Иван Толстой: Лёнчик-романист: К 90-летию писателя и журналиста, ветерана Радио Свобода Леонида Владимирова. Сегодня часть вторая.
Леонид Владимирович Финкельштейн родился 22 мая 1924 года в семье математика, воевал, сидел в сталинском лагере по политической статье, работал мастером цеха на московском заводе малолитражных автомобилей, редактором отдела в журнале «Знание – сила». Летом 1966 года стал невозвращенцем, оставшись в Лондоне во время поездки с группой московских писателей.
Леонид Владимирович - автор хорошо известных документально-публицистических книг «Советский космический блеф» и «Россия без прикрас и умолчаний».
В предыдущей передаче мы остановились на том, что мой собеседник поступил работать в Лондонское бюро Радио Свобода. Я прошу Леонида Владимировича рассказать о наиболее примечательных фигурах нашей станции. Начали с Виктора Семеновича Франка.
Леонид Владимиров: Привлекательный человек, стройный, несмотря на возраст. Ну, какой возраст? Он-то умер 63 лет от роду. Подтянутый британский джентльмен — вот кто такой был Виктор Франк. С великолепным, конечно, русским языком, блестящим английским языком. Он уже привык, он настолько англизировался, что даже применял все время, может быть, не сознательно, самобичевание такое английское - знаменитое уничижение. Англичанин никогда не будет хвастаться, англичанин наоборот будет говорить, что он чего-то не знает, не понимает, не умеет, попадает в неловкое положение, как угодно. Он говорил мне: «Да, да, я знаю английский более-менее, но когда мне приходится писать по-английски, я себя чувствую на тонком льду». Так он мне говорил. На самом деле, конечно, это не так, он писал вполне. Он был членом английского джентльменского клуба, он писал и по-русски, и по-английски, а по-русски он писал очень здорово. Его статья о Пастернаке «Водяной знак» считалась тогда самым лучшим исследованием Пастернака, когда-либо написанным за пределами СССР. Одним словом, это был человек исключительно способный, невероятно добрый, он не способен был рассердиться, обозлиться никогда. Его перевели в Мюнхен. И когда его перевели в Мюнхен, через некоторое время у него случился инсульт. Он был женат на женщине-англичанке, которая сделала его бедняком. У Виктора никогда не было денег, а получал он очень хороший оклад, как вы понимаете, — директор бюро Радио Свобода. Дело в том, что он, получив зарплату, немедленно отдавал ее всю жене, а жена бежала, покупала какие-то совершенно ненужные вещи и тратила всю зарплату сразу. Потом выяснилось, что у нее была опухоль головного мозга, она просто была сумасшедшая. Он никогда-никогда на это не роптал. Они взяли на воспитание девочку, девочка оказалась неполноценная, она была даун. Тем не менее, он все время ее любил, все время ее воспитывал, тоже тратил деньги на нее. Вот такой был, если хотите, самоотверженный человек.
Я знал всех его братьев и сестер и маму Татьяну Сергеевну, вдову Семена Людвиговича. Поразительная женщина совершенно, очень пожилая уже была, конечно, очень верующая православная до нетерпимости, однако со мной, иудеем, дружила и разговаривала всегда. Ее доминантная тема была — попытка обратить меня в христианство. Причем, она это делала очень квалифицированно. Она говорила, например, так: «Леонид, вы же современный человек, вы современный молодой человек, вам надо смотреть вперед, вы должны быть прогрессивным. Надо двигаться от вашего Ветхого завета к Новому, к Евангелию».
Я дружил не только с ней, я дружил и продолжаю, смею думать, с митрополитом Сурожским - Антонием Блюмом. Он меня никогда не пытался обратить ни во что, а Татьяна Сергеевна пыталась. У нас с ней были очень хорошие отношения до самой ее кончины. У него был брат Алеша, который был тяжело ранен на войне, почти не способен был работать и рано умер.
У него был брат Василий, который работал на Радио Свобода и с которым я очень крепко дружил, с сыном которого вы сегодня познакомитесь, я надеюсь. Он, кстати, немецкий адвокат по образованию, работает в Ганновере крупным довольно финансистом.
Иван Толстой: Как его зовут?
Леонид Владимиров: Сергей Васильевич. Кроме того, с сестрой Натальей Семеновной, которая умерла совсем недавно. Она была замужем за директором лондонской Школы славянских наук, который жив — Питер Норман, который был другом всех лучших русских писателей. Все, которые приезжали сюда, они всегда шли к нему, они знали, что у него никакой политики нет, а есть просто хороший русский человек, английский человек абсолютно, который их принимает. Он жив-здоров, но он сейчас находится в Девоне, потому что он потерял память. Преклонных лет, он потерял память, и он там живет у родственников.
Иван Толстой: Один раз я пригласил его в передачу.
Леонид Владимиров: Питера Нормана?
Иван Толстой: Да, он участвовал у меня. Это была передача к 30-летию смерти Ахматовой.
Леонид Владимиров: Наверное, он вам понравился?
Иван Толстой: Исключительно. По телефону это было. Мне Игорь Померанцев подсказал, и я тогда говорил единственный раз в жизни с Натальей Семеновной.
Леонид Владимиров: Исключительный человек, Норман замечательный. Так смотришь: те же русские люди, еврейские люди, грузинские, неважно, как-то в эмиграции отношения лучше складываются, пардон, чем в метрополии, если не говорить, конечно, о грызне, которая бывает и там, и тут. Здесь грызня опаснее, потому что сразу о ней все узнают.
Иван Толстой: Клетка меньше.
Леонид Владимиров: Да, клетка меньше. В Париже очень много таких, которые друг с другом не разговаривают. Когда приезжаешь в Париж и обращаешься к одному, надо очень аккуратно не называть имена других. Но все равно очень много хороших, теплых людей. Я не могу сказать за все эти 35 лет, что у меня был вот такой уж враг. Наверное, были люди, которым я не нравился или очень не нравился, но ничего серьезного.
Иван Толстой: Если можно, еще о Викторе Семеновиче. Какие передачи он вел, и каков он был на радио-работе?
Леонид Владимиров: Виктор Семенович вел серию передач, которая называлась «По сути дела». Передачи были очень хорошие, глубокие, практически не политические, но бывало. Если уж очень что-то ему досаждало, он тогда писал. Но он старался следить главным образом за культурной и общественной жизнью в Советском Союзе и, надо сказать, это ему удавалось. Он оказал на меня совершенно замечательное воздействие. С самого начала он стал мне говорить: «Лёня, я знаю, что вы приехали из России, я знаю, что у вас все это болит. Но ведь, слушайте, на свете не два цвета — белое и черное только, есть еще другие оттенки, есть много серых оттенков. Не надо абсолютизма, не надо категоричности». Он невероятно мне помог. Потому что то, на что у меня ушло гораздо бы больше времени, — на преодоление этой категоричности, я это сделал быстрее только благодаря Виктору Семеновичу Франку.
Он умер, как полагается умирать английскому джентльмену. Он приехал из Мюнхена в 1973 году, его выходили от инсульта. И выходил его кто? Выходил его брат Василий. Он мне потом признавался, что он никогда не думал, что у него такой брат, никогда не думал, что между ними такая близкая родственная связь. И он вернулся в Лондон, не вернулся работать, он работал уже в Мюнхене в это время, но он вернулся в Лондон на некоторое время, пошел в клуб свой (жена умерла уже) и за обедом почувствовал себя плохо. Приехала «скорая помощь», и он скончался через час. То есть он умер, как подобает английскому джентльмену, каковым он и был во всех своих проявлениях.
Иван Толстой: В своей книге «Советский космический блеф», вышедшей во Франкфурте-на-Майне в 1973 году, Леонид Владимиров писал:
«Уважаемый читатель!
Все, что написано в этой книге, было мне известно к 21 июня 1966 года - ко дню, когда я покинул Советский Союз с намерением просить политического убежища в Англии. В частности, к тому времени - собственно, даже еще раньше - я твердо знал, что СССР втихомолку отказался от "лунной гонки" с Соединенными Штатами и что американские астронавты, а не советские космонавты первыми высадятся на Луне. Это и многое другое было отлично известно не только мне, но и множеству моих коллег - московских научных журналистов, не говоря уже об ученых и прочих специалистах связанных с космическими полетами.
К моему удивлению, оказалось, что на Западе все предполагали как раз обратное. Самые отчаянные оптимисты, даже среди ученых, думали что Америка, если и сможет обогнать Советский Союз с высадкой на Луне, то должна для
этого отчаянно спешить. По-видимому, эта торопливость, постоянная оглядка на СССР, который не сегодня-завтра запустит пилотируемый лунный корабль, и привела к тому, что программа "Аполлон" была осуществлена на год раньше
намеченного, несмотря даже на катастрофу, стоившую жизни Вирджилу Гриссому и двум его товарищам. Нет сомнения, что и стоимость всей программы оказалась вследствие сокращения сроков выше, чем ожидалось. А большинство людей на
Западе и в 1966 и даже в 1969 году еще было уверено, что никакая спешка американцам не поможет, и советский флаг все равно будет водружен на Луне раньше всех других.
Пораженный такой неосведомленностью, я решил немедленно написать все, что знал, и тем успокоить одних и разочаровать, вероятно, других. Но не тут-то было! Ни я, ни мой литературный агент не смогли уговорить английских издателей выпустить книгу, в которой будет написано, что СССР отстал от Америки в исследовании космоса. После первых неудачных попыток я решил объясниться с руководителем крупного, очень солидного лондонского издательства. Он меня выслушал, пожал плечами и ответил:
- Все это очень интересно, но я знаю только, что Россия первой запустила спутник, первой послала в космос человека, первой осуществила групповой космический полет и первой вывела своего космонавта на "прогулку" вне корабля. Что касается Луны, то ведь и там русский "лунник" был первым.
Все, что Вы рассказываете, не меняет этих простых фактов. И если я издам сейчас Вашу книгу, предсказывающую американскую победу в "лунной гонке", то представляете, как мы с Вами будем выглядеть, если все-таки победит Советский Союз?
У меня вырвалось:
-- Но это невозможно!
Издатель посмотрел на часы:
-- Я боюсь, что невозможного в мире остается все меньше. Но если нечто невозможное и есть, то, поверьте моему опыту, это как раз издание Вашей книги. По крайней мере, до выяснения вопроса, кто же будет первым...».
Иван Толстой: Я прошу моего собеседника рассказать о тех людях, кто приходил выступать у лондонского микрофона станции.
Леонид Владимиров: Выступать у микрофона, в смысле внештатных людей, было очень-очень мало. Конечно, самый выдающийся — это Тибор Самуэли. Тибор Георгиевич, очень рано умерший к ужасу моему, мы были очень большие друзья, очень быстро сделались друзьями. Тибор Георгиевич бесконечно много знал. Что вы хотите — он историк, полковник советской армии, бывший ректор Будапештского университета, посланный из Москвы, человек блестящий, сумевший так бежать, как никто из нас. Он попросился, не то, что попросился, а как бы устроил себе командировку в Акру, в страну Гану, где Кване Нкрума открыл высшую партийную школу, президент, коммунист. И туда направили Тибора Самуэли с женой, с двумя детьми и с библиотекой. Он аккуратно перегрузил библиотеку в лондонский самолет и перелетел. Он был совершенно потрясающим человеком. Почему он так себя хорошо почувствовал? Потому что он был коминтерновским ребенком.
Иван Толстой: Кто был его отец?
Леонид Владимиров: Отец был кем-то в Венгрии, он погиб, но был дядя. Дядя был никто иной как Тибор Самуэли, он был главный палач венгерской революции в 1919 году, то есть он был заплечных дел мастер у Куна. Естественно, что он, а никто иной, ездил к Ленину в мае на первомайский парад 1919 года. Революционная Венгрия отправила своего славного сына Тибора Самуэли. Есть фотография: он стоит на Красной площади рядом с Лениным, затянутый весь в черную кожу, и принимает парад. Так вот, когда разгромили венгерскую революцию, продолжавшуюся 9 месяцев, то им разрешили выехать, выгнали их, а этого не выпустили, его расстреляли на границе, потому что уж больно на нем было. А семья выехала. Семья была, конечно, коминтерновская.
В раннем детстве Тибора тешкали на коленях все эти Коплениги, Анны Паукер, Гротеволи и все прочие. Его отправили в Англию учиться, он учился здесь, он был очень умный мальчик, он все понял, и у него был прекрасный английский. Он приехал сюда и стал вести рубрику в журнале «Спектейтер», которая была совершенно бескомпромиссной, настоящий такой, блестяще поданный антикоммунизм.
Иван Толстой: Бежал он в 1956-м?
Леонид Владимиров: В 1956-м сделали ректором, после революции, прислали своего человека. Он сбежал где-то в 1963-м. Был членом консервативной партии, вел рубрику в «Спектейтере», и вдруг в России Борис Полевой напечатал интервью с Лилиан Войнич о Риваресе. И тогда Тибор Самуэли напечатал совершенно великолепную колонку о том, кто такой был Риварес. Риварес был списан с Сиднея Рейли, в которого Этель Войнич была влюблена, и она из него сделала революционера, а Сидней Рейни был британский разведчик, расстрелянный в 1925 году советской властью. Представляете, как это прозвучало. Тут же два человека — Полевой и некая Таратута, написали статью о том, что зарубежные провокаторы, мерзавцы пытаются бросить тень на славное имя. Самуэли пишет следующую статью, которая называется «Овод жалит опять», и уже совершенно их разложил документально. Такой был Тибор Самуэли.
Когда он умер, консервативная партия Британии издала маленькую книжку, она у меня где-то есть, которая называется «Необыкновенный консерватор». Он был консерватор с головы до пят, он был очень эрудированный, блестящий человек и убежденный человек. Однажды его пригласили молодые консерваторы на свой съезд. А молодые консерваторы — это было как бы правое крыло консервативной партии, они были довольно бескомпромиссные ребята, и он всю речь свою посвятил выговору за то, что они леваки, что они не все понимают.
Иван Толстой: В каком году он умер?
Леонид Владимиров: Где-то, наверное, в 1977.
Иван Толстой: В каком возрасте?
Леонид Владимиров: 50-ти не было. Кстати говоря, его не вывезли, вывезли семью, он родился в России — это надо отметить. Сейчас его дети, один в Америке, одна здесь, с Леной мы поддерживаем постоянно связь.
Иван Толстой: А чем он занимался перед назначением в университет?
Леонид Владимиров: Он дал мне 126 бесед о КГБ. Федор Вишняков, вы знаете. Хороший?
Иван Толстой: Очень.
Леонид Владимиров: Он интеллигентный человек.
Иван Толстой: Безупречный русский.
Леонид Владимиров: Чем он занимался? Он историк, и он служил в армии привилегированным офицером, быстро его продвигали, вы понимаете. Он был совершенно молодой человек, когда он приехал сюда. Тибор Самуэли был странный человек, он был очень маленького роста, очень широкий в плечах, такой квадратный человек. Вообще был человек невероятно располагающий к себе, хотя характер был очень требовательный, он плохо переносил глупых людей, очень плохо, старался с ними не общаться просто.
Был, конечно, Георгий Марков, убитый болгарин. Он и для нас материалы делал.
Иван Толстой: Я знаю, что он в основном на Би-Би-Си.
Леонид Владимиров: Он работал на Би-Би-Си в штате. Би-Би-Си - организация рабовладельческая, она не разрешает штатным сотрудникам выступать где бы то ни было, она тебя покупает с потрохами, ты подписываешь контракт, и ты уже ейный. Сейчас я могу выступать, где я хочу, потому что я уже не в штате, а пока я был в штате, я нигде не мог выступать. Он был на Би-Би-Си, а хочется слово сказать настоящее, потому что он знал в Болгарии всю подноготную, Живкова и все, за это и поплатился жизнью. Его же не за Би-би-Си убили, его убили за Свободу. Он стал выступать с очень острыми разоблачительными материалами по болгарской редакции Радио Свобода, но выступал и по русской, только уже не сам, а его переводил с болгарского обычно, не с английского, наш незабвенный Виктор Владимирович Ризер, который знал все языки на свете. Когда Марков приходил к нам, то они начинали быстро болтать по-болгарски, и я не понимал ни единого слова.
Иван Толстой: Какого возраста был Марков?
Леонид Владимиров: Он производил впечатление молодого, я думаю, что ему тогда было лет 50, может быть, и меньше. У него очаровательная совершенно жена английская, она работает на Би-Би-Си до сих пор, ей пожизненно дали работать на Би-Би-Си.
А кроме них из внештатных людей, боюсь, что никого не было, очень было мало русских людей тогда.
Иван Толстой: Можно маленькую деталь?
Леонид Владимиров: Конечно.
Иван Толстой: Обстоятельства гибели Маркова каковы?
Леонид Владимиров: В 1978 году он поставил машину за мостом Ватерлоо, потому что около Буш-хауса, здания, где располагается Би-Би-Си, поставить негде, и пришел на работу. Отработав день, он не пошел пешком, он решил сесть на автобус, который перевозит через мост. Он вдруг почувствовал укол на остановке в икру, в бедро, вернее. Быстро оглянулся, смотрит — стоит человек с зонтиком и говорит: «Простите, пожалуйста». Ткнул его зонтиком англичанин. Он потер ушибленное место. Он вернулся домой, начался жар, лихорадка, он лег и на третий день скончался. Ему ввели уколом зонтика шарик из платины и иридия диаметром два миллиметра, в котором искуснейшим образом были проделаны два крестообразных канала, и в них находился рицин, очень сильный яд чехословацкого производства. Это была операция братских партий. Андропов велел, Живков просил Андропова, Андропов не хотел, но пришлось делать, заказал два зонтика в Америке. Конечно, зонтик должен быть американский. Умельцы сделали аппарат по выталкиванию шарика, просто говоря, духовое ружье как бы на конце. Это было сделано, убийцу не нашли, убийца моментально уехал из Лондона. А потом было второе покушение, такое же, только стреляли с расстояния в затылок журналисту Костову в Париже на эскалаторе метро. Поскольку на расстоянии, то, вероятно, он недостаточно глубоко проник, и дело ограничилось несколькими днями тяжелого заболевания.
Так погиб Георгий Марков. Он все писал про Живкова разоблачительные вещи, а это они не любят.
Иван Толстой: Анатолий Кузнецов?
Леонид Владимиров: Анатолий Кузнецов. Я был в Париже, не помню, по какому делу, приехал вечером из Парижа, жена говорит: «Тебя вызванивает Дэвид Флойд. Первый раз позвонил полчаса назад, второй раз через 15 минут, что-то уж очень странно».
Дэвид Флойд — это зав советским отделом газеты «Дейли Телеграф», мой первый публикатор, если хотите, и большой друг. Он умер два года назад. Я ему звоню моментально: «Что такое, Дэвид?». «Ой, ты приехал, слава богу. Понимаешь, какое дело, ко мне сейчас должен приехать русский человек, который назвался писателем. Он мне позвонил по телефону, он явно советский, - сказал Флойд, который великолепно владел русским языком. - По выговору я сразу понял, что он советский. Он сказал, что его фамилия Кузнецов». Я говорю: «Ха-ха, Иванов он не сказал?». Он говорит: «Нет, он сказал, что он Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра». Я говорю: «Слушайте, Дэвид, перестаньте — это какой-то провокатор. Что дальше случилось?». Он говорит: «Он меня спросил, как меня повидать. Я сказал — приезжайте. «А как я к вам приеду? Я ни одного английского слова не знаю». Давайте латинскими буквами адрес запишем, и вы отдадите его таксисту. А деньги? «Денег у меня навалом». Как потом выяснилось, у него было 80 фунтов. «Теперь он с минуты на минуту приедет». И тут он затревожился: «Не может же быть, что они меня убивать приехали?». Я говорю: «Нет, вы в списке есть, но далеко внизу, так что убивать вас не будут. Пускай, когда приедет, позвонит». Через полчаса раздается звонок, Дэвид звонит и говорит: «Леня, тот самый». «А как вы это выяснили?». «Уж не беспокойся, выяснил. Приедешь?». «Конечно!». Я хватаю такси и несусь в Хайгейт, к нему. Знакомимся. Толя оказался невысоким человеком в выпуклых сильных очках, человеком без улыбок. Начали разговаривать, я через минуту понял, с кем я разговариваю.
Иван Толстой: Вы никогда его не видели в Москве?
Леонид Владимиров: Нет. Я написал в «Посеве», превознес его «Артист миманса». Конечно, с оговорками это приходилось делать, по принципу Бебеля - если тебя хвалит враг, посмотри, не сделал ли ты чего- неправильно. Все равно я просто захлебывался от удовольствия. Вот об этой рецензии он не знал, потому ее прочел с интересом.
Он слушает и говорит: «Слушайте, а что у вас голос какой-то знакомый? Вы где работаете?». Я говорю: «Я работаю на Радио Свобода». «А!». Так что он наш слушатель был.
Тут началась вакханалия Кузнецова, я иначе не могу это назвать. Потому что на следующий день газета «Дейли Телеграф» опубликовала передовую статью, которая называлась «Welcome to Kuznetsov». А на следующий день на первой полосе появилась большая фотография Толи, сделанная в моем присутствии в Грин-парке профессионалом, который его мучил час, но фотография действительно то, что надо.
Это была сенсация, писали все газеты. А русские, естественно, скрежетали зубами, была парочка таких саркастических замечаний. Вы историю его, наверное, знаете. Он приехал сюда вместе с Георгием Анджапаридзе, который потом был директором Гослитиздата, а тогда просто кагэбешником, прихвостнем. Литературный человек, окончил МГУ по английскому факультету, специалист был по английской литературе, занимался тем, что помимо охраны Кузнецова выполнял мелкие поручения – увидеться с Аланом Силлитоу. Какой-то южноафриканский писатель приехал, он ему деньги передал. Такие обычные мелкие дела.
Толя знал, что он уйдет, Толя ушел артистически. Толя вообще артист, Толю Господь Бог наградил невероятным числом талантов. Помимо писательского, он великолепный танцор, профессиональный, он танцевал в киевской опере в труппе, отсюда «Артист миманса». Все думали, что это про Москву, а это опыт киевский был. Он замечательный художник, весь его дом был завешен его картинами, он писал маслом. У него были руки феноменальные, он мне сделал полки в квартире. Он обожал что-то делать руками.
Человек был пронзительно умный и очень высоко к себе требовательный. Прежде всего, он захотел читать, естественно, Оруэлла, Солженицына. Когда он это почитал, он решил, что он не писатель вообще. Мне было очень сложно как-то его разубедить в этом. Издали «Бабий Яр» здесь, замечательно издали: цензура жирным, а еще были его дописки, было три шрифта. И тут мерзавцы-леваки, один идиот университетский проф написал статью едкую, которая начиналась словами: «Мне не доставляет никакого удовольствия разоблачать». Разоблачил Кузнецова, что не может быть, потому что это не может быть никогда. Какая цензура, где цензура? В России?
Чтобы понять, что это за человек, Кузнецов к нему поехал тайно от меня, я бы лег костьми. Он поехал к нему, тот, конечно, ему нахамил, и Толя вернулся расстроенным.
Он немедленно рассказал, как его вербовали в КГБ, он рассказал, что он решил завербоваться.
Они ему устроили, когда за границей напечатали «Продолжение легенды», во Франции (они назвали «Звезда в тумане»), «Продолжение легенды» была искренняя вещь, на Западе поняли. Да, строительство водохранилища - очень хорошо, но человеческие отношения. А он там сидел действительно на этом водохранилище. Когда это напечатали, то заставили от имени Толи вчинить иск этому аббату, который напечатал эту книгу, заявляя, что тот извратил текст. К Толе приехал французский адвокат, мэтр, который взялся вести это дело. В присутствии чинов якобы Союза писателей, на самом деле НКВД, Толя с ним разговаривал. Разговор какой шел: вот такая фраза, они ее так представили, а это неверный перевод, и так далее. Когда Толя приехал сюда, он первым делом связался с этим аббатом, аббат приехал сюда, они тут сошлись, целовались-миловались.
Когда мы поговорили с Флойдом и с ним, он сказал: «Теперь поедем к нам в гостиницу». Мы вскочили на ноги: «Да вы что! Да у вас же...». Он говорит: «Ничего-ничего, я приехал с таким-то человеком, он за мной смотрит». «Да вы что, вы же погибнете». «Не беспокойтесь, он туда не придет. Он сейчас сидит в стриптизе в Сохо и не уйдет оттуда, пока не кончится представление».
Что оказалось? Он этому Анджапаридзе сказал как-то мимоходом: «Знаешь, все никак до стриптиза не дойду. Мне в Москве сказали, что такой-то стриптиз совершенно замечательный». А он, когда проходил, увидел стриптиз, ему все равно, какой, и этот адрес записал. Этот сказал: «Теперь я пойду», и пошел в этот стриптиз. Толя писатель же, психолог, знал, что он не вернется.
Все равно было ужасно. Мы сели на машину Флойда, поехали в гостиницу. Она по-прежнему есть, достаточно скромная гостиница в Кенсингтоне. Мы сидели в машине. Мы говорим: «Зачем тебе в гостиницу?». Он говорит: «У меня там машинка осталась». Я говорю: «Значит так, завтра я тебе привезу пишущую машинку с русским шрифтом. Хорошо?». Он говорит: «Нет, у меня еще там куртка осталась, а в куртке зашиты микрокопии». Тут уж ничего не поделаешь.
Минут 20 его не было, мы сидели так, что мы видели на расстоянии выход, и нам очень было кисло. Когда мы увидели, что появился Толя, мы оба такой испустили вздох. Оказалось, что, вы, наверное, слышали об этом, он переснял на микропленку весь текст «Бабьего Яра», приспособил для этого фотоувеличитель, только к фотоувеличителю приставлял фотоаппарат. Он вообще ручной человек, все мог. Переснял, между прочим, переснял блестяще. Мы потом сидели и проектировали это на стену с ним, и это было великолепно. Обычные фотопленки он зашивал в подкладку, такая у него массивная куртка. Рисковал, но ехал уже с намерением.
Так закончился этот день. Была вакханалия Кузнецова — Кузнецов, Кузнецов. Издали «Бабий Яр», ему сразу сто тысяч фунтов, тогда большие деньги, но они вернули, как говорится, сторицей. И он пошел в раскрутку. Он ничего не пил. Он сказал: «Давай снимем квартиру». Мы пошли, сняли квартиру в центре Лондона.
Прошло какое-то время, день или два, мне звонит человек, который когда-от меня принимал в 1966 году, этот самый британский контрразведчик. Он говорит: «Что это за самодеятельность? Кузнецов сказал, что это вы ему сняли квартиру. Зачем вы ему снимали квартиру?». Я говорю: «Потому что он попросил». «Слушайте». «Он что, не свободный человек?». «Свободный». «Все, до свидания». И они больше ко мне не лезли.
Иван Толстой: Они хотели перестраховаться?
Леонид Владимиров: Конечно. Они хотели, чтобы у него было жилье, которое они могли охранять, контролировать. Я не знаю, ей-богу. Ясное дело, это департамент, который работает и работает очень хорошо, они мне безумно нравились. Но они очень быстро от меня отвязались, буквально какой-то месяц. Я их даже спросил, у меня родилась идиотская идея, что я им за что-то понравился, что они меня просто полюбили, и я им говорю: «Почему вы ко мне так прекрасно относитесь, такие любезные? Ведь вы же кагэбешники». Они сказали: «Ну, Леонид, ну что вы, разве можно нас так называть? Ну зачем же?». Для них это было оскорбление, обиделись.
Так что я ничего к ним не имею, ради бога, но они, когда приехал еще один кагэбешник из Союза журналистов Илья Джерквелов — это уже было позже, после моего возвращения из Мюнхена. Они тоже, через много лет, эти люди, он требовал, чтобы привезли ко мне. Его привезли ко мне под охраной, потому что очень боялись. Кагэбешник — это страшно, понимаете?. Они даже мне говорили, чтобы я, когда ездил в метро, стоял у стенки, а не у края платформы. Когда поезд подойдет, дверь откроется, тогда входи. Чтобы я не заходил в незнакомые мне помещения, чтобы я сначала широко открывал дверь, смотрел, кто там есть, а потом заходил. Но это все чепуха, я на это не обращал ни малейшего внимания. Я знал, что поскольку я с органами никак не связан, но был их клиентом, то мне никто никогда ничего не сделает.
Иван Толстой: Вы были уверены, что не будут мстить?
Леонид Владимиров: Я уверен был, что кроме мелких провокаций они ничего делать не будут. Потому что я же знал уже, что последний акт у них был в 1954 году, когда Богдан Сташинский в Мюнхене, двух ухлопал. Вы знаете, что вдова Ребета у нас работала в библиотеке Радио Свобода, вдова профессора Ребета. Он убил профессора первым, потом его послали убивать Бандеру.
У Хохлова там компания была, он приходил в свое время в офис в Москве на Лубянку, и там сидели в комнате, улыбаясь ему, Судоплатов и Эйтингон. Парочка, баран да ярочка. А он не знал про Эйтингона, он не знал, чем знаменит Эйтингон, и я, конечно, не знал, но меня просветил Айзек дон Левин.
Деньги у Кузнецова то ли кончились, то ли стали кончаться, возник вопрос, что делать. Он что-то попробовал написать, у него был кусочек, который он написал. Он, видите ли, решил, что он будет писать модерн. Этот модерн у него не получился. Я ему это раздолбал по чести, по совести, и он не стал это делать. Видя, что он как-то неприкаянный, я сказал: «Слушай, идем ко мне, будешь работать на Радио Свобода». Эта мысль была неожиданной, но плодотворной. Он стал работать на Радио Свобода, стал писать. О том, какой он требовательный к себе, вот слушайте. Он написал, мы долго торговались с Мо Дьяковским насчет формата, он требовал, чтобы было 13 с половиной минут. В конце концов я пришел к Толе, говорю: «13 с половиной минут у нас по времени». Он говорит: «Ну ладно, я попробую». Он принес мне текст, я читаю текст — тронуть карандашом негде, запятую поправить нет, он был стопроцентно грамотен, он над этим особенно работал. Я говорю: «Иди, записывай». Он говорит: «Подожди, ты не модничай, ты давай режь, сокращай, переписывай. У меня ничего не получилось, честно тебе скажу». Получилось замечательно. Я его уговорил. Он приносит вторую: «Ну, сегодня вообще ничего не вышло. Ты давай ее корежь, как хочешь, я слова не скажу». Каждую беседу так. У него был такой комплекс.
Иван Толстой: Перфекционист, низкая самооценка, пониженная самооценка.
Леонид Владимиров: Он такой и был. Все беседы были замечательные. Главное, какую почту они сразу навлекли, сразу пришли письма. Ему жаловались даже на цены в магазинах. Потому что чувствовали, что это человек, с которым можно поговорить, писатель же большой.
Когда мне надо было в Мюнхен уехать, я говорил: «Слушай, сделай пару дней текущие события, для новостей материал». Он говорит: «Я не знаю, как это делать». «Ты беседы делаешь, ведь это же сложно, а это просто». Он думал, думал и сказал: «Знаешь, я этого делать не буду». «Почему?». «Представь себе, что вычислительную машину, которая рассчитывает орбиты космических кораблей, поставили выбивать чеки в гастрономе». Вот это было единственное, когда он про себя подумал достойным образом. Я не стал его просить.
Толя затем один раз поехал в Мюнхен, он вернулся оттуда гораздо раньше срока и сказал: «Я смерть свою там видел». Я долго размышлял над этим и понял, что Мюнхен тут ни при чем. А при чем было, что он ухаживал за девушкой здесь Иолантой, она его жена стала, он был сильная натура такая, он влюбился и боялся ее оставить на пять минут. Тем более, что она была девушка такая, у нее уже было прошлое какое-то, и он боялся, что она его оставит. Я думаю, из-за этого. Это его единственный был короткий визит в Мюнхен. Ну, Мюнхен, что ж, махнул рукой, продолжал принимать его беседы, передавать их. Затем его образ жизни до того, как он женился, особенно, был поразительный. Толя был человек поперёшный, если вы что-то ему говорили, он говорил наоборот, очень любил сказать или сделать наоборот, игнорировать совет. В то же время феноменально талантливый.
Я ему купил автомобиль. Что значит, я ему купил? Он купил на свои деньги — это была история феноменальная. Он пришел ко мне в офис на Графтон стрит и сказал: «Пойдем, купим папирос». А он не мог, он настолько не мог говорить по-английски, что я ему покупки делал. «Ну, пойдем». Мы пошли покупать папиросы, купили автомобиль. Мы проходили мимо автосалона, где стоял новый тогда автомобиль Hillman Avenger, я помню как сейчас, цена стояла — 829 фунтов, он был красного цвета. Толя говорит: «Хорошая это машина?». Я говорю: «Да, вот хвалят, говорят, хорошая». «Давай ее купим». «Конечно, давай. Как-нибудь мы с тобой съедемся, пойдем, закажем машину, договоримся». «Да нет, пойдем сейчас купим». «Что значит сейчас купим? У тебя деньги есть?». «Есть». Мы зашли в магазин, я себя чувствовал довольно неловко. Я говорю: «Вы знаете, мы хотим купить машину». «Пожалуйста, садитесь. Какой вы хотите цвет?». «Да нет, вот этот мой товарищ хочет». «Как хочет? А деньги? Пока чек пройдет». «Нет, никакого чека не надо». Вытащил из кармана пачку и стал переслюнивать десятки, тогда десятка была самой большой купюрой. Тут они захлопотали, откуда-то снизу привели кассиршу, поставили столик, и кассирша пересчитывала деньги. Потом продавец сказал: «Стоп! Все равно нельзя». «Почему?». Страховки нет, а без страховки нельзя в Англии по закону выехать из магазина. Толя говорит: «А где страховку берут?». «Страховых компаний очень много». «Пошли, сделаем страховку. Где ближайшая?». «Ближайшая вон там». Я говорю: «Толя, давай этого не делать, потому что если приходят люди с улицы, то они завертывают такую страховую премию, что не поздоровится. Да еще иностранец, да еще с переводчиком». «Плевать, пошли».
Мы пошли, те провожали нас дикими взглядами. Мы пошли, сделали полис, дали нам cover note, еще полиса нет, а дают удостоверение на месяц о том, что машина застрахована. Мы принесли, те поморгали глазами. Я сел в машину, отвез его домой. Он никогда за руль не садился, и вот он начал учиться. Он брал уроки у какого-то украинца, а потом пошел сдавать с этим украинцем в качестве переводчика. Украинец переводил ему на украинский, украинец не говорил по-русски, Толя отвечал, если нужно было, на украинский, тот переводил на английский. Он сдал с первого захода, я сдавал три раза после того, как я имел 26 лет водительской практики в России. Я сдавал три раза, английский тест жуткий, Толя сдал с первого захода на украинском языке. Вот это говорит о человеке.
Иван Толстой: Я чувствую, он к вам был привязан как ребенок?
Леонид Владимиров: Почему как ребенок? Он самостоятельный человек, он часто игнорировал мои советы. Просто я ему был удобен, я помогал и, разумеется, мы были приятели.
Потом я уехал в Мюнхен, Толя оставался. Образ жизни, я все время умолял его изменить образ жизни. Толя увлекался какой-нибудь едой, покупал какие-нибудь консервы, и они ему нравятся. Он моментально покупал 20 банок, клал их в холодильник и питался таким образом: он сидел на корточках перед холодильником, открывал банку и поедал из банки эту еду, запивая ее черным кофе, сделанным по принципу — половина чашки твердого вещества, половина чашки воды. Я его умолял, увещевал, он не обращал на это никакого внимания. Стал немножко более упорядоченным после того, как в доме его поселилась Иоланта. А дом он купил на наличные деньги, сразу выложив, и дом, и автомобиль. Почему деньги и кончились быстро. Но все равно этот беспорядочный образ жизни его сгубил.
Когда я уехал, вдруг мне звонят — сердечный приступ у него. Я звоню Иоланте: «Приехать?». «Нет, не приезжай, он сказал, что через три дня дома будет». Звоню в больницу, мне врач, она полька по происхождению, а он по-польски прекрасно говорил, она говорит: «Слушайте, заставьте его, у него инфаркт довольно большой, а он говорит, что через три дня пойдет домой». И он пошел домой через три дня. Его невозможно удержать, нельзя. Я попробовал — ничего.
Его здорово звездануло, два месяца не писал. А потом я получил от него письмо каракулями разбегающимися: «Кажется, все будет в порядке». И он начал опять работать. И - второй инфаркт. Уже было две клинических смерти, одна на 4 секунды, вторая на 15 секунда. Его в боксе выводили опять, оживляли, реанимацию делали.
Он понял и стал вести себя совершенно как послушный мальчик. Его держали долго, потом выписали, все нормально. Тут он мне написал письмо. Дело в том, что Толя очень носился с идеей загробной жизни не в религиозном плане, а в каком-то метафизическом. Есть масса дурацких американских публикаций на эту тему, он заставлял меня переводить. Там какие-то впечатления людей, которые испытали клиническую смерть, а потом вернулись, что-то рассказывали, они летели по какому-то коридору. В письме было написано: «Леня, не верь им, ничего там нет, там просто черная дыра». Он знал, что у него были две клинические смерти. Он этого не понимал, естественно, в тот момент.
Я приехал потом в Лондон, чтобы с ним повидаться, он очень обрадовался. Мы сидели целый день разговаривали. Он взял сигарету, я сказал: «Толя!». Он говорит: «Ты мне брось, еще один милиционер, мало мне милиционеров». И курил. Потом говорит: «Я сейчас тебя отвезу». На той же красной машине. Я говорю: «Да я лучше лягу поперек гаража, ни в коем случае». Тут он уступил со скрипом, и я поехал сам.
Все было ничего, у него были планы вернуться на работу. Я вернулся в Мюнхен, он вернулся на работу. Дня через четыре он пришел с работы усталый, сел на кровать и говорит: «Я отдохну». Иоланта села рядом с ним. Он вздохнул и стал валиться на бок. Она посмотрела — он мертвый. Умер таким счастливым образом. И я хочу такую смерть.
Иван Толстой: Нет уж, пожалуйста, Леонид Владимирович, эту тему мы развивать не будем. А простимся со слушателями до следующего воскресенья, когда на наших волнах прозвучит заключительная часть беседы Ленчик-романист: к 90-летию писателя и журналиста, ветерана радио Свобода Леонида Владимирова.
Леонид Владимирович Финкельштейн родился 22 мая 1924 года в семье математика, воевал, сидел в сталинском лагере по политической статье, работал мастером цеха на московском заводе малолитражных автомобилей, редактором отдела в журнале «Знание – сила». Летом 1966 года стал невозвращенцем, оставшись в Лондоне во время поездки с группой московских писателей.
Леонид Владимирович - автор хорошо известных документально-публицистических книг «Советский космический блеф» и «Россия без прикрас и умолчаний».
В предыдущей передаче мы остановились на том, что мой собеседник поступил работать в Лондонское бюро Радио Свобода. Я прошу Леонида Владимировича рассказать о наиболее примечательных фигурах нашей станции. Начали с Виктора Семеновича Франка.
Леонид Владимиров: Привлекательный человек, стройный, несмотря на возраст. Ну, какой возраст? Он-то умер 63 лет от роду. Подтянутый британский джентльмен — вот кто такой был Виктор Франк. С великолепным, конечно, русским языком, блестящим английским языком. Он уже привык, он настолько англизировался, что даже применял все время, может быть, не сознательно, самобичевание такое английское - знаменитое уничижение. Англичанин никогда не будет хвастаться, англичанин наоборот будет говорить, что он чего-то не знает, не понимает, не умеет, попадает в неловкое положение, как угодно. Он говорил мне: «Да, да, я знаю английский более-менее, но когда мне приходится писать по-английски, я себя чувствую на тонком льду». Так он мне говорил. На самом деле, конечно, это не так, он писал вполне. Он был членом английского джентльменского клуба, он писал и по-русски, и по-английски, а по-русски он писал очень здорово. Его статья о Пастернаке «Водяной знак» считалась тогда самым лучшим исследованием Пастернака, когда-либо написанным за пределами СССР. Одним словом, это был человек исключительно способный, невероятно добрый, он не способен был рассердиться, обозлиться никогда. Его перевели в Мюнхен. И когда его перевели в Мюнхен, через некоторое время у него случился инсульт. Он был женат на женщине-англичанке, которая сделала его бедняком. У Виктора никогда не было денег, а получал он очень хороший оклад, как вы понимаете, — директор бюро Радио Свобода. Дело в том, что он, получив зарплату, немедленно отдавал ее всю жене, а жена бежала, покупала какие-то совершенно ненужные вещи и тратила всю зарплату сразу. Потом выяснилось, что у нее была опухоль головного мозга, она просто была сумасшедшая. Он никогда-никогда на это не роптал. Они взяли на воспитание девочку, девочка оказалась неполноценная, она была даун. Тем не менее, он все время ее любил, все время ее воспитывал, тоже тратил деньги на нее. Вот такой был, если хотите, самоотверженный человек.
Я знал всех его братьев и сестер и маму Татьяну Сергеевну, вдову Семена Людвиговича. Поразительная женщина совершенно, очень пожилая уже была, конечно, очень верующая православная до нетерпимости, однако со мной, иудеем, дружила и разговаривала всегда. Ее доминантная тема была — попытка обратить меня в христианство. Причем, она это делала очень квалифицированно. Она говорила, например, так: «Леонид, вы же современный человек, вы современный молодой человек, вам надо смотреть вперед, вы должны быть прогрессивным. Надо двигаться от вашего Ветхого завета к Новому, к Евангелию».
Я дружил не только с ней, я дружил и продолжаю, смею думать, с митрополитом Сурожским - Антонием Блюмом. Он меня никогда не пытался обратить ни во что, а Татьяна Сергеевна пыталась. У нас с ней были очень хорошие отношения до самой ее кончины. У него был брат Алеша, который был тяжело ранен на войне, почти не способен был работать и рано умер.
У него был брат Василий, который работал на Радио Свобода и с которым я очень крепко дружил, с сыном которого вы сегодня познакомитесь, я надеюсь. Он, кстати, немецкий адвокат по образованию, работает в Ганновере крупным довольно финансистом.
Иван Толстой: Как его зовут?
Леонид Владимиров: Сергей Васильевич. Кроме того, с сестрой Натальей Семеновной, которая умерла совсем недавно. Она была замужем за директором лондонской Школы славянских наук, который жив — Питер Норман, который был другом всех лучших русских писателей. Все, которые приезжали сюда, они всегда шли к нему, они знали, что у него никакой политики нет, а есть просто хороший русский человек, английский человек абсолютно, который их принимает. Он жив-здоров, но он сейчас находится в Девоне, потому что он потерял память. Преклонных лет, он потерял память, и он там живет у родственников.
Иван Толстой: Один раз я пригласил его в передачу.
Леонид Владимиров: Питера Нормана?
Иван Толстой: Да, он участвовал у меня. Это была передача к 30-летию смерти Ахматовой.
Леонид Владимиров: Наверное, он вам понравился?
Иван Толстой: Исключительно. По телефону это было. Мне Игорь Померанцев подсказал, и я тогда говорил единственный раз в жизни с Натальей Семеновной.
Леонид Владимиров: Исключительный человек, Норман замечательный. Так смотришь: те же русские люди, еврейские люди, грузинские, неважно, как-то в эмиграции отношения лучше складываются, пардон, чем в метрополии, если не говорить, конечно, о грызне, которая бывает и там, и тут. Здесь грызня опаснее, потому что сразу о ней все узнают.
Иван Толстой: Клетка меньше.
Леонид Владимиров: Да, клетка меньше. В Париже очень много таких, которые друг с другом не разговаривают. Когда приезжаешь в Париж и обращаешься к одному, надо очень аккуратно не называть имена других. Но все равно очень много хороших, теплых людей. Я не могу сказать за все эти 35 лет, что у меня был вот такой уж враг. Наверное, были люди, которым я не нравился или очень не нравился, но ничего серьезного.
Иван Толстой: Если можно, еще о Викторе Семеновиче. Какие передачи он вел, и каков он был на радио-работе?
Леонид Владимиров: Виктор Семенович вел серию передач, которая называлась «По сути дела». Передачи были очень хорошие, глубокие, практически не политические, но бывало. Если уж очень что-то ему досаждало, он тогда писал. Но он старался следить главным образом за культурной и общественной жизнью в Советском Союзе и, надо сказать, это ему удавалось. Он оказал на меня совершенно замечательное воздействие. С самого начала он стал мне говорить: «Лёня, я знаю, что вы приехали из России, я знаю, что у вас все это болит. Но ведь, слушайте, на свете не два цвета — белое и черное только, есть еще другие оттенки, есть много серых оттенков. Не надо абсолютизма, не надо категоричности». Он невероятно мне помог. Потому что то, на что у меня ушло гораздо бы больше времени, — на преодоление этой категоричности, я это сделал быстрее только благодаря Виктору Семеновичу Франку.
Он умер, как полагается умирать английскому джентльмену. Он приехал из Мюнхена в 1973 году, его выходили от инсульта. И выходил его кто? Выходил его брат Василий. Он мне потом признавался, что он никогда не думал, что у него такой брат, никогда не думал, что между ними такая близкая родственная связь. И он вернулся в Лондон, не вернулся работать, он работал уже в Мюнхене в это время, но он вернулся в Лондон на некоторое время, пошел в клуб свой (жена умерла уже) и за обедом почувствовал себя плохо. Приехала «скорая помощь», и он скончался через час. То есть он умер, как подобает английскому джентльмену, каковым он и был во всех своих проявлениях.
Иван Толстой: В своей книге «Советский космический блеф», вышедшей во Франкфурте-на-Майне в 1973 году, Леонид Владимиров писал:
«Уважаемый читатель!
Все, что написано в этой книге, было мне известно к 21 июня 1966 года - ко дню, когда я покинул Советский Союз с намерением просить политического убежища в Англии. В частности, к тому времени - собственно, даже еще раньше - я твердо знал, что СССР втихомолку отказался от "лунной гонки" с Соединенными Штатами и что американские астронавты, а не советские космонавты первыми высадятся на Луне. Это и многое другое было отлично известно не только мне, но и множеству моих коллег - московских научных журналистов, не говоря уже об ученых и прочих специалистах связанных с космическими полетами.
К моему удивлению, оказалось, что на Западе все предполагали как раз обратное. Самые отчаянные оптимисты, даже среди ученых, думали что Америка, если и сможет обогнать Советский Союз с высадкой на Луне, то должна для
этого отчаянно спешить. По-видимому, эта торопливость, постоянная оглядка на СССР, который не сегодня-завтра запустит пилотируемый лунный корабль, и привела к тому, что программа "Аполлон" была осуществлена на год раньше
намеченного, несмотря даже на катастрофу, стоившую жизни Вирджилу Гриссому и двум его товарищам. Нет сомнения, что и стоимость всей программы оказалась вследствие сокращения сроков выше, чем ожидалось. А большинство людей на
Западе и в 1966 и даже в 1969 году еще было уверено, что никакая спешка американцам не поможет, и советский флаг все равно будет водружен на Луне раньше всех других.
Пораженный такой неосведомленностью, я решил немедленно написать все, что знал, и тем успокоить одних и разочаровать, вероятно, других. Но не тут-то было! Ни я, ни мой литературный агент не смогли уговорить английских издателей выпустить книгу, в которой будет написано, что СССР отстал от Америки в исследовании космоса. После первых неудачных попыток я решил объясниться с руководителем крупного, очень солидного лондонского издательства. Он меня выслушал, пожал плечами и ответил:
- Все это очень интересно, но я знаю только, что Россия первой запустила спутник, первой послала в космос человека, первой осуществила групповой космический полет и первой вывела своего космонавта на "прогулку" вне корабля. Что касается Луны, то ведь и там русский "лунник" был первым.
Все, что Вы рассказываете, не меняет этих простых фактов. И если я издам сейчас Вашу книгу, предсказывающую американскую победу в "лунной гонке", то представляете, как мы с Вами будем выглядеть, если все-таки победит Советский Союз?
У меня вырвалось:
-- Но это невозможно!
Издатель посмотрел на часы:
-- Я боюсь, что невозможного в мире остается все меньше. Но если нечто невозможное и есть, то, поверьте моему опыту, это как раз издание Вашей книги. По крайней мере, до выяснения вопроса, кто же будет первым...».
Иван Толстой: Я прошу моего собеседника рассказать о тех людях, кто приходил выступать у лондонского микрофона станции.
Леонид Владимиров: Выступать у микрофона, в смысле внештатных людей, было очень-очень мало. Конечно, самый выдающийся — это Тибор Самуэли. Тибор Георгиевич, очень рано умерший к ужасу моему, мы были очень большие друзья, очень быстро сделались друзьями. Тибор Георгиевич бесконечно много знал. Что вы хотите — он историк, полковник советской армии, бывший ректор Будапештского университета, посланный из Москвы, человек блестящий, сумевший так бежать, как никто из нас. Он попросился, не то, что попросился, а как бы устроил себе командировку в Акру, в страну Гану, где Кване Нкрума открыл высшую партийную школу, президент, коммунист. И туда направили Тибора Самуэли с женой, с двумя детьми и с библиотекой. Он аккуратно перегрузил библиотеку в лондонский самолет и перелетел. Он был совершенно потрясающим человеком. Почему он так себя хорошо почувствовал? Потому что он был коминтерновским ребенком.
Иван Толстой: Кто был его отец?
Леонид Владимиров: Отец был кем-то в Венгрии, он погиб, но был дядя. Дядя был никто иной как Тибор Самуэли, он был главный палач венгерской революции в 1919 году, то есть он был заплечных дел мастер у Куна. Естественно, что он, а никто иной, ездил к Ленину в мае на первомайский парад 1919 года. Революционная Венгрия отправила своего славного сына Тибора Самуэли. Есть фотография: он стоит на Красной площади рядом с Лениным, затянутый весь в черную кожу, и принимает парад. Так вот, когда разгромили венгерскую революцию, продолжавшуюся 9 месяцев, то им разрешили выехать, выгнали их, а этого не выпустили, его расстреляли на границе, потому что уж больно на нем было. А семья выехала. Семья была, конечно, коминтерновская.
В раннем детстве Тибора тешкали на коленях все эти Коплениги, Анны Паукер, Гротеволи и все прочие. Его отправили в Англию учиться, он учился здесь, он был очень умный мальчик, он все понял, и у него был прекрасный английский. Он приехал сюда и стал вести рубрику в журнале «Спектейтер», которая была совершенно бескомпромиссной, настоящий такой, блестяще поданный антикоммунизм.
Иван Толстой: Бежал он в 1956-м?
Леонид Владимиров: В 1956-м сделали ректором, после революции, прислали своего человека. Он сбежал где-то в 1963-м. Был членом консервативной партии, вел рубрику в «Спектейтере», и вдруг в России Борис Полевой напечатал интервью с Лилиан Войнич о Риваресе. И тогда Тибор Самуэли напечатал совершенно великолепную колонку о том, кто такой был Риварес. Риварес был списан с Сиднея Рейли, в которого Этель Войнич была влюблена, и она из него сделала революционера, а Сидней Рейни был британский разведчик, расстрелянный в 1925 году советской властью. Представляете, как это прозвучало. Тут же два человека — Полевой и некая Таратута, написали статью о том, что зарубежные провокаторы, мерзавцы пытаются бросить тень на славное имя. Самуэли пишет следующую статью, которая называется «Овод жалит опять», и уже совершенно их разложил документально. Такой был Тибор Самуэли.
Когда он умер, консервативная партия Британии издала маленькую книжку, она у меня где-то есть, которая называется «Необыкновенный консерватор». Он был консерватор с головы до пят, он был очень эрудированный, блестящий человек и убежденный человек. Однажды его пригласили молодые консерваторы на свой съезд. А молодые консерваторы — это было как бы правое крыло консервативной партии, они были довольно бескомпромиссные ребята, и он всю речь свою посвятил выговору за то, что они леваки, что они не все понимают.
Иван Толстой: В каком году он умер?
Леонид Владимиров: Где-то, наверное, в 1977.
Иван Толстой: В каком возрасте?
Леонид Владимиров: 50-ти не было. Кстати говоря, его не вывезли, вывезли семью, он родился в России — это надо отметить. Сейчас его дети, один в Америке, одна здесь, с Леной мы поддерживаем постоянно связь.
Иван Толстой: А чем он занимался перед назначением в университет?
Леонид Владимиров: Он дал мне 126 бесед о КГБ. Федор Вишняков, вы знаете. Хороший?
Иван Толстой: Очень.
Леонид Владимиров: Он интеллигентный человек.
Иван Толстой: Безупречный русский.
Леонид Владимиров: Чем он занимался? Он историк, и он служил в армии привилегированным офицером, быстро его продвигали, вы понимаете. Он был совершенно молодой человек, когда он приехал сюда. Тибор Самуэли был странный человек, он был очень маленького роста, очень широкий в плечах, такой квадратный человек. Вообще был человек невероятно располагающий к себе, хотя характер был очень требовательный, он плохо переносил глупых людей, очень плохо, старался с ними не общаться просто.
Был, конечно, Георгий Марков, убитый болгарин. Он и для нас материалы делал.
Иван Толстой: Я знаю, что он в основном на Би-Би-Си.
Леонид Владимиров: Он работал на Би-Би-Си в штате. Би-Би-Си - организация рабовладельческая, она не разрешает штатным сотрудникам выступать где бы то ни было, она тебя покупает с потрохами, ты подписываешь контракт, и ты уже ейный. Сейчас я могу выступать, где я хочу, потому что я уже не в штате, а пока я был в штате, я нигде не мог выступать. Он был на Би-Би-Си, а хочется слово сказать настоящее, потому что он знал в Болгарии всю подноготную, Живкова и все, за это и поплатился жизнью. Его же не за Би-би-Си убили, его убили за Свободу. Он стал выступать с очень острыми разоблачительными материалами по болгарской редакции Радио Свобода, но выступал и по русской, только уже не сам, а его переводил с болгарского обычно, не с английского, наш незабвенный Виктор Владимирович Ризер, который знал все языки на свете. Когда Марков приходил к нам, то они начинали быстро болтать по-болгарски, и я не понимал ни единого слова.
Иван Толстой: Какого возраста был Марков?
Леонид Владимиров: Он производил впечатление молодого, я думаю, что ему тогда было лет 50, может быть, и меньше. У него очаровательная совершенно жена английская, она работает на Би-Би-Си до сих пор, ей пожизненно дали работать на Би-Би-Си.
А кроме них из внештатных людей, боюсь, что никого не было, очень было мало русских людей тогда.
Иван Толстой: Можно маленькую деталь?
Леонид Владимиров: Конечно.
Иван Толстой: Обстоятельства гибели Маркова каковы?
Леонид Владимиров: В 1978 году он поставил машину за мостом Ватерлоо, потому что около Буш-хауса, здания, где располагается Би-Би-Си, поставить негде, и пришел на работу. Отработав день, он не пошел пешком, он решил сесть на автобус, который перевозит через мост. Он вдруг почувствовал укол на остановке в икру, в бедро, вернее. Быстро оглянулся, смотрит — стоит человек с зонтиком и говорит: «Простите, пожалуйста». Ткнул его зонтиком англичанин. Он потер ушибленное место. Он вернулся домой, начался жар, лихорадка, он лег и на третий день скончался. Ему ввели уколом зонтика шарик из платины и иридия диаметром два миллиметра, в котором искуснейшим образом были проделаны два крестообразных канала, и в них находился рицин, очень сильный яд чехословацкого производства. Это была операция братских партий. Андропов велел, Живков просил Андропова, Андропов не хотел, но пришлось делать, заказал два зонтика в Америке. Конечно, зонтик должен быть американский. Умельцы сделали аппарат по выталкиванию шарика, просто говоря, духовое ружье как бы на конце. Это было сделано, убийцу не нашли, убийца моментально уехал из Лондона. А потом было второе покушение, такое же, только стреляли с расстояния в затылок журналисту Костову в Париже на эскалаторе метро. Поскольку на расстоянии, то, вероятно, он недостаточно глубоко проник, и дело ограничилось несколькими днями тяжелого заболевания.
Так погиб Георгий Марков. Он все писал про Живкова разоблачительные вещи, а это они не любят.
Иван Толстой: Анатолий Кузнецов?
Леонид Владимиров: Анатолий Кузнецов. Я был в Париже, не помню, по какому делу, приехал вечером из Парижа, жена говорит: «Тебя вызванивает Дэвид Флойд. Первый раз позвонил полчаса назад, второй раз через 15 минут, что-то уж очень странно».
Дэвид Флойд — это зав советским отделом газеты «Дейли Телеграф», мой первый публикатор, если хотите, и большой друг. Он умер два года назад. Я ему звоню моментально: «Что такое, Дэвид?». «Ой, ты приехал, слава богу. Понимаешь, какое дело, ко мне сейчас должен приехать русский человек, который назвался писателем. Он мне позвонил по телефону, он явно советский, - сказал Флойд, который великолепно владел русским языком. - По выговору я сразу понял, что он советский. Он сказал, что его фамилия Кузнецов». Я говорю: «Ха-ха, Иванов он не сказал?». Он говорит: «Нет, он сказал, что он Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра». Я говорю: «Слушайте, Дэвид, перестаньте — это какой-то провокатор. Что дальше случилось?». Он говорит: «Он меня спросил, как меня повидать. Я сказал — приезжайте. «А как я к вам приеду? Я ни одного английского слова не знаю». Давайте латинскими буквами адрес запишем, и вы отдадите его таксисту. А деньги? «Денег у меня навалом». Как потом выяснилось, у него было 80 фунтов. «Теперь он с минуты на минуту приедет». И тут он затревожился: «Не может же быть, что они меня убивать приехали?». Я говорю: «Нет, вы в списке есть, но далеко внизу, так что убивать вас не будут. Пускай, когда приедет, позвонит». Через полчаса раздается звонок, Дэвид звонит и говорит: «Леня, тот самый». «А как вы это выяснили?». «Уж не беспокойся, выяснил. Приедешь?». «Конечно!». Я хватаю такси и несусь в Хайгейт, к нему. Знакомимся. Толя оказался невысоким человеком в выпуклых сильных очках, человеком без улыбок. Начали разговаривать, я через минуту понял, с кем я разговариваю.
Иван Толстой: Вы никогда его не видели в Москве?
Леонид Владимиров: Нет. Я написал в «Посеве», превознес его «Артист миманса». Конечно, с оговорками это приходилось делать, по принципу Бебеля - если тебя хвалит враг, посмотри, не сделал ли ты чего- неправильно. Все равно я просто захлебывался от удовольствия. Вот об этой рецензии он не знал, потому ее прочел с интересом.
Он слушает и говорит: «Слушайте, а что у вас голос какой-то знакомый? Вы где работаете?». Я говорю: «Я работаю на Радио Свобода». «А!». Так что он наш слушатель был.
Тут началась вакханалия Кузнецова, я иначе не могу это назвать. Потому что на следующий день газета «Дейли Телеграф» опубликовала передовую статью, которая называлась «Welcome to Kuznetsov». А на следующий день на первой полосе появилась большая фотография Толи, сделанная в моем присутствии в Грин-парке профессионалом, который его мучил час, но фотография действительно то, что надо.
Это была сенсация, писали все газеты. А русские, естественно, скрежетали зубами, была парочка таких саркастических замечаний. Вы историю его, наверное, знаете. Он приехал сюда вместе с Георгием Анджапаридзе, который потом был директором Гослитиздата, а тогда просто кагэбешником, прихвостнем. Литературный человек, окончил МГУ по английскому факультету, специалист был по английской литературе, занимался тем, что помимо охраны Кузнецова выполнял мелкие поручения – увидеться с Аланом Силлитоу. Какой-то южноафриканский писатель приехал, он ему деньги передал. Такие обычные мелкие дела.
Толя знал, что он уйдет, Толя ушел артистически. Толя вообще артист, Толю Господь Бог наградил невероятным числом талантов. Помимо писательского, он великолепный танцор, профессиональный, он танцевал в киевской опере в труппе, отсюда «Артист миманса». Все думали, что это про Москву, а это опыт киевский был. Он замечательный художник, весь его дом был завешен его картинами, он писал маслом. У него были руки феноменальные, он мне сделал полки в квартире. Он обожал что-то делать руками.
Человек был пронзительно умный и очень высоко к себе требовательный. Прежде всего, он захотел читать, естественно, Оруэлла, Солженицына. Когда он это почитал, он решил, что он не писатель вообще. Мне было очень сложно как-то его разубедить в этом. Издали «Бабий Яр» здесь, замечательно издали: цензура жирным, а еще были его дописки, было три шрифта. И тут мерзавцы-леваки, один идиот университетский проф написал статью едкую, которая начиналась словами: «Мне не доставляет никакого удовольствия разоблачать». Разоблачил Кузнецова, что не может быть, потому что это не может быть никогда. Какая цензура, где цензура? В России?
Чтобы понять, что это за человек, Кузнецов к нему поехал тайно от меня, я бы лег костьми. Он поехал к нему, тот, конечно, ему нахамил, и Толя вернулся расстроенным.
Он немедленно рассказал, как его вербовали в КГБ, он рассказал, что он решил завербоваться.
Они ему устроили, когда за границей напечатали «Продолжение легенды», во Франции (они назвали «Звезда в тумане»), «Продолжение легенды» была искренняя вещь, на Западе поняли. Да, строительство водохранилища - очень хорошо, но человеческие отношения. А он там сидел действительно на этом водохранилище. Когда это напечатали, то заставили от имени Толи вчинить иск этому аббату, который напечатал эту книгу, заявляя, что тот извратил текст. К Толе приехал французский адвокат, мэтр, который взялся вести это дело. В присутствии чинов якобы Союза писателей, на самом деле НКВД, Толя с ним разговаривал. Разговор какой шел: вот такая фраза, они ее так представили, а это неверный перевод, и так далее. Когда Толя приехал сюда, он первым делом связался с этим аббатом, аббат приехал сюда, они тут сошлись, целовались-миловались.
Когда мы поговорили с Флойдом и с ним, он сказал: «Теперь поедем к нам в гостиницу». Мы вскочили на ноги: «Да вы что! Да у вас же...». Он говорит: «Ничего-ничего, я приехал с таким-то человеком, он за мной смотрит». «Да вы что, вы же погибнете». «Не беспокойтесь, он туда не придет. Он сейчас сидит в стриптизе в Сохо и не уйдет оттуда, пока не кончится представление».
Что оказалось? Он этому Анджапаридзе сказал как-то мимоходом: «Знаешь, все никак до стриптиза не дойду. Мне в Москве сказали, что такой-то стриптиз совершенно замечательный». А он, когда проходил, увидел стриптиз, ему все равно, какой, и этот адрес записал. Этот сказал: «Теперь я пойду», и пошел в этот стриптиз. Толя писатель же, психолог, знал, что он не вернется.
Все равно было ужасно. Мы сели на машину Флойда, поехали в гостиницу. Она по-прежнему есть, достаточно скромная гостиница в Кенсингтоне. Мы сидели в машине. Мы говорим: «Зачем тебе в гостиницу?». Он говорит: «У меня там машинка осталась». Я говорю: «Значит так, завтра я тебе привезу пишущую машинку с русским шрифтом. Хорошо?». Он говорит: «Нет, у меня еще там куртка осталась, а в куртке зашиты микрокопии». Тут уж ничего не поделаешь.
Минут 20 его не было, мы сидели так, что мы видели на расстоянии выход, и нам очень было кисло. Когда мы увидели, что появился Толя, мы оба такой испустили вздох. Оказалось, что, вы, наверное, слышали об этом, он переснял на микропленку весь текст «Бабьего Яра», приспособил для этого фотоувеличитель, только к фотоувеличителю приставлял фотоаппарат. Он вообще ручной человек, все мог. Переснял, между прочим, переснял блестяще. Мы потом сидели и проектировали это на стену с ним, и это было великолепно. Обычные фотопленки он зашивал в подкладку, такая у него массивная куртка. Рисковал, но ехал уже с намерением.
Так закончился этот день. Была вакханалия Кузнецова — Кузнецов, Кузнецов. Издали «Бабий Яр», ему сразу сто тысяч фунтов, тогда большие деньги, но они вернули, как говорится, сторицей. И он пошел в раскрутку. Он ничего не пил. Он сказал: «Давай снимем квартиру». Мы пошли, сняли квартиру в центре Лондона.
Прошло какое-то время, день или два, мне звонит человек, который когда-от меня принимал в 1966 году, этот самый британский контрразведчик. Он говорит: «Что это за самодеятельность? Кузнецов сказал, что это вы ему сняли квартиру. Зачем вы ему снимали квартиру?». Я говорю: «Потому что он попросил». «Слушайте». «Он что, не свободный человек?». «Свободный». «Все, до свидания». И они больше ко мне не лезли.
Иван Толстой: Они хотели перестраховаться?
Леонид Владимиров: Конечно. Они хотели, чтобы у него было жилье, которое они могли охранять, контролировать. Я не знаю, ей-богу. Ясное дело, это департамент, который работает и работает очень хорошо, они мне безумно нравились. Но они очень быстро от меня отвязались, буквально какой-то месяц. Я их даже спросил, у меня родилась идиотская идея, что я им за что-то понравился, что они меня просто полюбили, и я им говорю: «Почему вы ко мне так прекрасно относитесь, такие любезные? Ведь вы же кагэбешники». Они сказали: «Ну, Леонид, ну что вы, разве можно нас так называть? Ну зачем же?». Для них это было оскорбление, обиделись.
Так что я ничего к ним не имею, ради бога, но они, когда приехал еще один кагэбешник из Союза журналистов Илья Джерквелов — это уже было позже, после моего возвращения из Мюнхена. Они тоже, через много лет, эти люди, он требовал, чтобы привезли ко мне. Его привезли ко мне под охраной, потому что очень боялись. Кагэбешник — это страшно, понимаете?. Они даже мне говорили, чтобы я, когда ездил в метро, стоял у стенки, а не у края платформы. Когда поезд подойдет, дверь откроется, тогда входи. Чтобы я не заходил в незнакомые мне помещения, чтобы я сначала широко открывал дверь, смотрел, кто там есть, а потом заходил. Но это все чепуха, я на это не обращал ни малейшего внимания. Я знал, что поскольку я с органами никак не связан, но был их клиентом, то мне никто никогда ничего не сделает.
Иван Толстой: Вы были уверены, что не будут мстить?
Леонид Владимиров: Я уверен был, что кроме мелких провокаций они ничего делать не будут. Потому что я же знал уже, что последний акт у них был в 1954 году, когда Богдан Сташинский в Мюнхене, двух ухлопал. Вы знаете, что вдова Ребета у нас работала в библиотеке Радио Свобода, вдова профессора Ребета. Он убил профессора первым, потом его послали убивать Бандеру.
У Хохлова там компания была, он приходил в свое время в офис в Москве на Лубянку, и там сидели в комнате, улыбаясь ему, Судоплатов и Эйтингон. Парочка, баран да ярочка. А он не знал про Эйтингона, он не знал, чем знаменит Эйтингон, и я, конечно, не знал, но меня просветил Айзек дон Левин.
Деньги у Кузнецова то ли кончились, то ли стали кончаться, возник вопрос, что делать. Он что-то попробовал написать, у него был кусочек, который он написал. Он, видите ли, решил, что он будет писать модерн. Этот модерн у него не получился. Я ему это раздолбал по чести, по совести, и он не стал это делать. Видя, что он как-то неприкаянный, я сказал: «Слушай, идем ко мне, будешь работать на Радио Свобода». Эта мысль была неожиданной, но плодотворной. Он стал работать на Радио Свобода, стал писать. О том, какой он требовательный к себе, вот слушайте. Он написал, мы долго торговались с Мо Дьяковским насчет формата, он требовал, чтобы было 13 с половиной минут. В конце концов я пришел к Толе, говорю: «13 с половиной минут у нас по времени». Он говорит: «Ну ладно, я попробую». Он принес мне текст, я читаю текст — тронуть карандашом негде, запятую поправить нет, он был стопроцентно грамотен, он над этим особенно работал. Я говорю: «Иди, записывай». Он говорит: «Подожди, ты не модничай, ты давай режь, сокращай, переписывай. У меня ничего не получилось, честно тебе скажу». Получилось замечательно. Я его уговорил. Он приносит вторую: «Ну, сегодня вообще ничего не вышло. Ты давай ее корежь, как хочешь, я слова не скажу». Каждую беседу так. У него был такой комплекс.
Иван Толстой: Перфекционист, низкая самооценка, пониженная самооценка.
Леонид Владимиров: Он такой и был. Все беседы были замечательные. Главное, какую почту они сразу навлекли, сразу пришли письма. Ему жаловались даже на цены в магазинах. Потому что чувствовали, что это человек, с которым можно поговорить, писатель же большой.
Когда мне надо было в Мюнхен уехать, я говорил: «Слушай, сделай пару дней текущие события, для новостей материал». Он говорит: «Я не знаю, как это делать». «Ты беседы делаешь, ведь это же сложно, а это просто». Он думал, думал и сказал: «Знаешь, я этого делать не буду». «Почему?». «Представь себе, что вычислительную машину, которая рассчитывает орбиты космических кораблей, поставили выбивать чеки в гастрономе». Вот это было единственное, когда он про себя подумал достойным образом. Я не стал его просить.
Толя затем один раз поехал в Мюнхен, он вернулся оттуда гораздо раньше срока и сказал: «Я смерть свою там видел». Я долго размышлял над этим и понял, что Мюнхен тут ни при чем. А при чем было, что он ухаживал за девушкой здесь Иолантой, она его жена стала, он был сильная натура такая, он влюбился и боялся ее оставить на пять минут. Тем более, что она была девушка такая, у нее уже было прошлое какое-то, и он боялся, что она его оставит. Я думаю, из-за этого. Это его единственный был короткий визит в Мюнхен. Ну, Мюнхен, что ж, махнул рукой, продолжал принимать его беседы, передавать их. Затем его образ жизни до того, как он женился, особенно, был поразительный. Толя был человек поперёшный, если вы что-то ему говорили, он говорил наоборот, очень любил сказать или сделать наоборот, игнорировать совет. В то же время феноменально талантливый.
Я ему купил автомобиль. Что значит, я ему купил? Он купил на свои деньги — это была история феноменальная. Он пришел ко мне в офис на Графтон стрит и сказал: «Пойдем, купим папирос». А он не мог, он настолько не мог говорить по-английски, что я ему покупки делал. «Ну, пойдем». Мы пошли покупать папиросы, купили автомобиль. Мы проходили мимо автосалона, где стоял новый тогда автомобиль Hillman Avenger, я помню как сейчас, цена стояла — 829 фунтов, он был красного цвета. Толя говорит: «Хорошая это машина?». Я говорю: «Да, вот хвалят, говорят, хорошая». «Давай ее купим». «Конечно, давай. Как-нибудь мы с тобой съедемся, пойдем, закажем машину, договоримся». «Да нет, пойдем сейчас купим». «Что значит сейчас купим? У тебя деньги есть?». «Есть». Мы зашли в магазин, я себя чувствовал довольно неловко. Я говорю: «Вы знаете, мы хотим купить машину». «Пожалуйста, садитесь. Какой вы хотите цвет?». «Да нет, вот этот мой товарищ хочет». «Как хочет? А деньги? Пока чек пройдет». «Нет, никакого чека не надо». Вытащил из кармана пачку и стал переслюнивать десятки, тогда десятка была самой большой купюрой. Тут они захлопотали, откуда-то снизу привели кассиршу, поставили столик, и кассирша пересчитывала деньги. Потом продавец сказал: «Стоп! Все равно нельзя». «Почему?». Страховки нет, а без страховки нельзя в Англии по закону выехать из магазина. Толя говорит: «А где страховку берут?». «Страховых компаний очень много». «Пошли, сделаем страховку. Где ближайшая?». «Ближайшая вон там». Я говорю: «Толя, давай этого не делать, потому что если приходят люди с улицы, то они завертывают такую страховую премию, что не поздоровится. Да еще иностранец, да еще с переводчиком». «Плевать, пошли».
Мы пошли, те провожали нас дикими взглядами. Мы пошли, сделали полис, дали нам cover note, еще полиса нет, а дают удостоверение на месяц о том, что машина застрахована. Мы принесли, те поморгали глазами. Я сел в машину, отвез его домой. Он никогда за руль не садился, и вот он начал учиться. Он брал уроки у какого-то украинца, а потом пошел сдавать с этим украинцем в качестве переводчика. Украинец переводил ему на украинский, украинец не говорил по-русски, Толя отвечал, если нужно было, на украинский, тот переводил на английский. Он сдал с первого захода, я сдавал три раза после того, как я имел 26 лет водительской практики в России. Я сдавал три раза, английский тест жуткий, Толя сдал с первого захода на украинском языке. Вот это говорит о человеке.
Иван Толстой: Я чувствую, он к вам был привязан как ребенок?
Леонид Владимиров: Почему как ребенок? Он самостоятельный человек, он часто игнорировал мои советы. Просто я ему был удобен, я помогал и, разумеется, мы были приятели.
Потом я уехал в Мюнхен, Толя оставался. Образ жизни, я все время умолял его изменить образ жизни. Толя увлекался какой-нибудь едой, покупал какие-нибудь консервы, и они ему нравятся. Он моментально покупал 20 банок, клал их в холодильник и питался таким образом: он сидел на корточках перед холодильником, открывал банку и поедал из банки эту еду, запивая ее черным кофе, сделанным по принципу — половина чашки твердого вещества, половина чашки воды. Я его умолял, увещевал, он не обращал на это никакого внимания. Стал немножко более упорядоченным после того, как в доме его поселилась Иоланта. А дом он купил на наличные деньги, сразу выложив, и дом, и автомобиль. Почему деньги и кончились быстро. Но все равно этот беспорядочный образ жизни его сгубил.
Когда я уехал, вдруг мне звонят — сердечный приступ у него. Я звоню Иоланте: «Приехать?». «Нет, не приезжай, он сказал, что через три дня дома будет». Звоню в больницу, мне врач, она полька по происхождению, а он по-польски прекрасно говорил, она говорит: «Слушайте, заставьте его, у него инфаркт довольно большой, а он говорит, что через три дня пойдет домой». И он пошел домой через три дня. Его невозможно удержать, нельзя. Я попробовал — ничего.
Его здорово звездануло, два месяца не писал. А потом я получил от него письмо каракулями разбегающимися: «Кажется, все будет в порядке». И он начал опять работать. И - второй инфаркт. Уже было две клинических смерти, одна на 4 секунды, вторая на 15 секунда. Его в боксе выводили опять, оживляли, реанимацию делали.
Он понял и стал вести себя совершенно как послушный мальчик. Его держали долго, потом выписали, все нормально. Тут он мне написал письмо. Дело в том, что Толя очень носился с идеей загробной жизни не в религиозном плане, а в каком-то метафизическом. Есть масса дурацких американских публикаций на эту тему, он заставлял меня переводить. Там какие-то впечатления людей, которые испытали клиническую смерть, а потом вернулись, что-то рассказывали, они летели по какому-то коридору. В письме было написано: «Леня, не верь им, ничего там нет, там просто черная дыра». Он знал, что у него были две клинические смерти. Он этого не понимал, естественно, в тот момент.
Я приехал потом в Лондон, чтобы с ним повидаться, он очень обрадовался. Мы сидели целый день разговаривали. Он взял сигарету, я сказал: «Толя!». Он говорит: «Ты мне брось, еще один милиционер, мало мне милиционеров». И курил. Потом говорит: «Я сейчас тебя отвезу». На той же красной машине. Я говорю: «Да я лучше лягу поперек гаража, ни в коем случае». Тут он уступил со скрипом, и я поехал сам.
Все было ничего, у него были планы вернуться на работу. Я вернулся в Мюнхен, он вернулся на работу. Дня через четыре он пришел с работы усталый, сел на кровать и говорит: «Я отдохну». Иоланта села рядом с ним. Он вздохнул и стал валиться на бок. Она посмотрела — он мертвый. Умер таким счастливым образом. И я хочу такую смерть.
Иван Толстой: Нет уж, пожалуйста, Леонид Владимирович, эту тему мы развивать не будем. А простимся со слушателями до следующего воскресенья, когда на наших волнах прозвучит заключительная часть беседы Ленчик-романист: к 90-летию писателя и журналиста, ветерана радио Свобода Леонида Владимирова.
