Давно замечено, что западная классика у нас – своя. В России все уверены, что американские мальчишки зачитываются Фенимором Купером, Майн Ридом и О. Генри. Между тем, "Всадника без головы" уже в 1940-е годы не помнили университетские коллеги Набокова.

У нас и Шекспир – особенный.

Сам того не ведая, главный британец умудряется несколько столетий спустя расставлять фигуры на российской литературной доске.

Профессия переводчика в ХХ веке была у нас на высших ступенях социального и культурного признания. Литератор, которому доставался "Гамлет", вырастал в глазах коллег и общества до звания генерала от словесности. Перевод выходил массовыми тиражами, театры обращали на счастливчика ласковые взоры. Шекспир на русском языке постепенно обретал черты отечественного классика – почти Пушкина, едва не Льва Толстого.

Мало того, что шекспировские образы навсегда вошли в русскую литературу – от Пушкина до Бродского, – став нашей культурной памятью, но английский классик еще и решал судьбы множества российских поэтов, переводчиков и режиссеров XIX и особенно ХХ веков.

Драмы – не хуже шекспировских – разгорались в отношениях крупнейших литературных, театральных и научных фигур Москвы и Ленинграда – Корнея Чуковского, Густава Шпета, Александра Смирнова, Дмитрия Святополк-Мирского, Анны Радловой. Здесь было все: коварные интриги, политиканство одних, уязвленное самолюбие других, столкновение каменного педантизма с театральной легкостью, вечное противоборство двух российских столиц и тяжелая поступь эпохи – с ее арестами, молчанием и (как следствие) полувековой анонимностью публикаций.

Если говорить социально-иерархически, то издавать, редактировать и переводить Шекспира – значило входить в литературно-издательскую элиту общества.

Если подходить финансово-прагматически, то Шекспир никогда не оставлял переводчиков, режиссеров, художников, актеров без работы.

Но в 1920-1950-е годы важен и остер был еще и политический аспект: не имея возможности (особенно к середине 1930-х) выразить себя в оригинальном поэтическом творчестве, десятки русских поэтов, как хорошо известно, уходили в перевод и там реализовывали свои таланты. Отсюда и невероятно высокий уровень отечественной переводческой культуры, и наши переводы классиков – это еще одна великолепная русская литература, как бы параллельная главной.

Шекспир – вообще весь, и "Гамлет" в частности, – один из ярких тому примеров. Чем уже и опасней становилось на большой литературной сцене сталинской эпохи, тем активнее и ярче играли мэтры на сцене малой – переводческой. И в течение нескольких десятилетий русская культура не всегда могла с уверенностью сказать, какая из сцен важнее и влиятельней.

Пастернак, Ахматова, Михаил Булгаков, Бенедикт Лившиц, Михаил Кузмин – это поэты и прозаики? Да, отчасти. А отчасти – это блестящие (хотя и вынужденные) переводчики иноязычной классики.

Для чего же лучшие годы
Отдал я за чужие слова?
Ах, восточные переводы!
Как болит от вас голова.

Под этими строчками Арсения Тарковского подписались бы многие литераторы ХХ века. Их личная драма обернулась для нас, читателей, лучшим из вынужденных подарков.

До 1917 года Шекспиру в России не очень везло: его переводили любители, когда могли и как могли. Особенных претензий к ним не предъявляли. Знаменитый полный Шекспир в издании Брокгауза и Ефрона (начало ХХ века) открывать лучше ради иллюстраций, так много искажений и произвола. Но после революции все изменилось: русский Шекспир (как и русский Мольер, русский Сервантес, русский Гете) стал уделом высочайших профессионалов и литераторов большого масштаба. Качество переводов перестало быть частным делом частного человека. Русские версии стали неотъемлемой частью историко-филологической науки. Вы так же не могли внести в Диккенса никакой отсебятины, как не могли внести, скажем, в Гоголя.

Творчество Шекспира стало историей русской литературы.

"Гамлет" же превратился в мерило всех мерил. Сам образ его, строки из трагедии, отдельные словечки, имена героев вот уже двести лет работают в русской словесности на правах символов, метафор, намеков – от Пушкина и Лермонтова через Некрасова, Фета и Блока к Мандельштаму, Набокову, Шаламову, Ольге Седаковой.

Самый известный шекспировский герой "выстраивает" русскую культуру.

Не меньшие страсти бушуют и в театральном мире. Грандиозным скандалом закончилась постановка "Гамлета" молодым Николаем Акимовым в Вахтанговском театре (1932). Принц датский представал у него толстым и скабрезным, он сам переодевался в Тень своего отца, играл на флейте, вставив ее в задний проход, и появлялся на сцене с живым поросенком на поводке. Никому ни до, ни после не удавалось так встряхнуть классику. Говорили, что Акимов превзошел в дерзости самого Мейерхольда: чего стоит одна лишь пьяная Офелия. Отдельные сцены для акимовской постановки писали сатирики Николай Эрдман и Владимир Масс. Музыку сочинил Дмитрий Шостакович. Игравший Гамлета Анатолий Горюнов спускался к сцене по извивающейся черной лестнице, покрытой красной (обкомовской) ковровой дорожкой.

Публика с жаром пересказывала находки, а театральный официоз рвал и метал. Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года "О перестройке литературно-художественных организаций", ударившее позднее по акимовскому спектаклю, вышло в день генеральной репетиции и не успело запретить спектакль. Но любопытна дата его публикации – шекспировский день рождения.

И когда в течение года постановку все же прихлопнули, друг Акимова поэт-переводчик Михаил Лозинский подарил режиссеру собственный перевод пьесы с дарственной надписью:

При слове "Гамлет" до сих пор
Я вижу грозно-лучезарный
В стенах Москвы неблагодарной
На миг возникший Эльсинор,

Где словно пурпурной змеей,
Лизнув ступеней мрамор черный,
Мелькнул твой гений чудотворный
Пред очарованной толпой.

Когда Ахматову спросили, что она думает о конфликте разных версий "Гамлета", она ответила: "Два несхожих перевода Шекспира? Это праздник русской культуры".

Иван Толстой – обозреватель Радио Свобода, историк литературы