й год и записаться евреем. Его записали евреем, более того, заставили маму поменять паспорт и ей написали «еврейка».
Иван Толстой: Кто же был тогда Гинзбург — это ее второй муж?
Арина Гинзбург: Нет, это она.
Иван Толстой: То есть у него материнская фамилия?
Арина Гинзбург: Фамилия и отчество материнские. Она его написала просто на себя и все. Но она потом уже стала еврейкой, у нее в паспорте было написано — еврейка.
Иван Толстой: По сыну стала.
Андрей Гаврилов: Я хочу только добавить, что теперь по прошествии стольких лет мы понимаем, что отец Гинзбурга был обречен. Дело в том, что в 1936-м году он был в группе тех молодых архитекторов, которых послали за границу учиться. Их послали учиться к великому Корбюзье — это был 1936-й год. Теперь мы понимаем, что любой человек, уехавший за границу в 1936-м году и вернувшийся потом в СССР, практически автоматически получал кличку «иностранного шпиона», «агента», «врага народа» и был заочно заранее историей приговорен. Так случилось и со всей этой группой архитекторов, в том числе и с отцом Гинзбурга. Он был заранее обречен, он был заранее приговорен к смерти именно потому, что как подающего надежды молодого специалиста его отправили на стажировку, в командировку, на обучение, как угодно, за границу. То, что казалось знаком большого уважения, обернулось смертным приговором.
Иван Толстой: Сейчас мы переходим к тем временам, когда Александр Гинзбург прославился. Ему было всего 22 года, но он стал издателем. В СССР, это, конечно, звучит невероятно для послевоенных лет, еще в 1920-е — в начале 1930-х годов можно было быть издателем и даже обрести свое имя, но в 1959-м году в СССР нельзя было стать частным издателем, а Алик Гинзбург стал. Он выпустил несколько номеров, три всего, альманаха, сборника под общим названием «Синтаксис». Арина Гинзбург в одном из интервью говорила:
«А начиналось все легко и даже весело, как, впрочем, все, что Гинзбург делал. На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х — начале 60-х годов Алик Гинзбург, 20-летний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались (как пел впоследствии Александр Галич: «Эрика» берет четыре копии, вот и всё, и этого достаточно) — надо было все это собрать вместе и сделать сборник. «Друзья посмотрели на меня, как на сумасшедшего», — рассказывал он позже. Идея была гениально проста, но и столь же опасна».
В архиве Радио Свобода сохранилась пленка с воспоминанием о тех самых первых номерах «Синтаксиса». Кто участвовал в программе? Андрей Синявский и Мария Розанова. Они, собственно, и вели этот выпуск передачи «Мы за границей». Что тут интересного? Розанова с Синявским задумали в Париже и начали издавать, и издавали на протяжении нескольких десятилетий свой собственный «Синтаксис». И на задней обложке первых трех номеров они указывали, что журнал издается во славу тогда заключенного Александра Гинзбурга, составителя первых номеров «Синтаксиса».
Андрей Синявский: Недавно меня спросили французские журналисты: почему в последнее время во всех своих выступлениях вы то и дело сворачиваете на Гинзбурга, ведь много других путей и других имен в современном диссидентстве? И я отвечаю: помимо близкого моего личного знакомства с Александром Гизбургом и чувства глубокой признательности к нему, я считаю Гинзбурга принципиальной фигурой. Он был всегда, можно сказать, первооткрывателем. Например, его журнал «Синтаксис». Конечно, и до этого ходили в списках стихи и классиков, великих поэтов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, и молодых тогда авторов — Беллы Ахмадулиной, Генриха Сапгира и многих-многих других. Но Гинзбург придал этому пестрому явлению новую форму журнала. Он увидел, что поэты и стихи интересны не только сами по себе, но в их соединении, связке, синтаксисе.
И то же самое получилось с его «Белой книгой» по делу Синявского и Даниэля. Опять-таки материалы отдельных судебных процессов существовали и до него, например, запись Фриды Вигдоровой по делу поэта Иосифа Бродского. Но Гинзбург увидел, что подобные документы гораздо интереснее и важнее в широком сопоставлении, скажем, не просто одна стенограмма суда, но и письма по этому поводу за и против обвиняемых, отклики и советской, и зарубежной прессы, короче говоря, некий свод, широкий и объективный охват материала. И вот в этом первенстве, в этом открытии и нахождении новых и неожиданных форм, мне кажется, значение Гинзбурга.
Мария Розанова: А теперь предоставим слово Андрею Амальрику.
Андрей Амальрик: Я услышал об Александре Гинзбурге еще в 1960-м году и даже, если говорить точнее, не услышал, а прочитал в газете «Известия» фельетон о том, что есть такой некий Гинзбург. У нас есть в советской печати две градации — небезызвестный и некий. Небезызвестный — это лицо более высокого ранга, говорят: небезызвестный Бжезинский. А про меня или про Гинзбурга напишут: некий Амальрик, некий Гинзбург. Так вот, я прочел, что некий Гинзбург издавал какой-то журнальчик, собирал вокруг себя всяких непризнанных «поэтов». И я очень заинтересовался тогда этим, потому что я был как раз поэтом, в кавычках, как любят у нас писать в газетах. Но познакомиться тогда с Гинзбургом не мог, потому что именно за попытку издания журнала «Синтаксис» он получил два года. К моменту, когда появилась эта статья в «Известиях», он уже сидел в тюрьме. Я познакомился с Гинзбургом в 1962-м году, когда он вышел из лагеря, и с тех пор в течение 15 лет мы с ним поддерживали самые хорошие дружеские отношения. Может быть, не совсем точно сказать в течение 15 лет, потому что у нас с ним выходило так, что когда он выходит из тюрьмы, через очень короткое время сажают в тюрьму меня, когда я выхожу, то оказывается, что он сидит или тут же его сажают. Так в течение всех этих 15 лет. Я бы сказал, что Гинзбург один из ветеранов движения за права человека в Советском Союзе.
Марина Розанова: Вслушайтесь, вдумайтесь в эти слова: один из ветеранов движения за права человека в Советском Союзе. Значит, это уже история и вошло в историю? И значит, мы с вами живем не просто в воздухе, в быту, который перемежается время от времени кое-какими происшествиями или событиями. Мы находимся в летописи, и эта летопись пишется людьми, самыми разными людьми ежедневно, и в том числе Гинзбургом, который начинал со стихов.
Андрей Амальрик: Он начинал как просто человек, очень любящий и интересующийся искусством. Он начал с издания поэтов, потом он показывал у себя кинофильмы о французских и американских художниках. И тоже о нем появилась самая бранная статья в газете. Он пытался знакомить советских людей с современным искусством. Как ни странно, это его работа вместо того, чтобы встретить поддержку со стороны властей, это была по существу культурная работа не только антисоветского, но ничего политического в ней не было, она властями все время воспринималась с каким-то подозрением, с каким-то желанием все это закончить, прекратить и не допустить.
Мария Розанова: Наш новый парижский «Синтаксис», вышедший в свет совсем недавно, открывается статьей Натальи Рубинштейн о старом, о первом «Синтаксисе» Александра Гинзбурга. Выдержки из этой статьи читает Андрей Синявский.
«В России «Синтаксис» прочли давно, читать его сегодня в Париже — точно вернуться в родной дом или вспомнить о первой любви. А дело было, по-моему, на третьем курсе, и куда ни глянь, все вокруг писали стихи, и все стихи читали. От стихов в воздухе стоял даже некий чад, все как бы немного угорели. На пари уславливались весь вечер говорить пятистопным ямбом или устраивали соревнования, кто больше прочтет наизусть. Читали старое, открываемое и переживаемое как новость, Мандельштама, Цветаеву, но любили и тоненькие, только что вышедшие книжечки Мартынова, Заболоцкого. Еще и сегодня невозможно отнестись к строкам, которые пришли тогда, с изменившимися нынешними мерками, так плотно спаяна с ними прежняя благодарность. «Когда петля переплеталась с плетью, когда труба трубила о походе, а лира о пощаде умоляла», - Леонид Мартынов. Труба уже вовсю трубила о походе, и назначены и определены были многие маршруты, по которым предстояло в близком будущем пройти участникам поэтических вечеров, поэтам и слушателям, петля и плеть висели совсем невдалеке, и умолять о пощаде было самое время. Литературные забавы вот-вот должны были обернуться политическими страстями, и на выходе из юности подстерегало отчаяние.
Вот тогда и появился «Синтаксис». Три тонких сборничка в размер полулиста, по 10 листов в каждом. Две книжки московские, одна ленинградская. Составитель — Александр Гинзбург. Только неправильно говорят иногда - «подпольный литературный журнал». Он и тогда так не воспринимался. Не журнал, а сборник стихов, поэтический альманах. В нем, конечно, был легкий привкус недозволенности, но невозможно его назвать антисоветским или подпольным, просто рукописный сборник, свободная печать, вольное слово. «Синтаксис» не боролся с советской властью, но советская власть стала немедленно бороться с «Синтаксисом», бросив против 300 его экземпляров миллионные тиражи «Комсомольской правды». Из трех десятков авторов «Синтаксиса» около половины стали очень скоро печататься в открытой советской прессе, и многие стихи, отданные ими в «Синтаксис», вошли в их печатные сборники.
Теперь, 18 лет спустя, даже трудно поверить, что и в них можно было усмотреть политическую крамолу. По сравнению с официальной поэзией лишь два качества отрицались начисто — высокое парение и ханжеское целомудрие. Жизнь в этих стихах рисовалась так: «Приходят разные повестки, велят начать и прекратить, зовут на бал, хотят повесить и просят деньги получить». Сергей Чудаков.
А любовь так: «Кричат над городом сирены и чайки крыльями шуршат, и припортовые царевны к ребятам временным спешат». Булат Окуджава. Легко и просто разменивались эти стихи на цитаты. Здороваясь, хорошо было перекинуться как бы масонским приветствием: «Хэлоу, вы не пижон?». «Пижон». «Мы земляки. Я поражен». Александр Аронов. Вместо отзыва о знакомом годилось: «Он говорил ей пошлости, вроде: «Не судите по внешности». Игорь Холин.
Испытанная шутка: «Я хочу иметь детей от коробки скоростей». Генрих Сапгир.
Нечего и говорить, что очень скоро стали распевать не только стихи Окуджавы, предназначенные для этого самим автором, но и «Пилигримов» Иосифа Бродского. Здесь всего важнее, всего дороже был жест освобождения. Неожиданное открытие того простого факта, что поэзия, существующая без разрешения, может быть без разрешения напечатана. Так начинался самиздат, хотя еще и не было в ходу это слово. Книжки стихов, собранные Александром Гинзбургом, остались памятником поэтическому опьянению конца 1950-х годов. Очень скоро увлечение поэзией было потеснено политическими дискуссиями, в которых зародилось то, что потом назвали демократическим движением. Александр Гинзбург, судьба его известна, от поэтических сборников «Синтаксис» перешел к составлению и изданию «Белой книги», самиздат пророс «Хроникой». Но начинался он со стихов: «Я скажу вам: уют нависает углом над дорогой, ломающей свод. Я скажу вам, что кто-то опять споет свою песню. И страсти прочитаны. Пусть останется белая гавань, и строка не умрет не сосчитанными и упавшими в ритме словами». Владимир Уфлянд».
Иван Толстой: Это был фрагмент из архивной программы «Мы за границей», которая вышла в эфир 24 июля 1978-го года. В программе принимали участие Андрей Синявский, Андрей Амальрик и Мария Розанова.
Андрей Гаврилов: Как интересно, судьба сводит все время Алика Гинзбурга и Андрея Синявского. Но я хочу сейчас сказать немножечко о другом. Мне кажется, Иван, что не совсем правильно просто сводить роль Гинзбурга в издании «Синтаксиса» к тому, что ему пришла в голову идея собрать разрозненные листочки и их выпустить. Все дело в том, что, во-первых или во-вторых, он производил довольно строгий отбор. Не зря, когда потом кагэбешники увозили арестованный архив «Синтаксиса» из его дома, им потребовалось пол-грузовика. Он сам говорил: да, мы печатали по пять стихотворений каждого автора, а авторов в каждом номере было 10, то есть в общем в «Синтаксисе» было 50 стихотворений, но приносили, конечно, не пять стихов — приносили целую пачку, и уже задача Алика была отобрать то, что, по его мнению, может войти в его журнал. Я очень хочу, чтобы ни в коем случае никто не забыл роль издателя в этом разговоре. Мы можем говорить о том, что в «Синтаксисе» были первые публикации, например, Бродского — это была поэма-мистерия «Шествие», или Беллы Ахмадулиной, или Булата Окуджавы, но роль издателя всегда как-то отходит при таких звездных фамилиях на второй план. Так вот, здесь я подчеркиваю специально, что роль издателя, роль составителя была на первом плане не только потому, что не будь Алика, не было бы «Синтаксиса» и не было бы публикации этих звездных авторов, но еще потому, что это был не простой набор стихотворных строк, которые ходили по рукам. Позже в документальном фильме, снятом во Франции о нем, Алик сказал очень интересную фразу. Почему он выбирал именно стихи, а не прозу, например, не публицистику подпольную? Потому что, с его точки зрения, поэты первыми улавливали на самом деле, намного раньше, чем журналисты, намного раньше, чем публицисты, изменения, которые происходят или начинаются в обществе. Вроде бы просто-напросто зарифмованные строки, однако, именно они предвещают то, что скоро в обществе произойдет. Поэтому даже «Синтаксис», поэтический сборник, в его руках становился политическим, хотя никаких политических призывов там не было.
Я сейчас скажу фразу, которую редко, наверное, можно услышать из моих уст, что в чем-то КГБ было право, когда набросилось на этот вроде бы абсолютно невинный поэтический альманах. Оно почувствовало каким-то звериным нюхом, что за этими строчками, за этими строфами, за этими рифмами скрывается то, чего надо бояться, и набросилось на Алика.
Иван Толстой: Между прочим, Константин Кузьминский, известный составитель «Синтаксиса» уже на другом уровне, на других полиграфических и финансовых возможностях, Константин Кузьминский, который выпустил 9-томную антологию «У голубой лагуны», огромные тома, каждым из которых можно убить кого угодно, Константин Кузьминский поражался, перепечатывая в этих своих западных, но самиздатских, так сказать, сборниках, в этой антологии, он поражался, насколько точно тогда молодой 22-летний Гинзбург угадал таланты. Он писал: «Ну, 50 поэтов, из них 5 впоследствии не состоялись как поэты, но остальные 45 стали величинами».
И вот здесь тонкость и точность вкуса Алика Гинзбурга вся и проявилась. Я с вами согласен, Андрей, что издатель обычно забывается, как, знаете, переводчики забываются, люди не обращают внимания на эти имена. Редактора уж совсем никто не знает. Так вот, Алик, как составитель, редактор, как переводчик из хаоса в космос, то есть в делание конкретных маленьких тетрадочек этих сборников, Алик проявил своей недюжинный талант и поэтическую тонкость, поэтическое, литературное ухо. Он был литератор без литературы, еще раз повторяю, он был тонкач и пониматель.
Андрей Гаврилов: Скажите, пожалуйста, Иван, шаг в сторону: вам нравится антология «У голубой лагуны»?
Иван Толстой: Что значит нравится?
Андрей Гаврилов: Я объясню, почему я спросил. Вы говорите про тонкие, замечательные выпуски «Синтаксиса», и вы сказали, что томом «Голубой лагуны» можно убить. Меня удивил этот неподсознательный выбор сравнений. Это шутка. Потому что работа этого гениального собрания «У голубой лагуны» заслуживает того, чтобы о нем говорили и говорили много лет.
Иван Толстой: Но в вашей шутке шутки довольно много, потому что «Голубая лагуна», конечно, при всей колоссальности и монументальности того материала, который в ней собран, все-таки производит эстетически впечатление (именно редакторское) не всегда самое приятное: развязанный тон, запанибратство, высокомерие, чванливость, отвержение тех, кто не близок, тех, кто чужд. И это, конечно, меня, как читателя раздражает. Но я снимаю шляпу перед титанической работой.
Андрей Гаврилов: Иван, стоп. Давайте сразу наоборот: это именно то, чего абсолютно нет в «Синтаксисе».
Иван Толстой: Точно! Я к этому и веду.
Андрей Гаврилов: Я бы сейчас, например, заставлял людей, которые собирают, составляют авторские или не авторские, просто поэтические сборники, антологии, все, что угодно, не свои, а кого бы то ни было, изучать то, как составлен «Синтаксис». Потому что это редкий случай, к сожалению, редкий, когда за каждой строчкой, за каждой страницей, где нет, конечно, фамилии составителя, чувствуется такое уважение к автору, которое, повторяю, встретишь крайне и крайне редко.
Иван Толстой: Согласен. Мы движемся, Андрей, дальше, потому что на пути в судьбе Алика Гинзбурга «Синтаксис» был только эпизодом, хотя и сразу блестящим, на пути его была еще и «Белая книга». «Белая книга» - это настоящая эпоха в его жизни. Расскажите, пожалуйста, с чем она была связана, с кем она была связана, и почему мы ее не только должны помнить, нам ее просто невозможно забыть в истории общественной мысли?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я рассказ начну с грустного абзаца. Когда скончался Алик Гинзбург, то был напечатан некролог, подписанный среди прочих, всех невозможно перечислить, но Еленой Боннэр, Владимиром Буковским, Александром Есениным-Вольпиным, Наумом Коржавиным, Павлом Литвиновым, Юрием Орловым, и вот в этом некрологе есть фраза: «В 1966-м году Алик Гинзбург совершил, может быть, самый важный подвиг в своей жизни - составил «Белую книгу», придав гласности все материалы, имеющие отношение к судебной расправе над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем». Не только вы, Иван, не только я, но и люди, к которым мы относимся, я думаю, оба с превеликим уважением, называют это важнейшим подвигом всей его жизни.
Итак, что такое «Белая книга»? Так как-то странно получилось, а, может быть, история 1960-х годов была настолько богата событиями, что все, что происходило в 1960-е годы, по крайней мере, в мире, о котором мы говорим, в мире инакомыслия, в мире борьбы за свободу в СССР, все очень тесно связано и одно вытекает из другого. В фильме, о котором я уже говорил, документальном французском фильме 1991-го года, Алик Гинзбург говорит примерно следующие слова: «Получилось так, что моего знакомого, доброго знакомого Андрея Донатовича Синявского посадили. О том, что происходило с ним, что происходило вокруг процесса, мы все (повторяю, это не точная цитата — это пересказ), мы все узнавали через западное радио. И вот тогда я подумал: а мы-то что? Здесь же есть, из чего сделать книгу», - сказал бывший журналист и бывший составитель «Синтаксиса». «С помощью их жен и друзей мы воссоздали ход процесса и добавили то, что было вокруг». Вот вроде бы и вся фраза, вот все, что они сделали, но они произвели на свет бомбу, абсолютную бомбу, которая взорвала весь официальный советский мир, по крайней мере, имевший отношение к литературе, к жизни вокруг литературы, жизни вокруг подавления свободы и жизни в борьбе за свободу — это был совершенно неожиданный взрыв.
И более того, я вспоминал, я не могу вспомнить в нашем самиздате, я, забегая вперед, сразу говорю о самиздате, но чего скрывать, шила в мешке не утаишь, в нашем самиздате, по-моему, это самый первый сборник, конечно, не научный, но, тем не менее, сборник материалов, посвященных какому-то событию в борьбе властей с инакомыслием и в борьбе инакомыслия за независимость, за свободу выражения.
Иван Толстой: Я думаю, Андрей, что вы правы, что это первый сборник, другого просто невозможно даже себе представить. Хотя, конечно, идеи, истоки у Алика Гинзбурга были — и это, как мы все понимаем, знаменитая запись Фриды Вигдоровой процесса над Бродским. Но это был не сборник — это была просто запись одного процесса без предисловия, без послесловия, с легкими репликами от составителя. Если бы я был издателем, я бы в серии «Литературные памятники» выпустил бы «Белую книгу». Там есть возможность для огромного исторического аппарата, для примечаний, для того, чтобы написать воспоминания об этом, была бы колоссальная книга, может быть, даже не в одном томе.
Андрей Гаврилов: Может быть, не в «Литпамятниках», была такая серия «Памятники исторической мысли», если помните, в «Науке». Кстати, я не знаю, она сейчас продолжается или нет. Но где-то на границе между двумя сериями, конечно, научное издание «Белой книги», по-моему, смотрелось бы вполне логично.
Вернувшись к тому, что вы сказали минуту назад, действительно, «Белая книга» посвящена светлой памяти Фриды Вигдоровой, гражданский подвиг которой, разумеется, был известен и вдохновил Александра Гинзбурга.
Итак, что такое «Белая книга»? «Белая книга» - это документальный сборник материалов, но к материалам относятся не только опубликованные материалы, что с советской точки зрения было логично, но также и неопубликованные материалы (материалы из самиздата), относительно того, что в Москве были арестованы, потом преданы суду и осуждены два писателя — Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Осуждены они были за то, что на протяжение нескольких лет издавали на Западе под псевдонимами свои сочинения, которые даже не предлагали здесь советским издательствам, прекрасно понимая, что они опубликованы быть не могут. В сборнике «Белая книга» были собраны их автобиографические данные, были собраны выступления иностранных деятелей культуры, были собраны выступления наших деятелей культуры, осуждающих Синявского и Даниэля и были собраны некоторые материалы вокруг, что, в общем-то, потом и стало одним из поводов обвинить Гинзбурга в распространении антисоветских материалов.
«Белую книгу» можно разделить на три части. Первая часть — это то, что происходило собственно до процесса. Вторая часть — это собственно процесс, стенографическая или почти стенографическая запись, которую тайком вели жены Мария Розанова и Лариса Богораз. И третья часть — это реакция на судебный процесс. В третьей части также были опубликованы две листовки, одна листовка, призывающая выйти на демонстрацию в защиту Синявского и Даниэля, вторая листовка по результатам этой демонстрации. И завершалась вся «Белая книга» анонимным материалом, авторство которого стало известно или, по крайней мере, раскрыто много лет спустя, «Письмо старого друга». Автор этого письма — Варлам Шаламов.
Так вот, в основном указывалось во время процесса над самим Гинзбургом на тенденциозность «Белой книги» с советской точки зрения. Чисто антисоветских материалов там потом нашли только два -
именно это «Письмо старого друга» и одну из листовок. Но меня больше всего в этой истории интересовало другое. Я перерыл довольно много материалов, чтобы удостовериться, что это действительно так, и похоже, что действительно эта история, которая немножко напоминает миф, городской миф, немножко напоминает сказку, она действительно абсолютно реальна. Дело в том, что ежели Синявского и Даниэля обвиняли в том, что они скрылись под псевдонимами и печатались за границей, то в отместку Алик Гинзбург, составив свою «Белую книгу», указал свое имя, фамилию, адрес, я хотел сказать — телефон, и вдруг запнулся, я не помню, был ли там указан его телефон, напечатал на машинке, по-моему, 6 экземпляров, «Эрика» берет 4 копии, но если взять тонкую бумагу и машинку посильнее, то 6 копий можно напечатать, взял последний самый слепой шестой экземпляр и пошел с ним на улицу Кузнецкий мост в Москве, где находилась, опять хочется сказать в прошлом, не знаю, находится ли сейчас, но раньше находилась приемная КГБ.
По его собственному рассказу, он вошел туда, положил этот огромный том на стол, на окошко и сказал, что это сборник материалов по делу Синявского и Даниэля, которые, с моей точки зрения, были неправильно осуждены. Здесь собрано все, что я смог найти. Я думаю, что их следует отпустить, в противном случае я этот сборник передам для публикации за границей. Честно говоря, я даже не могу попытаться представить себе, что пронеслось в голове этого, я не знаю, кто там сидит, лейтенант, майор, но вряд ли полковник в этом окошке, который услышал эту тираду и увидел этот том. Алика попросили подождать немного. И как он говорил, вдруг мимо него стали ходить, бегать, передвигаться кагэбешники, которые его знали по предыдущим неприятностям, предыдущим допросам, обыскам и предыдущим арестам. Они подтвердили, что это действительно Алик Гинзбург, раз он так говорит, значит, наверное, так и сделает.
В итоге книгу у него забрали. Но как говорила потом Арина Гинзбург, в квартире, которая находилась над ними, вдруг на следующий день начались какие-то ремонтные работы, началось сверление, и на них, на Алика, его маму и Арину посыпалась сверху штукатурка — это устанавливались микрофоны. Я не знаю, были ли тогда камеры наблюдения, но микрофоны для записи того, что происходит у них в доме. Сразу сказать, что в доме у них — это в их комнате, они жили в коммунальной квартире, где жило еще 16 человек.
Вот для меня в этой истории два гражданских поступка, я не знаю, Иван, может быть вы сейчас добавите что-нибудь: первое - это то, что очевидно всему миру: это составление «Белой книги», и второе - то, что Алик поставил под ней свою подпись и сам отнес эту «белую книгу» в КГБ для того, чтобы показать, что никакой подпольщины, никакой уголовщины, он открыто выступает за свои убеждения.
Иван Толстой: «В подполье можно встретить только крыс» - так называл свои знаменитые воспоминания генерал Григоренко. И неслучайно. Именно эту мысль, мысль Александра Гинзбурга, собственно, и пересказал. Никакой подпольщины, все должно быть гласно — это была философия Александра Гинзбурга. И я должен просто добавить, что не только отнес в КГБ, но и разослал в разные советские официальные редакции. Я что-то не припоминаю, что он говорил в приемной КГБ на Кузнецком мосту, что он отправит книгу за границу. Мне не кажется, что он так уж подставлялся, не наивный был мальчик, срок отсидел. Мне кажется, что просто он предлагал обменять эту рукопись, эту машинопись на освобождение Синявского и Даниэля.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, факт есть факт, дальше, вполне возможно, начинаются городские легенды и мифы. Но я встречал в воспоминаниях разных людей фразу о том: ну хорошо, он принес, а если бы они сказали «нет», он бы просто утерся и ушел домой? Как вы сами сказали, не маленький мальчик. Он сказал, что эта книга будет предана гласности. И он действительно разослал ее в разные адреса и не только в редакции. Судя по всему, перепечатана она была не один раз. Она была разослана некоторым депутатам Верховного совета, она была адресно послана Илье Эренбургу. То есть он сделал то, что, в общем-то, он стремился сделать, — книга стала мгновенно известной. Хотя, конечно, она ходила из рук в руки, ее перепечатывали, обычный путь самиздата, но это не то, что был сделан один экземпляр, который случайно, мучительно, долго доходил до читателей. Он сделал пусть микроскопический, но тираж, и книга, как говорится, пошла в народ, пошла в народ сразу. Другое дело, что мы с вами знаем по различной статистике и воспоминаниям, что «народ» здесь говорить, конечно, нельзя — это, очевидно, некоторое преувеличение, но она попадала к тем людям, к кому она должна была попасть, а вскоре она зазвучала на «вражеских радиостанциях».
Иван Толстой: Совершенно верно. И я тут я хочу сказать, что народу стало больше, читателей. Например, в конце 1966-го года — начале 1967-го, когда машинопись попала на Запад, но еще не была издана типографским способом, на Радио Свобода прошла программа «Круглый стол», в которой участвовали (и тут имена, конечно, очень какие-то не подходящие для разговора на эту тему) — Георгий Адамович, Владимир Вейдле, Гайто Газданов. Не потому, что им интеллектуально или нравственно могла бы быть чужда эта «Белая книга», нет, уж просто они очень из другой эпохи. Знаете, из какой другой? Из эпохи, когда не создавались подпольные тексты, когда литератор, а каждый из них был литератором с огромным опытом, когда литератор не должен был преодолевать сопротивление цензуры, не должен был враждовать с государством. Они все, даже Вейдле, который до 1924-го года жил в Петрограде, они не нуждались в распространении своих рукописей таким самиздатским, хотя тогда термина не существовало этого, путем. И вот они говорили, в их речах, в их интонации была такая осторожность, они говорили о мужестве составителя, они говорили о печальной судьбе Синявского и Даниэля, но не было в их речах какого-то придыхания, какой-то уверенности и матерости, по которой ты сразу узнаешь соратника. Сидевший будет говорить о «Белой книге» не так, как будет говорить русский парижанин. А практически все они картавили.
Но нам нужно двигаться дальше. Процесс, который был устроен в начале 1968-го года, так называемый «процесс четырех», вобрал в себя несколько разных дел. Во-первых, был арестован в 1967-м году сам Александр Гинзбург как составитель «Белой книги», затем у него появился подельник, который отчасти помогал Александру Ильичу в составлении этой «Белой книги», - Юрий Галансков. (Одна из программ «Алфавита инакомыслия» была посвящена почти два года назад этому человеку, мы рассказывали о Юрии Тимофеевиче). Галансков был в 1966-м году составителем и редактором поэтического и публицистического сборника «Феникс-66», где так же близким к редакции человеком был Александр Гинзбург.
Еще два человека участвовали в процессе в качестве подсудимых — это машинистка Вера Лашкова, которая перепечатывала «Белую книгу», и Александр Добровольский, фигура сомнительной репутации, как говорят многие участники правозащитного движения, провокатор.
Так вот, «процесс четырех», был, конечно, предметом повышенного внимания со стороны общественности в Советском Союзе и западных средств массовой информации. И совершенно уникальный случай: об этом процессе были выпущены практически одновременно две книги в разных странах. В Амстердаме в «Фонде имени Герцена» был выпущен сборник под названием «Процесс четырех», его составитель Павел Литвинов, тот самый знаменитый Павел Литвинов, внук министра иностранных дел, который в 1968-м году 25 августа выйдет в составе бравой семерки на Красную площадь протестовать против ввода войск Варшавского пакта в Чехословакию. И параллельно в издательстве «Посев» во Франкфурте-на-Майне вышел сборник под названием «Процесс цепной реакции». Его составил русский швейцарец, член совета НТС, образованный и патриотично настроенный человек, эмигрант Георгий Евгеньевич Брудерер. Он скончался в 2003 году в возрасте 82 лет. Этот сборник чуть-чуть отличается по организации материала, по своей редактуре, но по сути отражает, конечно, все то же самое, что было и в сборнике у Павла Литвинова.
В результате «процесса четырех» каждый получил свой срок. Вера Лашкова провела все это время в камере предварительного заключения, поэтому после процесса она была освобождена. Юрий Галансков получил самый большой срок - 7 лет, он скончался в лагерной больнице от неудачно перенесенной операции в 1972-м году. Александр Гинзбург получил 5 лет и вышел на свободу в 1972-м году.
На «процесс четырех», вообще на дело Гинзбурга и Галанскова откликнулась не только западная печать, не только самиздатовские документы, не только общественное мнение по всему свету, но и поэты. Была и бардовская реакция.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, у нас есть один бард, который невольно стал, я говорю невольно не потому, что у него подсознательно, незаметно для него рождаются эти песни, просто так получилось, что Юлий Ким как бы воспел все движение инакомыслия в своих песнях. Я говорю даже не про спектакль в песнях «Московские кухни», а вообще про все его творчество, где просто можно выстроить или попытаться выстроить историю нашего правозащитного движения, довольно четко и точно его представить. Среди прочих песен, которые у нас звучали в программах и будут звучать, есть песня, напрямую посвященная «процессу четырех». Вот сейчас мы ее и послушаем, здесь даже и говорить нечего, все понятно и так.
(Песня)
Иван Толстой: Песней Юлия Кима «Мороз трещит как пулемет» мы и заканчиваем первую программу, посвященную Александру Гинзбургу.
«Трижды зэк Советского Союза», как называли его за сидение по трем уголовным делам, был знаменит не только в лагерной и политической жизни страны, сколько, скорее, в литературной. Хотя сам он литератором как раз и не был. Точнее, Гинзбург был не пишущим литератором.
Но давайте не забегать вперед. Андрей, когда вы впервые услышали это имя?
Андрей Гаврилов: Впервые имя Гинзбург я услышал, очевидно, в 1966-м году, может быть, в 1967-м, когда вдруг почему-то ко мне стали приходить машинописные листы с текстами совершенно других людей, других авторов, там были подписи, к Гинзбургу это ни малейшего отношения не имело. Но все говорили: вот эти тексты от Гинзбурга. Позже я увидел, что эти тексты были как раз теми фрагментами, которые и составили знаменитейшую книгу Алика Гинзбурга, - «Белую книгу». Но тогда они приходили еще как разрозненные машинописные листочки. Я не знал, кто такой Гинзбург, по своей молодости лет. Иногда приходили эти листы, как их перепечатал Гинзбург, что, конечно, была ерунда, просто точной информации не было. Иногда говорили, что это просто он пустил в самиздат. И некоторые стенограммы, и некоторые перепечатанные западные статьи, и открытые письма, подписанные вроде бы знаменитейшими людьми типа Лидии Чуковской, почему-то ко мне приходили с такой устной пометкой, как теперь бы сказали, «с тэгом» - от Гинзбурга.
И вот тогда для меня Гинзбург превратился в несколько мифическую фигуру, как какой-то центр, повторяю, я не знал ни имени этого человека, ни вообще, что это такое, человек это или организация, или географическое название, я не знал ничего, но «от Гинзбурга» приходили очень интересные лично для меня фрагменты каких-то машинописных самиздатовских вещей.
Почему лично для меня? Дело в том, что в 1965-м году я с большим интересом, несмотря, повторяю, на молодость, следил за информацией о процессе Синявского и Даниэля. Мы об этом будем говорить, будем говорить много. Только хочу сказать, что те машинописные листы, которые ко мне приходили «от Гинзбурга», так или иначе касались именно этой истории, именно этого процесса, именно личностей этих писателей, поэтому я их проглатывал. Более того, Иван, это было такое дурацкое время и у нас была такая, мы как-то с вами об этом говорили, непонятная школа, что я эти листы притаскивал в школу, мы их читали, обсуждали с нашими преподавателями. И фраза «листы от Гинзбурга» стала символом какой-то абсолютно интересной, новой, непонятной, совершенно неожиданной информации. Имя Алик для фамилии Гинзбург для меня прилипло намного позже.
Иван Толстой: Андрей, я не такой Мафусаил, как вы, и похвастаться знакомством с фамилией Гинзбург в 1960-е годы никак не могу. Я приобщился к этой фамилии десятью годами позже и не могу сказать, когда и при каких обстоятельствах я услышал это имя впервые, но совершенно точно знаю, с помощью какого источника до меня дошла эта славная фамилия. Конечно, это было западное радио. Какое — опять-таки не знаю. Но тогда о Гинзбурге много говорилось на коротких волнах, то ли это был «Голос Америки», то ли, может быть, Би-Би-Си, то ли гораздо более редкая летняя дачная «Свобода», может быть, и так, мой папа слушал, да и другие взрослые тоже на даче.
Во всяком случае, я твердо знаю, что осенью 1976-го года я мгновенно, влет, в одно касание прошел главный экзамен своей жизни. А экзамен был такой: я пришел в дом к своей невесте в первый раз, в будущем моей жене, осенью 1976-го года. Дверь открыла моя будущая теща (я тогда еще не догадывался, что она ею станет), впустила нас, дверь захлопнулась, и моя невеста сказала: «Это Ваня». «Ваня, так. Гинзбурга знаешь?» - спросила Римма Васильевна. Я совершенно опешил, никогда ни один взрослый в моей жизни не задавал мне первого такого вопроса. «Гинзбурга знаешь?». Я нахмурил брови: «Диссидент?». «Так, Щаранского знаешь?». Я говорю: «Ну да, Гинзбург, Щаранский, Галансков», - тут же выдал я. «Проходи», - сказала она. Экзамен был принят.
О Гинзбурге тогда действительно говорили все. И мог ли я представить себе, что через 12 лет после этого я познакомлюсь с Аликом в редакции «Русской мысли», в Париже, на второй день своего появления во Франции?
А сейчас - биография Александра Гинзбурга, пройдусь по ней очень быстро, галопом по Европам, потому что очень многие узлы этой биографии будут, я думаю, Андрей, предметом нашего рассуждения.
Александр Ильич Гинзбург родился 21 ноября 1936 года в Москве. Энциклопедии о нем пишут как о журналисте, и он с этим полностью согласен.
Он издатель, участник правозащитного движения в СССР, член Московской Хельсинкской группы, составитель одного из первых сборников самиздата («Синтаксис»), член редколлегии журнала «Континент». Трижды сидел.
Такая общая канва, конечно, дает какое-то представление о пути человека, но совершенно не раскрывает, что им сделано в этой области. Повторяю: Александр Гинзбург - не пишущий человек или, точнее, не литератор, после которого остались тома и тома каких-то сочинений, он журналист, который не придавал значения своей литературы, скорее его журналистика была журналистикой поступка или анти-поступка. Например, работая в газете «Московский комсомолец» в то время, когда он учился на заочном, Алик, по его собственным словам,
никогда не писал никаких просоветских статей. Интересно, что же он тогда там в таком случае делал? Андрей, вы не знаете?
Андрей Гаврилов: Дело в том, что Алик, по его собственным словам, пытался писать то, где его не будут править и не будут заставлять добавлять что-то идеологическое. Например, он вдруг понял в какой-то момент, что его редакторы ничего не понимают в балете. Как он сказал: «Никто из них никогда на балете не был». И он радостно забрал тему балета себе, и все, что он писал о балете, выходило без малейшей правки. Вторая область, в которой он тоже писал, надеясь, что его править не будут, но здесь было чуть-чуть сложнее, — это были заметки о спорте. Здесь тоже никакой идеологии, но, правда, каждый советский мужчина считал, по крайней мере, себя специалистом по спорту и кое-что исправляли, но это было уже непринципиально. Здесь по-прежнему удавалось избегать пропагандистских фраз.
Кстати, довольно забавно, почему он стал журналистом. Он, вроде бы, очень тепло относился к театру, к профессии театрального актера и режиссера. Неизвестно, что было бы дальше, если бы он однажды не узнал из советской прессы о том, что группа диссидентов, тогда не было такого слова, скажем так — инакомыслящих или не согласных, в Бразилии захватила корабль, вышла на нем в море (честно говоря, я не знаю, зачем, хоть вы меня убейте, Иван), но они вышли в море, были на этом корабле какое-то время, и журналисты туда высадились, прыгнув с парашютами, абсолютно романтическая история. Александр Гинзбург, Саша Гинзбург в то время, совсем молодой человек вдруг понял, что вот она — романтика профессии. Он бросил все, приехал в Москву и решил поступить на журфак.
Кстати, пользуясь моментом, Иван, я хочу чуть-чуть вас поправить. В самом начале вы сказали, что есть фамилии, которые не требуют дальнейшего пояснения, и так понятно, о ком идет речь. Я не соглашусь. Дело в том, что кроме Александра Гинзбурга, кроме Алика Гинзбурга, человека, по отношению к которому все испытывают огромное уважение и, как редко это бывает, но, тем не менее, все, с кем я говорил, испытывают к нему какое-то нежное чувство, есть ведь еще один человек с фамилией Гинзбург — это Евгения Гинзбург, автор великого романа «Крутой маршрут». Я надеюсь, что мы о нем будем говорить.
Иван Толстой: Андрей, вы абсолютно правы, я виноват, конечно, что ее упустил. Но она для меня всегда с именем шла — Евгения Гинзбург. Может быть, подсознательно, потому что хотелось отделить Алика от нее. Конечно, это разные поколения, конечно, это такие неслиянные люди с разным, с различным опытом, а главное, с различными выводами из того лагерного опыта, который каждый из них испытал.
Но интересно, что Гинзбурги — это женщины. И вот я подойду к чему. Энциклопедия сообщает, что отец Александра Ильича, архитектор, был арестован в 1936-м году и погиб, находясь под следствием в начале 1937-го года, за два месяца до рождения Алика. Дед по отцовской линии, известный археолог, погиб в Москве в 1918-м году во время «красного террора». А бабушка как православная верующая отсидела на Лубянке в конце 1920-х годов в течение двух лет. И Александр Гинзбург сам себя называл «зэком в третьем поколении». Так вот, отец Алика не был Гинзбургом. А кто был он и почему у Александра Ильича появилась именно эта фамилия, рассказывает вдова Александра Ильича, которую мы с вами, Андрей, записали в Париже на магнитофон и на видеокамеру, - Арина Гинзбург.
Алина Гинзбург: Отец Алика - Сергей Сергеевич Чижов, который был знаком с мамой Алика с детства. Они жил в арбатских дворах, знакомства старые. Это был такой ранний брак. Он архитектор был, мама Алика работала тоже в архитектурном бюро просто чертежницей. Он влюбился в Лизу Шереметеву из этих шереметевских. В этой книжке, если вы знаете, Аксаковой-Сиверс, двухтомник есть, там Чижов, и о нем, и о его маме, бабушке Алика. Он влюбился в Лизу Шереметеву и ушел от мамы Алика, они расстались. Она была беременна, но ему не сказала. И когда родился Алик, он захотел с ним встретиться, посмотреть на него, она не разрешила. Это была большая травма для нее. Он потом скончался через год от туберкулеза. Лиза Шереметева, туберкулезная, кстати, больная, была арестована, провела огромное количество лет в лагере, потом освободилась, с Аксаковой-Сиверс встречалась, рассказывала о своей жизни.
Алик был записан, как Людмила Ильинична, - Александр Ильич Гинзбург. Она была записана русская, Людмила Ильинична. Когда наступил 1953-й год и Алику надо было получать паспорт, он пришел в милицию, паспорт надо заполнять, национальность, он говорит — еврей, отец — прочерк, а мать русская. Его потом спрашивали: ты сумасшедший? 1953-й год и записаться евреем. Его записали евреем, более того, заставили маму поменять паспорт и ей написали «еврейка».
Иван Толстой: Кто же был тогда Гинзбург — это ее второй муж?
Арина Гинзбург: Нет, это она.
Иван Толстой: То есть у него материнская фамилия?
Арина Гинзбург: Фамилия и отчество материнские. Она его написала просто на себя и все. Но она потом уже стала еврейкой, у нее в паспорте было написано — еврейка.
Иван Толстой: По сыну стала.
Андрей Гаврилов: Я хочу только добавить, что теперь по прошествии стольких лет мы понимаем, что отец Гинзбурга был обречен. Дело в том, что в 1936-м году он был в группе тех молодых архитекторов, которых послали за границу учиться. Их послали учиться к великому Корбюзье — это был 1936-й год. Теперь мы понимаем, что любой человек, уехавший за границу в 1936-м году и вернувшийся потом в СССР, практически автоматически получал кличку «иностранного шпиона», «агента», «врага народа» и был заочно заранее историей приговорен. Так случилось и со всей этой группой архитекторов, в том числе и с отцом Гинзбурга. Он был заранее обречен, он был заранее приговорен к смерти именно потому, что как подающего надежды молодого специалиста его отправили на стажировку, в командировку, на обучение, как угодно, за границу. То, что казалось знаком большого уважения, обернулось смертным приговором.
Иван Толстой: Сейчас мы переходим к тем временам, когда Александр Гинзбург прославился. Ему было всего 22 года, но он стал издателем. В СССР, это, конечно, звучит невероятно для послевоенных лет, еще в 1920-е — в начале 1930-х годов можно было быть издателем и даже обрести свое имя, но в 1959-м году в СССР нельзя было стать частным издателем, а Алик Гинзбург стал. Он выпустил несколько номеров, три всего, альманаха, сборника под общим названием «Синтаксис». Арина Гинзбург в одном из интервью говорила:
«А начиналось все легко и даже весело, как, впрочем, все, что Гинзбург делал. На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х — начале 60-х годов Алик Гинзбург, 20-летний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались (как пел впоследствии Александр Галич: «Эрика» берет четыре копии, вот и всё, и этого достаточно) — надо было все это собрать вместе и сделать сборник. «Друзья посмотрели на меня, как на сумасшедшего», — рассказывал он позже. Идея была гениально проста, но и столь же опасна».
В архиве Радио Свобода сохранилась пленка с воспоминанием о тех самых первых номерах «Синтаксиса». Кто участвовал в программе? Андрей Синявский и Мария Розанова. Они, собственно, и вели этот выпуск передачи «Мы за границей». Что тут интересного? Розанова с Синявским задумали в Париже и начали издавать, и издавали на протяжении нескольких десятилетий свой собственный «Синтаксис». И на задней обложке первых трех номеров они указывали, что журнал издается во славу тогда заключенного Александра Гинзбурга, составителя первых номеров «Синтаксиса».
Андрей Синявский: Недавно меня спросили французские журналисты: почему в последнее время во всех своих выступлениях вы то и дело сворачиваете на Гинзбурга, ведь много других путей и других имен в современном диссидентстве? И я отвечаю: помимо близкого моего личного знакомства с Александром Гизбургом и чувства глубокой признательности к нему, я считаю Гинзбурга принципиальной фигурой. Он был всегда, можно сказать, первооткрывателем. Например, его журнал «Синтаксис». Конечно, и до этого ходили в списках стихи и классиков, великих поэтов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, и молодых тогда авторов — Беллы Ахмадулиной, Генриха Сапгира и многих-многих других. Но Гинзбург придал этому пестрому явлению новую форму журнала. Он увидел, что поэты и стихи интересны не только сами по себе, но в их соединении, связке, синтаксисе.
И то же самое получилось с его «Белой книгой» по делу Синявского и Даниэля. Опять-таки материалы отдельных судебных процессов существовали и до него, например, запись Фриды Вигдоровой по делу поэта Иосифа Бродского. Но Гинзбург увидел, что подобные документы гораздо интереснее и важнее в широком сопоставлении, скажем, не просто одна стенограмма суда, но и письма по этому поводу за и против обвиняемых, отклики и советской, и зарубежной прессы, короче говоря, некий свод, широкий и объективный охват материала. И вот в этом первенстве, в этом открытии и нахождении новых и неожиданных форм, мне кажется, значение Гинзбурга.
Мария Розанова: А теперь предоставим слово Андрею Амальрику.
Андрей Амальрик: Я услышал об Александре Гинзбурге еще в 1960-м году и даже, если говорить точнее, не услышал, а прочитал в газете «Известия» фельетон о том, что есть такой некий Гинзбург. У нас есть в советской печати две градации — небезызвестный и некий. Небезызвестный — это лицо более высокого ранга, говорят: небезызвестный Бжезинский. А про меня или про Гинзбурга напишут: некий Амальрик, некий Гинзбург. Так вот, я прочел, что некий Гинзбург издавал какой-то журнальчик, собирал вокруг себя всяких непризнанных «поэтов». И я очень заинтересовался тогда этим, потому что я был как раз поэтом, в кавычках, как любят у нас писать в газетах. Но познакомиться тогда с Гинзбургом не мог, потому что именно за попытку издания журнала «Синтаксис» он получил два года. К моменту, когда появилась эта статья в «Известиях», он уже сидел в тюрьме. Я познакомился с Гинзбургом в 1962-м году, когда он вышел из лагеря, и с тех пор в течение 15 лет мы с ним поддерживали самые хорошие дружеские отношения. Может быть, не совсем точно сказать в течение 15 лет, потому что у нас с ним выходило так, что когда он выходит из тюрьмы, через очень короткое время сажают в тюрьму меня, когда я выхожу, то оказывается, что он сидит или тут же его сажают. Так в течение всех этих 15 лет. Я бы сказал, что Гинзбург один из ветеранов движения за права человека в Советском Союзе.
Марина Розанова: Вслушайтесь, вдумайтесь в эти слова: один из ветеранов движения за права человека в Советском Союзе. Значит, это уже история и вошло в историю? И значит, мы с вами живем не просто в воздухе, в быту, который перемежается время от времени кое-какими происшествиями или событиями. Мы находимся в летописи, и эта летопись пишется людьми, самыми разными людьми ежедневно, и в том числе Гинзбургом, который начинал со стихов.
Андрей Амальрик: Он начинал как просто человек, очень любящий и интересующийся искусством. Он начал с издания поэтов, потом он показывал у себя кинофильмы о французских и американских художниках. И тоже о нем появилась самая бранная статья в газете. Он пытался знакомить советских людей с современным искусством. Как ни странно, это его работа вместо того, чтобы встретить поддержку со стороны властей, это была по существу культурная работа не только антисоветского, но ничего политического в ней не было, она властями все время воспринималась с каким-то подозрением, с каким-то желанием все это закончить, прекратить и не допустить.
Мария Розанова: Наш новый парижский «Синтаксис», вышедший в свет совсем недавно, открывается статьей Натальи Рубинштейн о старом, о первом «Синтаксисе» Александра Гинзбурга. Выдержки из этой статьи читает Андрей Синявский.
«В России «Синтаксис» прочли давно, читать его сегодня в Париже — точно вернуться в родной дом или вспомнить о первой любви. А дело было, по-моему, на третьем курсе, и куда ни глянь, все вокруг писали стихи, и все стихи читали. От стихов в воздухе стоял даже некий чад, все как бы немного угорели. На пари уславливались весь вечер говорить пятистопным ямбом или устраивали соревнования, кто больше прочтет наизусть. Читали старое, открываемое и переживаемое как новость, Мандельштама, Цветаеву, но любили и тоненькие, только что вышедшие книжечки Мартынова, Заболоцкого. Еще и сегодня невозможно отнестись к строкам, которые пришли тогда, с изменившимися нынешними мерками, так плотно спаяна с ними прежняя благодарность. «Когда петля переплеталась с плетью, когда труба трубила о походе, а лира о пощаде умоляла», - Леонид Мартынов. Труба уже вовсю трубила о походе, и назначены и определены были многие маршруты, по которым предстояло в близком будущем пройти участникам поэтических вечеров, поэтам и слушателям, петля и плеть висели совсем невдалеке, и умолять о пощаде было самое время. Литературные забавы вот-вот должны были обернуться политическими страстями, и на выходе из юности подстерегало отчаяние.
Вот тогда и появился «Синтаксис». Три тонких сборничка в размер полулиста, по 10 листов в каждом. Две книжки московские, одна ленинградская. Составитель — Александр Гинзбург. Только неправильно говорят иногда - «подпольный литературный журнал». Он и тогда так не воспринимался. Не журнал, а сборник стихов, поэтический альманах. В нем, конечно, был легкий привкус недозволенности, но невозможно его назвать антисоветским или подпольным, просто рукописный сборник, свободная печать, вольное слово. «Синтаксис» не боролся с советской властью, но советская власть стала немедленно бороться с «Синтаксисом», бросив против 300 его экземпляров миллионные тиражи «Комсомольской правды». Из трех десятков авторов «Синтаксиса» около половины стали очень скоро печататься в открытой советской прессе, и многие стихи, отданные ими в «Синтаксис», вошли в их печатные сборники.
Теперь, 18 лет спустя, даже трудно поверить, что и в них можно было усмотреть политическую крамолу. По сравнению с официальной поэзией лишь два качества отрицались начисто — высокое парение и ханжеское целомудрие. Жизнь в этих стихах рисовалась так: «Приходят разные повестки, велят начать и прекратить, зовут на бал, хотят повесить и просят деньги получить». Сергей Чудаков.
А любовь так: «Кричат над городом сирены и чайки крыльями шуршат, и припортовые царевны к ребятам временным спешат». Булат Окуджава. Легко и просто разменивались эти стихи на цитаты. Здороваясь, хорошо было перекинуться как бы масонским приветствием: «Хэлоу, вы не пижон?». «Пижон». «Мы земляки. Я поражен». Александр Аронов. Вместо отзыва о знакомом годилось: «Он говорил ей пошлости, вроде: «Не судите по внешности». Игорь Холин.
Испытанная шутка: «Я хочу иметь детей от коробки скоростей». Генрих Сапгир.
Нечего и говорить, что очень скоро стали распевать не только стихи Окуджавы, предназначенные для этого самим автором, но и «Пилигримов» Иосифа Бродского. Здесь всего важнее, всего дороже был жест освобождения. Неожиданное открытие того простого факта, что поэзия, существующая без разрешения, может быть без разрешения напечатана. Так начинался самиздат, хотя еще и не было в ходу это слово. Книжки стихов, собранные Александром Гинзбургом, остались памятником поэтическому опьянению конца 1950-х годов. Очень скоро увлечение поэзией было потеснено политическими дискуссиями, в которых зародилось то, что потом назвали демократическим движением. Александр Гинзбург, судьба его известна, от поэтических сборников «Синтаксис» перешел к составлению и изданию «Белой книги», самиздат пророс «Хроникой». Но начинался он со стихов: «Я скажу вам: уют нависает углом над дорогой, ломающей свод. Я скажу вам, что кто-то опять споет свою песню. И страсти прочитаны. Пусть останется белая гавань, и строка не умрет не сосчитанными и упавшими в ритме словами». Владимир Уфлянд».
Иван Толстой: Это был фрагмент из архивной программы «Мы за границей», которая вышла в эфир 24 июля 1978-го года. В программе принимали участие Андрей Синявский, Андрей Амальрик и Мария Розанова.
Андрей Гаврилов: Как интересно, судьба сводит все время Алика Гинзбурга и Андрея Синявского. Но я хочу сейчас сказать немножечко о другом. Мне кажется, Иван, что не совсем правильно просто сводить роль Гинзбурга в издании «Синтаксиса» к тому, что ему пришла в голову идея собрать разрозненные листочки и их выпустить. Все дело в том, что, во-первых или во-вторых, он производил довольно строгий отбор. Не зря, когда потом кагэбешники увозили арестованный архив «Синтаксиса» из его дома, им потребовалось пол-грузовика. Он сам говорил: да, мы печатали по пять стихотворений каждого автора, а авторов в каждом номере было 10, то есть в общем в «Синтаксисе» было 50 стихотворений, но приносили, конечно, не пять стихов — приносили целую пачку, и уже задача Алика была отобрать то, что, по его мнению, может войти в его журнал. Я очень хочу, чтобы ни в коем случае никто не забыл роль издателя в этом разговоре. Мы можем говорить о том, что в «Синтаксисе» были первые публикации, например, Бродского — это была поэма-мистерия «Шествие», или Беллы Ахмадулиной, или Булата Окуджавы, но роль издателя всегда как-то отходит при таких звездных фамилиях на второй план. Так вот, здесь я подчеркиваю специально, что роль издателя, роль составителя была на первом плане не только потому, что не будь Алика, не было бы «Синтаксиса» и не было бы публикации этих звездных авторов, но еще потому, что это был не простой набор стихотворных строк, которые ходили по рукам. Позже в документальном фильме, снятом во Франции о нем, Алик сказал очень интересную фразу. Почему он выбирал именно стихи, а не прозу, например, не публицистику подпольную? Потому что, с его точки зрения, поэты первыми улавливали на самом деле, намного раньше, чем журналисты, намного раньше, чем публицисты, изменения, которые происходят или начинаются в обществе. Вроде бы просто-напросто зарифмованные строки, однако, именно они предвещают то, что скоро в обществе произойдет. Поэтому даже «Синтаксис», поэтический сборник, в его руках становился политическим, хотя никаких политических призывов там не было.
Я сейчас скажу фразу, которую редко, наверное, можно услышать из моих уст, что в чем-то КГБ было право, когда набросилось на этот вроде бы абсолютно невинный поэтический альманах. Оно почувствовало каким-то звериным нюхом, что за этими строчками, за этими строфами, за этими рифмами скрывается то, чего надо бояться, и набросилось на Алика.
Иван Толстой: Между прочим, Константин Кузьминский, известный составитель «Синтаксиса» уже на другом уровне, на других полиграфических и финансовых возможностях, Константин Кузьминский, который выпустил 9-томную антологию «У голубой лагуны», огромные тома, каждым из которых можно убить кого угодно, Константин Кузьминский поражался, перепечатывая в этих своих западных, но самиздатских, так сказать, сборниках, в этой антологии, он поражался, насколько точно тогда молодой 22-летний Гинзбург угадал таланты. Он писал: «Ну, 50 поэтов, из них 5 впоследствии не состоялись как поэты, но остальные 45 стали величинами».
И вот здесь тонкость и точность вкуса Алика Гинзбурга вся и проявилась. Я с вами согласен, Андрей, что издатель обычно забывается, как, знаете, переводчики забываются, люди не обращают внимания на эти имена. Редактора уж совсем никто не знает. Так вот, Алик, как составитель, редактор, как переводчик из хаоса в космос, то есть в делание конкретных маленьких тетрадочек этих сборников, Алик проявил своей недюжинный талант и поэтическую тонкость, поэтическое, литературное ухо. Он был литератор без литературы, еще раз повторяю, он был тонкач и пониматель.
Андрей Гаврилов: Скажите, пожалуйста, Иван, шаг в сторону: вам нравится антология «У голубой лагуны»?
Иван Толстой: Что значит нравится?
Андрей Гаврилов: Я объясню, почему я спросил. Вы говорите про тонкие, замечательные выпуски «Синтаксиса», и вы сказали, что томом «Голубой лагуны» можно убить. Меня удивил этот неподсознательный выбор сравнений. Это шутка. Потому что работа этого гениального собрания «У голубой лагуны» заслуживает того, чтобы о нем говорили и говорили много лет.
Иван Толстой: Но в вашей шутке шутки довольно много, потому что «Голубая лагуна», конечно, при всей колоссальности и монументальности того материала, который в ней собран, все-таки производит эстетически впечатление (именно редакторское) не всегда самое приятное: развязанный тон, запанибратство, высокомерие, чванливость, отвержение тех, кто не близок, тех, кто чужд. И это, конечно, меня, как читателя раздражает. Но я снимаю шляпу перед титанической работой.
Андрей Гаврилов: Иван, стоп. Давайте сразу наоборот: это именно то, чего абсолютно нет в «Синтаксисе».
Иван Толстой: Точно! Я к этому и веду.
Андрей Гаврилов: Я бы сейчас, например, заставлял людей, которые собирают, составляют авторские или не авторские, просто поэтические сборники, антологии, все, что угодно, не свои, а кого бы то ни было, изучать то, как составлен «Синтаксис». Потому что это редкий случай, к сожалению, редкий, когда за каждой строчкой, за каждой страницей, где нет, конечно, фамилии составителя, чувствуется такое уважение к автору, которое, повторяю, встретишь крайне и крайне редко.
Иван Толстой: Согласен. Мы движемся, Андрей, дальше, потому что на пути в судьбе Алика Гинзбурга «Синтаксис» был только эпизодом, хотя и сразу блестящим, на пути его была еще и «Белая книга». «Белая книга» - это настоящая эпоха в его жизни. Расскажите, пожалуйста, с чем она была связана, с кем она была связана, и почему мы ее не только должны помнить, нам ее просто невозможно забыть в истории общественной мысли?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я рассказ начну с грустного абзаца. Когда скончался Алик Гинзбург, то был напечатан некролог, подписанный среди прочих, всех невозможно перечислить, но Еленой Боннэр, Владимиром Буковским, Александром Есениным-Вольпиным, Наумом Коржавиным, Павлом Литвиновым, Юрием Орловым, и вот в этом некрологе есть фраза: «В 1966-м году Алик Гинзбург совершил, может быть, самый важный подвиг в своей жизни - составил «Белую книгу», придав гласности все материалы, имеющие отношение к судебной расправе над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем». Не только вы, Иван, не только я, но и люди, к которым мы относимся, я думаю, оба с превеликим уважением, называют это важнейшим подвигом всей его жизни.
Итак, что такое «Белая книга»? Так как-то странно получилось, а, может быть, история 1960-х годов была настолько богата событиями, что все, что происходило в 1960-е годы, по крайней мере, в мире, о котором мы говорим, в мире инакомыслия, в мире борьбы за свободу в СССР, все очень тесно связано и одно вытекает из другого. В фильме, о котором я уже говорил, документальном французском фильме 1991-го года, Алик Гинзбург говорит примерно следующие слова: «Получилось так, что моего знакомого, доброго знакомого Андрея Донатовича Синявского посадили. О том, что происходило с ним, что происходило вокруг процесса, мы все (повторяю, это не точная цитата — это пересказ), мы все узнавали через западное радио. И вот тогда я подумал: а мы-то что? Здесь же есть, из чего сделать книгу», - сказал бывший журналист и бывший составитель «Синтаксиса». «С помощью их жен и друзей мы воссоздали ход процесса и добавили то, что было вокруг». Вот вроде бы и вся фраза, вот все, что они сделали, но они произвели на свет бомбу, абсолютную бомбу, которая взорвала весь официальный советский мир, по крайней мере, имевший отношение к литературе, к жизни вокруг литературы, жизни вокруг подавления свободы и жизни в борьбе за свободу — это был совершенно неожиданный взрыв.
И более того, я вспоминал, я не могу вспомнить в нашем самиздате, я, забегая вперед, сразу говорю о самиздате, но чего скрывать, шила в мешке не утаишь, в нашем самиздате, по-моему, это самый первый сборник, конечно, не научный, но, тем не менее, сборник материалов, посвященных какому-то событию в борьбе властей с инакомыслием и в борьбе инакомыслия за независимость, за свободу выражения.
Иван Толстой: Я думаю, Андрей, что вы правы, что это первый сборник, другого просто невозможно даже себе представить. Хотя, конечно, идеи, истоки у Алика Гинзбурга были — и это, как мы все понимаем, знаменитая запись Фриды Вигдоровой процесса над Бродским. Но это был не сборник — это была просто запись одного процесса без предисловия, без послесловия, с легкими репликами от составителя. Если бы я был издателем, я бы в серии «Литературные памятники» выпустил бы «Белую книгу». Там есть возможность для огромного исторического аппарата, для примечаний, для того, чтобы написать воспоминания об этом, была бы колоссальная книга, может быть, даже не в одном томе.
Андрей Гаврилов: Может быть, не в «Литпамятниках», была такая серия «Памятники исторической мысли», если помните, в «Науке». Кстати, я не знаю, она сейчас продолжается или нет. Но где-то на границе между двумя сериями, конечно, научное издание «Белой книги», по-моему, смотрелось бы вполне логично.
Вернувшись к тому, что вы сказали минуту назад, действительно, «Белая книга» посвящена светлой памяти Фриды Вигдоровой, гражданский подвиг которой, разумеется, был известен и вдохновил Александра Гинзбурга.
Итак, что такое «Белая книга»? «Белая книга» - это документальный сборник материалов, но к материалам относятся не только опубликованные материалы, что с советской точки зрения было логично, но также и неопубликованные материалы (материалы из самиздата), относительно того, что в Москве были арестованы, потом преданы суду и осуждены два писателя — Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Осуждены они были за то, что на протяжение нескольких лет издавали на Западе под псевдонимами свои сочинения, которые даже не предлагали здесь советским издательствам, прекрасно понимая, что они опубликованы быть не могут. В сборнике «Белая книга» были собраны их автобиографические данные, были собраны выступления иностранных деятелей культуры, были собраны выступления наших деятелей культуры, осуждающих Синявского и Даниэля и были собраны некоторые материалы вокруг, что, в общем-то, потом и стало одним из поводов обвинить Гинзбурга в распространении антисоветских материалов.
«Белую книгу» можно разделить на три части. Первая часть — это то, что происходило собственно до процесса. Вторая часть — это собственно процесс, стенографическая или почти стенографическая запись, которую тайком вели жены Мария Розанова и Лариса Богораз. И третья часть — это реакция на судебный процесс. В третьей части также были опубликованы две листовки, одна листовка, призывающая выйти на демонстрацию в защиту Синявского и Даниэля, вторая листовка по результатам этой демонстрации. И завершалась вся «Белая книга» анонимным материалом, авторство которого стало известно или, по крайней мере, раскрыто много лет спустя, «Письмо старого друга». Автор этого письма — Варлам Шаламов.
Так вот, в основном указывалось во время процесса над самим Гинзбургом на тенденциозность «Белой книги» с советской точки зрения. Чисто антисоветских материалов там потом нашли только два -
именно это «Письмо старого друга» и одну из листовок. Но меня больше всего в этой истории интересовало другое. Я перерыл довольно много материалов, чтобы удостовериться, что это действительно так, и похоже, что действительно эта история, которая немножко напоминает миф, городской миф, немножко напоминает сказку, она действительно абсолютно реальна. Дело в том, что ежели Синявского и Даниэля обвиняли в том, что они скрылись под псевдонимами и печатались за границей, то в отместку Алик Гинзбург, составив свою «Белую книгу», указал свое имя, фамилию, адрес, я хотел сказать — телефон, и вдруг запнулся, я не помню, был ли там указан его телефон, напечатал на машинке, по-моему, 6 экземпляров, «Эрика» берет 4 копии, но если взять тонкую бумагу и машинку посильнее, то 6 копий можно напечатать, взял последний самый слепой шестой экземпляр и пошел с ним на улицу Кузнецкий мост в Москве, где находилась, опять хочется сказать в прошлом, не знаю, находится ли сейчас, но раньше находилась приемная КГБ.
По его собственному рассказу, он вошел туда, положил этот огромный том на стол, на окошко и сказал, что это сборник материалов по делу Синявского и Даниэля, которые, с моей точки зрения, были неправильно осуждены. Здесь собрано все, что я смог найти. Я думаю, что их следует отпустить, в противном случае я этот сборник передам для публикации за границей. Честно говоря, я даже не могу попытаться представить себе, что пронеслось в голове этого, я не знаю, кто там сидит, лейтенант, майор, но вряд ли полковник в этом окошке, который услышал эту тираду и увидел этот том. Алика попросили подождать немного. И как он говорил, вдруг мимо него стали ходить, бегать, передвигаться кагэбешники, которые его знали по предыдущим неприятностям, предыдущим допросам, обыскам и предыдущим арестам. Они подтвердили, что это действительно Алик Гинзбург, раз он так говорит, значит, наверное, так и сделает.
В итоге книгу у него забрали. Но как говорила потом Арина Гинзбург, в квартире, которая находилась над ними, вдруг на следующий день начались какие-то ремонтные работы, началось сверление, и на них, на Алика, его маму и Арину посыпалась сверху штукатурка — это устанавливались микрофоны. Я не знаю, были ли тогда камеры наблюдения, но микрофоны для записи того, что происходит у них в доме. Сразу сказать, что в доме у них — это в их комнате, они жили в коммунальной квартире, где жило еще 16 человек.
Вот для меня в этой истории два гражданских поступка, я не знаю, Иван, может быть вы сейчас добавите что-нибудь: первое - это то, что очевидно всему миру: это составление «Белой книги», и второе - то, что Алик поставил под ней свою подпись и сам отнес эту «белую книгу» в КГБ для того, чтобы показать, что никакой подпольщины, никакой уголовщины, он открыто выступает за свои убеждения.
Иван Толстой: «В подполье можно встретить только крыс» - так называл свои знаменитые воспоминания генерал Григоренко. И неслучайно. Именно эту мысль, мысль Александра Гинзбурга, собственно, и пересказал. Никакой подпольщины, все должно быть гласно — это была философия Александра Гинзбурга. И я должен просто добавить, что не только отнес в КГБ, но и разослал в разные советские официальные редакции. Я что-то не припоминаю, что он говорил в приемной КГБ на Кузнецком мосту, что он отправит книгу за границу. Мне не кажется, что он так уж подставлялся, не наивный был мальчик, срок отсидел. Мне кажется, что просто он предлагал обменять эту рукопись, эту машинопись на освобождение Синявского и Даниэля.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, факт есть факт, дальше, вполне возможно, начинаются городские легенды и мифы. Но я встречал в воспоминаниях разных людей фразу о том: ну хорошо, он принес, а если бы они сказали «нет», он бы просто утерся и ушел домой? Как вы сами сказали, не маленький мальчик. Он сказал, что эта книга будет предана гласности. И он действительно разослал ее в разные адреса и не только в редакции. Судя по всему, перепечатана она была не один раз. Она была разослана некоторым депутатам Верховного совета, она была адресно послана Илье Эренбургу. То есть он сделал то, что, в общем-то, он стремился сделать, — книга стала мгновенно известной. Хотя, конечно, она ходила из рук в руки, ее перепечатывали, обычный путь самиздата, но это не то, что был сделан один экземпляр, который случайно, мучительно, долго доходил до читателей. Он сделал пусть микроскопический, но тираж, и книга, как говорится, пошла в народ, пошла в народ сразу. Другое дело, что мы с вами знаем по различной статистике и воспоминаниям, что «народ» здесь говорить, конечно, нельзя — это, очевидно, некоторое преувеличение, но она попадала к тем людям, к кому она должна была попасть, а вскоре она зазвучала на «вражеских радиостанциях».
Иван Толстой: Совершенно верно. И я тут я хочу сказать, что народу стало больше, читателей. Например, в конце 1966-го года — начале 1967-го, когда машинопись попала на Запад, но еще не была издана типографским способом, на Радио Свобода прошла программа «Круглый стол», в которой участвовали (и тут имена, конечно, очень какие-то не подходящие для разговора на эту тему) — Георгий Адамович, Владимир Вейдле, Гайто Газданов. Не потому, что им интеллектуально или нравственно могла бы быть чужда эта «Белая книга», нет, уж просто они очень из другой эпохи. Знаете, из какой другой? Из эпохи, когда не создавались подпольные тексты, когда литератор, а каждый из них был литератором с огромным опытом, когда литератор не должен был преодолевать сопротивление цензуры, не должен был враждовать с государством. Они все, даже Вейдле, который до 1924-го года жил в Петрограде, они не нуждались в распространении своих рукописей таким самиздатским, хотя тогда термина не существовало этого, путем. И вот они говорили, в их речах, в их интонации была такая осторожность, они говорили о мужестве составителя, они говорили о печальной судьбе Синявского и Даниэля, но не было в их речах какого-то придыхания, какой-то уверенности и матерости, по которой ты сразу узнаешь соратника. Сидевший будет говорить о «Белой книге» не так, как будет говорить русский парижанин. А практически все они картавили.
Но нам нужно двигаться дальше. Процесс, который был устроен в начале 1968-го года, так называемый «процесс четырех», вобрал в себя несколько разных дел. Во-первых, был арестован в 1967-м году сам Александр Гинзбург как составитель «Белой книги», затем у него появился подельник, который отчасти помогал Александру Ильичу в составлении этой «Белой книги», - Юрий Галансков. (Одна из программ «Алфавита инакомыслия» была посвящена почти два года назад этому человеку, мы рассказывали о Юрии Тимофеевиче). Галансков был в 1966-м году составителем и редактором поэтического и публицистического сборника «Феникс-66», где так же близким к редакции человеком был Александр Гинзбург.
Еще два человека участвовали в процессе в качестве подсудимых — это машинистка Вера Лашкова, которая перепечатывала «Белую книгу», и Александр Добровольский, фигура сомнительной репутации, как говорят многие участники правозащитного движения, провокатор.
Так вот, «процесс четырех», был, конечно, предметом повышенного внимания со стороны общественности в Советском Союзе и западных средств массовой информации. И совершенно уникальный случай: об этом процессе были выпущены практически одновременно две книги в разных странах. В Амстердаме в «Фонде имени Герцена» был выпущен сборник под названием «Процесс четырех», его составитель Павел Литвинов, тот самый знаменитый Павел Литвинов, внук министра иностранных дел, который в 1968-м году 25 августа выйдет в составе бравой семерки на Красную площадь протестовать против ввода войск Варшавского пакта в Чехословакию. И параллельно в издательстве «Посев» во Франкфурте-на-Майне вышел сборник под названием «Процесс цепной реакции». Его составил русский швейцарец, член совета НТС, образованный и патриотично настроенный человек, эмигрант Георгий Евгеньевич Брудерер. Он скончался в 2003 году в возрасте 82 лет. Этот сборник чуть-чуть отличается по организации материала, по своей редактуре, но по сути отражает, конечно, все то же самое, что было и в сборнике у Павла Литвинова.
В результате «процесса четырех» каждый получил свой срок. Вера Лашкова провела все это время в камере предварительного заключения, поэтому после процесса она была освобождена. Юрий Галансков получил самый большой срок - 7 лет, он скончался в лагерной больнице от неудачно перенесенной операции в 1972-м году. Александр Гинзбург получил 5 лет и вышел на свободу в 1972-м году.
На «процесс четырех», вообще на дело Гинзбурга и Галанскова откликнулась не только западная печать, не только самиздатовские документы, не только общественное мнение по всему свету, но и поэты. Была и бардовская реакция.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, у нас есть один бард, который невольно стал, я говорю невольно не потому, что у него подсознательно, незаметно для него рождаются эти песни, просто так получилось, что Юлий Ким как бы воспел все движение инакомыслия в своих песнях. Я говорю даже не про спектакль в песнях «Московские кухни», а вообще про все его творчество, где просто можно выстроить или попытаться выстроить историю нашего правозащитного движения, довольно четко и точно его представить. Среди прочих песен, которые у нас звучали в программах и будут звучать, есть песня, напрямую посвященная «процессу четырех». Вот сейчас мы ее и послушаем, здесь даже и говорить нечего, все понятно и так.
(Песня)
Иван Толстой: Песней Юлия Кима «Мороз трещит как пулемет» мы и заканчиваем первую программу, посвященную Александру Гинзбургу.
